А. А. Богданов.

Цели и нормы жизни

Александр Александрович Богданов (1873-1928) - философ, врач, писатель, один из создателей современной теории систем. Учил­ся в Московском университете Испытал на себе влияние идей марк­сизма и эмпириокритицизма. Основные труды: «Тектология: всеоб­щая организационная наука», «Очерки философии коллективизма», «Эмпириомонизм».

В «Тектолагии» Богданов предвосхитил ряд идей общей тео­рии систем и кибернетики. Он рассматривал человеческую деятель­ность как единство противоположных векторов - организующего и дезорганизующего. Любой продукт духовно-практического творчест­ва, в том числе система правовых норм, предстает как сложноорганизованное целое, обладающее своеобразной архитектоникой. Соци­ально организованный опыт многих поколений структурировался в нормах. Тем самым он приобрел чрезвычайную устойчивость, способ­ность противостоять силам хаоса и дезорганизации.

Важным понятием концепции Богданова является «организо­ванная пластичность», позволяющая видеть в системе права гиб­кость внутренних связей и возможность исторически ситуативных перегруппировок элементов.

 

Цели и нормы жизни

I

Прошло всего несколько тысяч лет с тех пор, как жизнь чело­вечества перестала быть голою «борьбой за существование». Це­лые тысячи веков весь ее смысл, все содержание сводились к прос­тому ее сохранению, к ее отстаиванию против грозных и враждеб­ных сил внешнего мира. Все усилия людей направлялись к тому, чтобы только избегнуть ее крушения и гибели, чтобы только поддерживать ее, поддерживать такую, какова она есть; при ее слабости и неустойчивости малейшее изменение угрожает ей страшной опас­ностью, почти неминуемым разрушением; и человек чувствует не­преодолимый ужас перед всем новым и необычным в своей собст­венной жизни, как и в окружающей природе.                  

Все это вполне естественно и законно. Когда чуть теплится огонек жизни, всякое колебание для него опасно, грозит погасить его бесповоротно. Стихийные влияния внешнего мира не могут не порождать время от времени стихийных изменений в природе лю­дей, в их взаимных отношениях; но изменения эти бесконечно ча­ще гибельны, чем полезны для жизни; они нарушают сложившееся равновесие жизни, а в ней нет элементов для того, чтобы произвес­ти новое, высшее, и тогда ее падение неизбежно. Отсюда стихий­ный консерватизм первобытной жизни, отсюда то громадное внут­реннее сопротивление, которое оказывает она всякому развитию, всякому преобразованию. Этот консерватизм и это сопротивление так долго царили над человечеством безраздельно, что их не успе­ло изгладить все движение исторической жизни, и следы их на каж­дом шагу дают себя чувствовать даже в психологии прогрессивнейших групп и классов современного общества.

В эпоху первобытного консерватизма вопрос о «нормах» че­ловеческой жизни является чрезвычайно упрощенным, точнее да­же — не существовал. Данная, сложившаяся форма жизни и есть абсолютно-должное; ее консерватизм есть ее норма. Ничто не должно изменяться; все должно быть, как было и как есть; такова «всеоб­щая норма» первобытной психологии.

Но в сущности это даже не норма. Всякая норма предполагает более или менее сознательную формулировку и предполагает мысль о возможности «нарушения». Первобытный консерватизм свободен от всякой сознательной формулировки, в ней нет надоб­ности, потому что нет мысли о возможности «нарушить» этот кон­серватизм. Он существует, и его так же мало требуется формулиро­вать в виде нормы, как инстинкт самосохранения, чистейшей фор­мой которого он является. Все, что его нарушает, — внешняя и враж­дебная сила для первобытного человека; и против всего этого чело­век борется стихийно, повинуясь непосредственному импульсу своей организации, а не голосу совести, правового сознания или хотя бы благоразумия, выражающему свои требования в виде раз­личных «норм».

Над первобытной жизнью царит «обычай», — так принято ее характеризовать. Но этот «обычай» вовсе не то, что называют таким именем в современном мире: он не есть старая, известная всем норма, не правило, которым люди руководятся и которого старают­ся не нарушать, а тысячелетняя привычка, составляющая нераздель­ную часть человеческого существа. Бывают случаи, что и этот «обычай» нарушается; но для первобытного сознания — это просто нару­шение естественного порядка фактов, все равно как рождение двух­голового чудовища или солнечное затмение. Чудовищного младен­ца выбрасывают, нарушителя обычая убивают или изгоняют, тем­ную силу, помрачающую солнце, стараются отогнать стрелами, — все это психологически-однородные действия, проявления бессоз­нательного и безусловного консерватизма жизни, инстинкта само­сохранения в первичной фазе его развития.

Люди, принадлежащие к одной первобытно-родовой группе, психологически настолько же тождественны между собою, насколь­ко одинаково организованы физически. Благодаря этому их взаим­ные отношения бесконечно просты и чужды всяких противоре­чий. Нормы же нужны только там, где отношения сложны и проти­воречивы. Вот почему первобытная жизнь их не знает, вот почему ей не знакомы даже те основные представления, которые составля­ют необходимое содержание всякой нормировки. В этом далеком от нас мире нет места идеям «должного» и «не должного», «принуж­дения» и «свободы», «закона» и его «нарушения». Есть только непо­средственная жизнь, которая судорожно борется против всего на­рушающего одинаковый в бесчисленных повторениях цикл ее сти­хийного течения.

II

Нормы человеческой жизни выражают собою познание «доб­ра и зла». Царство их начинается с грехопадением человека.

Грехопадение это совершилось не в один день и не в тысячу лет: оно было долгим, страшно медленным процессом, Состояло оно в том, что жизнь все более переставала быть абсолютно вер­ною тому, чем она была, — переставала быть верною в своей изна­чальной окаменелой форме.

Как бы ни были редки и случайны полезные изменения перво­бытно-консервативной жизни, но они сохраняются с нею, потому что помогают ей сохраняться, тогда как все иные изменения губят ее и гибнут вместе с нею. Путем бесконечного накопления бесконеч­но малых создаются новые реальные величины. Сила жизни возрас­тает и перевешивает в борьбе силы враждебной природы.

Избыток энергии вызывает рост жизни и, накопляясь, порож­дает потребность в новых формах ее равновесия. Чем быстрее совершается накопление энергии, тем сильнее потребность в новых комбинациях и отношениях, тем менее возможно и целесообразно простое сохранение данных форм.

Таким образом, в силу необходимости, из простого повторе­ния неизменных циклов жизнь мало-помалу начала превращаться в развитие, из голой борьбы за сохранение того, что есть, — в борьбу за большее. Данное перестало быть для нее единственной целью и нормой.

Зарождающееся развитие не могло быть иным, как стихий­ным развитием, возникающая борьба за большее в жизни — иною, как бессознательной борьбой. Движение вперед было непроизволь­ным и чуждым планомерности. Поэтому в каждый данный момент, в каждом данном проявлении оно оказывалось частным и односто­ронним, а не целостным и общим. Оно нарушало сложившуюся гар­монию жизненной системы. Тогда выступал на сцену старый инс­тинкт сохранения данного, стремление отстоять и восстановить преж­нюю гармонию; но победить вполне он уже не мог, потому что сила развития возрастала, и, отступая перед нею в борьбе, он переходил в Новую форму — стремление положить границы нарушению сложив­шейся гармонии. Здесь и лежит исходная точка образования при­нудительных норм.

Так, если в коммунистических родовых общинах начинали все чаще появляться случаи захвата отдельными их членами в ис­ключительное пользование каких-нибудь средств труда или потреб­ления — орудий, одежды, украшений, — то несомненно, что эти фак­ты — исторически вполне прогрессивные — глубоко потрясали весь строй общинной жизни и вызывали болезненную реакцию. Но прос­тое их подавление, какое практиковалось, разумеется, вначале, не достигало цели; они повторялись чаще и чаще, их неизбежность входила в коллективное сознание, оно вынуждено было к ним при­способляться. Тогда его полубессознательное творчество приводи­ло к некоторому компромиссу: «новое» допускалось, но до извест­ного предела, за которым начиналось подавление. Воплощением компромисса была норма обычая: «это можно, а этого нельзя». «Не­льзя «означало реальную санкцию нормы — общественное принуж­дение, насилие, направленное против ее нарушителя. Таков был первый плод коллективного творчества, направленного на борьбу с противоречиями социального развития.

 

III

Что же именно довело людей до такого греховного состоя­ния, при котором уклонения от сложившейся формы жизни перестали быть совершенно исключительным явлением, вошли в цепь естественных событий?

Дело началось с того, что психологическое тождество людей одной группы исчезло, их мышление сделалось не «сплошным». Разделение труда стало шаг за шагом вытеснять прежнюю его однород­ность; а оно было в то же время разделением опыта. Содержание тру­довой деятельности людей становилось все более различным; мате­риал впечатлений, над которым приходилось работать мышлению, был для земледельца уже не тот, что для лесного охотника, у охотни­ка не тот, что у рыболова. Имея дело с неодинаковым материалом, мышление отдельных людей все чаще приводило к неодинаковым результатам. Общество превращалось в непрерывно усложняющую­ся комбинацию элементов возрастающей разнородности. Жизнен­ные проявления людей оказывались все менее согласованными, воз­никала глубокая и сильная потребность в их согласовании.

Разделение труда нередко приводит людей к столкновению даже в сфере их непосредственных целей, когда, например, охот­ник, гоняясь за дичью, топчет посевы хлебопашца или скотовод, пригоняя стадо на водопой, мешает работе рыболова. Но гораздо Важнее, гораздо чаще и глубже те конфликты, которые обнаружи­ваются между привычками различных работников, их точками зре­ния на жизнь, их способами реагировать на окружающее: грубость и беззаботность воина плохо мирились с мягкостью и предусмотри­тельностью его сообщиника-земледельца, повышенные потребности искусного ремесленника вызывали недоумение и отвращение не­прихотливого рыбака, и т. д. и т. под. Органическое сходство при­вычек исчезало; они потеряли характер абсолютной устойчивости и стихийной непреложности.

При таких условиях нарушение прежнего «обычая» должно было встречаться все чаще и чаще, оно переставало казаться чем-то чудовищно-странным и непонятным, прежде бессознательно реф­лекторное отношение к нему становилось невозможным. Работа сознания в этой области была неизбежна и необходима: прежняя форма обычая была негодна для восстановления то и дело нарушае­мого жизненного равновесия.

Тут и происходит коренное преобразование обычая, корен­ное даже в том случае, если само содержание его продолжает сохра­няться: из голого, непосредственного факта жизни он становится ее нормой, органическая тенденция получает определенную формули­ровку.

«Должно поступать так-то»!.. Это «должно» заключает в себе не только стремление сохранить исторически данную форму жиз­ненной связи, но также и представление о возможности ее нару­шить. Оно выражает борьбу двух сил, внутреннее противоречие жизни. Обе стороны обычая находят объективное воплощение тог­да, когда его «норма» нарушается: на сцену выступает «принужде­ние», которым нарушение прекращается. «Обычай» проявляется как принудительная норма с определенной санкцией.

Этим открывается целая новая область человеческого раз­вития.

 

IV

Развитие неоднородности элементов общественного целого влечет за собою, на известной стадии, развитие его неорганизованнос­ти; и тогда мир принудительных норм развертывается до колос­сальных размеров.

По мере того как отдельные элементы общества становятся все менее однородными, они все больше и легче обособляются в своих жизненных функциях, и поддержание постоянной связи меж­ду ними делается все труднее. В небольших родовых или племен­ных общинах это поддержание связи достигалось деятельностью общего организатора — патриарха или вождя. Но прогресс произ­водства приводит к тому, что размеры общества возрастают во мно­го раз; и тогда общая организация труда становится невозможной. Для отдельной личности она уже совершенно непосильна, а общест­во в целом, благодаря разнородности своих элементов, неспособ­но выполнять ее коллективно. Происходит распадение общества на отдельные маленькие группы — частные хозяйства, из которых каждое самостоятельно организует свою трудовую деятельность и внешним образом не связано с другими.

Материальная связь между хозяйствами остается, они образу­ют из себя звенья одной гигантской цепи — системы общественно­го разделения труда; иначе они были бы вполне самостоятельными обществами, и тогда каждое из них, по ничтожности своих сил, бы­ло бы совершенно неспособно к борьбе за жизнь против внешней природы. Неорганизованный характер этой трудовой связи нахо­дит себе выражение в меновых отношениях между хозяйствами, это также анархичное, необъединенное чьей-либо сознательной волею, непланомерное распределение продуктов труда в обществе.

Неорганизованность жизни означает непроизводительную растрату ее сил, антагонизм ее форм, противоречивость ее прояв­лений. Это относится ко всем областям жизни. В сфере производства общественный труд должен удовлетворять точно и во всей по­лноте общественные потребности. Но когда он не организован, ко­гда его распределение между общественными единицами соверша­ется без всякого плана и контроля, то это строгое соответствие его результатов с общественными потребностями уже невозможно. Часть труда неминуемо рассеивается бесплодно, создавая излиш­нее в области той или иной общественной потребности, часть по­требностей остается неудовлетворенной, не найдя достаточного количества необходимых продуктов общественного труда. «Пере­производство» идет рядом с «недопроизводством».

В сфере распределения неорганизованность порождает новые глубокие дисгармонии. Само распределение получает форму борь­бы и конкуренции, борьбы покупателя и продавца, конкуренции по­купателей и продавцов между собою; каждый стремится получить больше за счет другого. В результате — неравномерность, непропор­циональность распределения; и даже при общем избытке потребнос­ти многих членов общества оказываются неудовлетворенными, мно­гие хозяйства гибнут или испытывают понижение уровня жизни. Грубая власть рынка издевается над усилиями людей.

В дальнейшем развитии та же неорганизованность социаль­ной системы порождает борьбу классов, обостряющуюся по мере роста силы самих классов. Борьба эта пронизывает собою всю об­щественную жизнь, от самых «материальных» до самых «идеаль­ных» ее проявлений... Колоссальный прогресс жизни и силы чело­вечества идут все время рука об руку с колоссальным ростом соци­альных контрастов и противоречий.

Нетрудно понять, какое громадное значение для развития имеет все то, что вносит какой-нибудь порядок в этот хаос, что сколько-нибудь организует эту неорганизованность, что ставит ка­кие-нибудь рамки этой дисгармонии, как это делают принудитель­ные нормы. Вот почему общественное творчество в этой области развертывается с громадной силой и порождает громадное богат­ство форм. Это — результат суровой жизненной необходимости.

 

V

Начало развития нормативного мира положено было, как мы видели, тем, что обычай из непосредственного проявления орга­нически-целостной жизни превратился во внешнюю норму прину­дительного характера. В дальнейшем этот новый, «нормативный» обычай стал родоначальником целого ряда иных форм того же ти­па: обычного права и закона, приличий и нравственности. При всех видовых различиях формы эти сходны между собою в том, что представляют для членов общества силу внешнюю и принудитель­ную, направленную к регулированию их отношений. Смысл этого регулирования заключается в том, что оно стремится ослабить и устранить противоречия, порождаемые развитием, внести органи­зованность в раздробленное и анархичное общественное бытие.

Первичная и основная форма внешнего принуждения, санк­ционирующего предписания норм, есть прямое материальное на­силие общества над тем, кто преступает норму. Эта санкция сохра­няется всецело в сфере обычая и права. Иной характер имеет то принуждение, которое составляет жизненный базис для норм при­личия и нравственности: оно сводится к общественному порица­нию и презрению. Эта смягченная форма общественного противо­действия «ненормальным» (с точки зрения сложившихся отноше­ний) поступкам людей остается единственной для тех случаев, ког­да уклоняющиеся поступки не нарушают прямо и резко основных жизненных интересов коллективности; как они выступают в ее соз­нании, — когда эти интересы затрагиваются лишь слабо или косвен­но. Являясь ослабленным отражением грубо-материальной борьбы общества против «аномальных» действий его членов, этот второй тип принуждения, конечно, не исключает первого и обыкновенно к нему присоединяется в случаях «преступлений» и «проступков» против норм исконного обычая или права: такие преступления и проступки не только пресекаются и наказываются физической си­лой общества, но и клеймятся, как нечто безнравственное, а иног­да также — неприличное.

Нарушитель нормы сам — дитя того общества, которое карает ее нарушение порицанием и презрением: он сжился с нормою, он ее признает даже тогда, когда, повинуясь мотивам непосредствен­ного характера, он ее преступает. Поэтому он и сам выполняет по отношению к себе то «принуждение», ту кару, которая в данном обществе сделалась постоянным результатом «ненормального» об­раза действий, выполняет, по крайней мере, в нематериальной форме порицания и презрения. Такова объективная основа мучи­тельного чувства, называемого угрызением совести; это — индиви­дуально-психологическое отражение общественной реакции на про­тивные норме поступки.

Здесь имеется удобная почва для индивидуалистического фе­тишизма, который и формулировала кантианская философия мо­рали. На том только основании, что нравственные нормы, раз они сложились, приобретают внутреннюю санкцию «угрызения совес­ти», им приписывается исключительно внутренняя обязательность, они выдаются за собственное автономное законодательство абсо­лютной личности, лежащей в основе человеческого существа. Иг­норируется при этом весь генезис нравственности: ее происхожде­ние по прямой линии от обычая, ее позднее обособление от обычного права, далеко еще не достигнутое, например, в феодально-ка­толическом обществе; игнорируется и явно неавтономный характер ее норм, их внешнепринудительный характер, отчетливо выступа­ющий в столкновениях морального долга с инстинктами и стремле­ниями развивающейся жизни. Игнорируя все это, кантианской фи­лософии морали удалось надолго и для многих затемнить тот эле­ментарно-простой факт, что «внутренние» моральные конфликты суть конфликты непосредственных импульсов жизни с внешней для них, хотя и встречающейся с ними в одном поле личного сознания, кристаллизованной силой социального прошлого. Во всяком слу­чае, освободительная борьба современного аморализма, индивидуа­листического и социального, уже сама по себе является живым и ярким доказательством того, что обязанность нравственных норм есть только исторически-преобразованная форма общественного принуждения.

В этом смысле между нравственностью и всеми другими нор­мативными формами — обычными, правовыми и т. д. — нет никако­го существенного различия.

 

VI

Организующее значение нормативных форм для противоре­чиво-развивающегося социального бытия людей поистине громад­но. Чтобы понять его во всей полноте, надо хоть приблизительно себе представить, во что обратилось бы общество, если бы не было этих норм. Оно рассыпалось бы, как бочка без обручей, оно разло­жилось бы, как человеческий организм, лишенный объединяющей и регулирующей жизнь его частей деятельности нервной системы.

Обмен — необходимое условие жизни исторически данных нам культурных обществ, конкуренция и классовый антагонизм — движущие силы их развития. Но обмен имеет форму борьбы между Покупателем и продавцом из-за приобретения возможно большей ценности; если бы борьба эта не находила себе границ в том принуж­дении, которое налагается обычаем, правом, нравственностью, то, естественно развертываясь, она переходила бы в беспощадный взаимный грабеж обменивающихся, т. е. самый обмен стал бы невоз­можен. Конкуренция аналогичным образом перешла бы в физичес­кое истребление конкурентов, которых желательно устранить; а классовая борьба не была бы мыслима в иных формах, кроме ожес­точенной и кровавой междоусобной войны.

Все это так и бывает в действительности, когда жизненные противоречия, временно обостряясь до крайности, прорывают оболочку норм и стихийно разыгрываются на свободе. Тогда гро­мадное разрушение элементов жизни, не только дряхлеющих, но также и нарождающихся, с потрясающей наглядностью обнаружи­вает реальный смысл «развития в противоречиях».

По широте своего жизненного значения различные нормы весьма неравноценны. Правовая норма частного присвоения охва­тывает и определяет собою всю жизнь современного общества, меж­ду тем как многие, например, правила приличия имеют отношение лишь к некоторым частным случаям общения между людьми. Это не создает принципиального различия между нормами, — они оста­ются по существу однородны как организующие приспособления для об­щественной жизни людей.

Организовать жизнь — это для нас означает стройно ее регу­лировать, гармонически приспособлять одни ее проявления к дру­гим. Но именно с этой точки зрения организующее значение при­нудительных норм нередко может казаться очень спорным; и даже более — роль их становится в иных случаях безусловно дезорганизу­ющей, вносящей противоречия в процесс развития. Так, в наше время очень многие правовые нормы в политической жизни об­щества, многие нравственные в жизни семейной порождают не­выносимые противоречия, глубоко дезорганизуя развивающуюся жизнь. В таких случаях дело выясняется историческим исследова­нием генезиса нормы, потому что тогда ее положительная роль принадлежит прошлому. Норма продолжает сохраняться, когда уже исчезли условия, ее создавшие, а с ними — ее жизненное значение, и она остается как ненужный пережиток на пути развития. Иногда норма дряхлеет очень быстро, как это бывает со многими правовы­ми установлениями: иногда она не теряет своей жизненности це­лые тысячи лет, как некоторые нравственные принципы; различ­ная по степени, но всегда исторически ограниченная жизненность эта сводится к одному и тому же основному содержанию, к органи­зующей функции в общественном процессе.

Современные общества, с анархическим строением их систе­мы сотрудничества, держатся всецело на принудительных нормах Нормы собственности и договорного подчинения составляют душу капитализма.

 

VII

В первобытном обществе обычай-привычка охватывал собою все существование людей, все сферы их деятельности. Следуя обы­чаю, нормативные формы захватили мало-помалу такую же обшир­ную область. Они регулировали и технику общественного труда, и экономические отношения людей, и их потребление, и их мышле­ние. Человек повсюду стал наталкиваться на принудительные гра­ницы, повсюду стал чувствовать над собою власть внешних норм, не им установленных, а помимо него сложившихся в его общест­венной среде.

Так как всякое уклонение от нормы было «преступно», то «преступления» были возможны решительно во всех сферах жиз­ни. Всякое крупное усовершенствование техники рассматривалось как «преступное нововведение» и ожесточенно преследовалось до тех пор, пока сила нормативного принуждения не отступала перед силою экономической необходимости. Живой иллюстрацией мо­жет служить трагическая судьба многих изобретений и изобретате­лей в Средние века и на пороге Нового времени. Такое же отноше­ние к техническим и экономическим новшествам, только в ослаб­ленной форме — нравственного отвращения, — наблюдается и у современного крестьянина отсталых местностей, который в нео­бычных улучшениях хозяйства видит «бесовские выдумки», т. е. не­что в высшей степени греховное. В области потребления характер­ны различные «табу», обычные, правовые, нравственные и т. д. Ре­лигиозно-закрепленные в «пятикнижии» обычаи, воспрещавшие евреям употребление свинины, крови животных и многих других видов пищи, законы Средних веков, каравшие роскошь не по сос­тоянию или, вернее, не по сословию, приличия, не допускающие в наше время наиболее простых и удобных костюмов, а также извест­ных способов принятия пищи, нравственное отвращение многих культурных и некультурных людей к спиртным напиткам, — вот ти­пичные примеры «табу», примеры, которых можно было бы еще привести бесчисленное множество.

Всеобъемлющая сила обычая-привычки определяла собою первоначально не только поступки людей, но и их внутренние пере­живания. Здесь принудительные нормы также следовали обычаю. В восточных деспотиях древности встречались случаи смертной каз­ни за «преступные сновидения»; когда, например, человеку при­снится, что он убил царя; инквизиция считала еретические мысли преступными независимо от того, высказывались они или нет; и был случай, что инквизитор сам донес на себя, когда его стали осаждать богохульные мысли, за что и был по справедливости сожжен на костре. И в нашем культурном мире представление о «грешных» или даже «преступных» мыслях далеко еще не вполне исчезло; ис­чезло только правовое принуждение, карающее «незаконную» ас­социацию идей; но осталось до сих пор в большой силе принужде­ние нравственное, в виде общественного порицания и угрызений совести, и почти не отличающееся от него принуждение, связан­ное с нарушением норм приличия.

Так сеть внешних норм, то грубых и твердых, то мягких и эластичных, оплетает собою всевозможные проявления человече­ской жизни.

 

VIII

Внешнепринудительные нормы всех видов служат для того, чтобы внести порядок в дисгармонию жизни, порождаемую сти­хийным развитием. Но тот порядок, который они вносят, еще не есть гармония в положительном смысле этого слова. Объединение и регулирование разнородных жизненных процессов получается лишь внешнее. В человеке возникает, например, противоречие меж­ду непосредственно-эгоистическими стремлениями и непосредст­венно-социальными, между желанием отвернуться и уйти от чужих страданий и желанием помочь им ценою некоторой жертвы. Веле­ние закона или нравственного долга подчиняет одни из этих моти­вов другим; человек действует сообразно тем из них, которые соот­ветствуют «норме». Но в пределах психики борьба их от этого не прекращается: она может даже все более обостряться, если сила нормы дала победу не тем мотивам, которые в данное время сами по себе усиливаются, а тем, которые слабеют: и человек, напри­мер, горько раскаивается в том, что отдал бедняку часть денег, ко­торые могут очень понадобиться самому. Таким образом, сглажи­вая и подавляя проявления внутренних противоречий, внешняя норма этих противоречий не устраняет. Пожалуй, она даже прибав­ляет к ним новое противоречие: между той частной жизненной тенденцией, которая нормой подавляется, и самой этой нормой.

Далее, внешние нормы консервативны, они медленно скла­дываются и большей частью медленно изменяются: они всегда жи­вут дольше, чем вызвавшая их потребность, и умирают только после упорной борьбы. Наше время полно такой борьбой: к ней часто сводится почти вся политическая жизнь отсталых стран и даже зна­чительная часть политической жизни стран передовых. То же и в других областях нормативной идеологии. Пережившая себя право­вая организация, система обычаев, морали уже не регулирует стихийного развития, не сглаживает его противоречий, а просто его задерживает, вызывая иногда своим сопротивлением колоссаль­ную растрату лучших сил развивающейся жизни, чему столько при­меров мы видели в нашей стране. Здесь — новый источник жизнен­ных противоречий.

Внешнепринудительные нормы безусловно необходимы для сохранения жизни среди противоречий стихийного развития, но достигают они этого сохранения лишь ценою стеснения самого раз­вития, ценою его ограничения и задержек. Зато они, заменяя внеш­ние конфликты грубой борьбы внутренними противоречиями, вытекающими из принуждения, направляют тем сильнее челове­ческое сознание в сторону выработки новых форм жизни и разви­тия, форм, свободных от стихийности, от противоречий и принуж­дения.

Можно считать за общее правило, что противоречия стихий­ного развития тем острее, глубже и шире, чем выше та ступень жиз­ни, на которой они проявляются. В стихийном росте человеческо­го организма выступление на сцену половой жизни дает гораздо больше новых тревог и диссонансов, чем в развитии какого-нибудь молодого животного. Точно так же прогресс «культурных» капита­листических обществ покупается ценою несравненно большей сум­мы противоречий, чем прогресс «докультурных» общин натураль­но-хозяйственного типа. Для высших форм стихийно развиваю­щейся жизни ее ускоренный рост соединяется с усиленной ее рас­тратой.

Очень часто бывает даже так, что растрата перевешивает рост жизни, развитие переходит в деградацию, «шаг вперед» вле­чет за собою «два шага назад». Болезни роста приводят иногда к глу­бокому и длительному истощению молодой, тонкой организации, а то и к полному ее крушению.

Что же именно обостряет до такой степени для высших форм жизни противоречия стихийного их развития? Те самые особеннос­ти этих форм, которые делают их «высшими».

Прежде всего их меньший консерватизм, их большая гибкость и пластичность. Неподвижные, консервативные, низшие формы об­ладают, естественно, гораздо большей непосредственной устойчи­востью. Правда, это только непосредственная устойчивость, подоб­ная прочности камня, который трудно разбить, но раз это случи­лось — его прежняя форма потеряна навсегда. Однако такая устой­чивость гарантирует жизненный комплекс от слишком быстрого раз­рушения под действием умеренно сильных вредных влияний, т. е. именно наиболее обычных и частых. Так, для горожанина или вооб­ще культурного человека, с их более впечатлительной, менее вынос­ливой организацией, противоречия периода половой зрелости име­ют гораздо более болезненный и острый характер, чем для дикаря или крестьянина.

Другой момент, действующий в том же смысле, это богатство жизненного содержания высших форм — большое количество эле­ментов и разнообразие частей, из которых они слагаются. Всякое изменение, порождаемое стихийным развитием, среди массы налич­ных комбинаций, входящих в данную жизненную систему, встреча­ет, естественным образом, очень много таких, с которыми оказывает­ся в жизненном противоречии. Так, новая идея, возникшая в голове отдельной личности, имеет все шансы встретить гораздо больше со­противлений и противодействий в сфере сложной, широко расчле­ненной идеологической жизни общества, чем в узкой и небогатой идейной жизни ближайшего к автору кружка людей.

Наконец, третья особенность высших форм, обостряющая противоречия их стихийного развития, — это их внутреннее единс­тво, их организованность, тесная жизненная связь их частей и эле­ментов. Именно в силу этой связи и организованности для челове­ческого, например, организма гипертрофия или атрофия какого-нибудь его органа или функции, оказывая более глубокое влияние на все остальные его отношения, гораздо опаснее, чем, положим, для кольчатого червя с его сравнительно малой жизненной связью и зависимостью отдельных частей.

Очевидно, все эти условия, обостряющие дисгармонию сти­хийного развития, должны все более усиливаться по мере самого этого развития. Противоречия должны все более возрастать.

Выход лежит за пределами стихийного развития, он дается изменением самой формы развития.

 

X

Из мучительных колебаний жизни, порождаемых стихийным развитием, из его дорогой цены и возрастающей ненадежности воз­никает новая потребность: внести гармонию и единство в самый процесс развития, сделать его стройным и целостным, устранить его стихийность. Его колебания должны уступить место непрерыв­ности, его диссонансы — полным и ясным аккордам; его цена долж­на стать равною его результатам, элемент случайности должен из него исчезнуть. Словом, необходимо, чтобы из движения стихий­ного жизнь превратилась в движение гармоническое.

Только тогда прогресс находит несокрушимую опору во всей сумме накопленных сил жизни, только тогда перед ним открывает­ся бесконечность побежденной и постоянно вновь побеждаемой природы: борьба за большее превращается в борьбу за все. В этом сознательно-целесообразном прогрессе жизни вопрос о целях жизни получает впервые законченное значение и находит свободный от противоречий ответ — в бесконечно возрастающей сум­ме счастья. Представить себе этот тип жизни сколько-нибудь полно и ясно не в силах мы — люди одностороннего, дисгармонического развития, люди эпохи противоречий. Но мы смутно предчувствуем его в моменты экстаза созерцания или мысли, когда при живом об­щении с прекрасной природой или могучим гением нам кажется, что наше маленькое существо исчезает, сливаясь с бесконечностью.

 

XI

Было бы, однако, неразумно говорить о высшем типе жизни, о гармоническом ее прогрессе, если бы в нашем опыте не имелось ничего, кроме смутных его предчувствий, кроме неопределенного стремления к нему, — если бы нельзя было наметить его зародышей в прошлом и настоящем, если бы не было данных, чтобы хоть в са­мых общих и схематичных чертах обрисовать его вероятное даль­нейшее развитие. К счастью, такие зародыши и такие данные сущест­вуют, и их достаточно для того, чтобы дать основу для вполне опре­деленных выводов.

Прежде всего, где лежат те условия, которые создают саму воз­можность перехода от стихийно-противоречивого развития к планомерно-гармоническому? Там же, где условия прогрессивного обострения противоречий стихийно развивающейся жизни: в воз­растающей пластичности жизненных форм, в умножающемся бо­гатстве их содержания, в их увеличивающейся организованности.

Только высокая пластичность жизни допускает быстрое и раз­ностороннее приспособление к ее среде; сравните в этом отноше­нии гибкую натуру городского работника-пролетария с деревянно-неуклюжею психикой крестьянина отсталой деревни. Только в бо­гатом жизненном содержании, сложном и разнообразном, могут всегда найтись необходимые элементы для такого приспособле­ния; сопоставьте, например, живую находчивость много видавше­го и много испытавшего человека при всевозможных обстоятельст­вах с обычной тупой растерянностью человека, бедного опытом, при сколько-нибудь новой комбинации условий. Наконец, только растущая организованность форм делает отдельные, частные про­цессы развития все менее изолированными, приводит к тому, что каждый из них уже не ограничивается той частью жизненного це­лого, где возникает, но немедленно отражается на всех остальных частях, вызывая в них ряд соответственных изменений. Характер­на в этом смысле противоположность между высоко организован­ным мышлением философа, в котором новое явление, новая идея может вызвать созвучные изменения или даже преобразования во всех областях мировоззрения, и сравнительно слабо организован­ным мышлением филистера, который укладывает новый факт или новую мысль в одни из многочисленных ящичков своего мозга и за­тем запирает на ключ впредь до практической надобности, не забо­тясь о том, что в других ящичках лежат мысли и факты, глубоко этим противоречащие или особенно с ними гармонирующие.

Так переход от низших форм жизни к высшим, усиливая про­тиворечия стихийного развития, подготовляет в то же время ко­ренное устранение этих противоречий вместе с порождающей их стихийностью.

 

XII

Вполне гармоничное, чуждое внутренних противоречий раз­витие — это для нас только предельное понятие, выражающее извест­ную нам из опыта тенденцию, к освобождению процессов развития от связанных с ними противоречий. Поэтому дать наглядное пред­ставление о гармоническом типе развития можно лишь путем сопо­ставления таких конкретных случаев, которые наиболее к нему приближаются, с такими, в которых недостаток гармонии бросает­ся в глаза.

В современном обществе образцом высокоорганизованной, богатой содержанием и пластичной жизненной комбинации может служить крупнокапиталистическое предприятие, взятое специаль­но со стороны его трудовой техники. В этой ограниченной сфере процессы развития совершаются довольно гармонично. Вводится, положим, новое техническое изобретение, которое во много раз уменьшает затрату рабочей силы в одной из операций данного произ­водства. Немедленно происходит ряд дальнейших изменений.

Нельзя ограничиться удалением старых машин и постанов­кою новых; надо приноровить к этим новым машинам все внутрен­нее устройство фабрики. Например, старое здание может для них не годиться; тогда его надо переделать применительно к новым требованиям; и соответственно этому могут понадобиться частич­ные переделки в других отделениях фабрики и в сообщениях между ними. Система передаточных механизмов, распределяющих меха­ническую силу между отдельными машинами, также должна быть соответственно преобразована. Уменьшение потребности в рабо­чей силе освобождает часть капитала, и ее можно употребить на бо­лее или менее равномерное расширение всего предприятия. Осво­божденные машиной рабочие руки при этом могут вновь найти себе применение, но в значительной части уже не то, какое прежде; и при этой перемене ролей надо, в интересах предприятия, дать каж­дому работнику наиболее подходящую для него функцию, а некото­рых, может быть, совсем устранить из данного производства и вза­мен их нанять умело выбранных новых. Все это перераспределе­ние капитала и труда выполняется быстро и легко, благодаря налич­ности инженеров и директоров, обладающих богатым опытом и знаниями по организации дела. Таким образом, развитие в одной части системы вызывает соответственные приспособления во всех остальных и частичный прогресс превращается в прогресс целого. Никаким значительным замешательством или расстройством в технической жизни предприятия он не сопровождается.

Но совсем в ином виде выступает дело тогда, когда мы берем 'данное предприятие в связи со всеми другими. Капиталистическая система в ее целом отличается анархичностью и в этом смысле по сравнению с высокоорганизованным ее же отдельным предприя­тием представляет низшую форму жизни, развитие которой имеет несравненно более стихийный и противоречивый характер. Здесь технический прогресс одних предприятий вызывает упадок и даже гибель других; он лишает множество сильных работников их полез­ной роли в общественном труде, а вместе с тем и всяких средств к жизни, делая их рабочую силу излишней в тех предприятиях, где производительность труда повысилась, не дает им места в других, отсталых, а потому падающих предприятиях. Временами тот же технический прогресс приводит к общим кризисам производства — ужасным потрясениям всей общественной жизни. Наконец, клас­совые противоречия — порождение того же стихийного прогресса; и хотя только они в своем развитии создают для общества возмож­ность выбраться из-под власти собственной стихийной природы, но все же сами по себе они полны мучительной дисгармонии, за­ключают массу элементов разрушения жизни...

Так анархия целого господствует над организованностью час­тей, на каждом шагу уничтожая или ослабляя своей стихийною си­лою результаты планомерно-гармонического их развития. Общий характер социального процесса остается глубоко противоречивым.

 

XIII

Весь жизненный смысл, все положительное значение принуди­тельных норм неразрывно связаны с противоречиями стихийного развития. По мере того как эти противоречия и эта стихийность в той или другой области жизни отступают перед организованностью и планомерностью, общественная роль принудительных норм ради­кально изменяется; их смысл исчезает, их значение извращается. Принуждение, подавляющее противоречия, излишне там, где разви­тие само по себе их уже не порождает. Консерватизм внешней нор­мы резко сталкивается с непрерывной тенденцией прогресса и, в свою очередь, становится источником — в этом случае основным или даже единственным — глубоких жизненных противоречий. Воз­никает потребность в иных нормах, соответствующих новому типу движения жизни. Эти новые нормы, очевидно, должны быть свобод­ны и от принудительности, и от консерватизма прежних. Таковы нормы целесообразности.

Нормы внешнего принуждения — правовые, моральные и т. д., — разумеется, могут быть «целесообразными», т. е. полезными для общества; и они даже лишь постольку занимают в жизни проч­ное место, поскольку «целесообразны»; однако это не делает их нормами целесообразности. Они принуждают, не мотивируя и не разбирая условий; они не приспособляют своего принуждения к из­меняющимся условиям: «ты должен делать то-то и не смеешь посту­пать так-то», должен и не смеешь совершенно независимо от того, насколько в каждом данном случае это для тебя целесообразно, — должен, не смеешь, и только: императив безусловный, категориче­ский.

Нормы целесообразности не имеют ничего общего с такой императивностью. Вполне типичный образец, их — научно-техни­ческие правила. Правила эти, в сущности, никого и ни к чему не принуждают, а только указывают наилучшие способы к достиже­нию той или иной данной цели. Они говорят: если ты хочешь достиг­нуть того-то, ты должен действовать так-то, — императив услов­ный, гипотетический. Нормы внешнего принуждения предписыва­ют человеку самые его цели или, по крайней мере, границы этих целей: «не пожелай жены искреннего твоего» и т. п. Нормы целесо­образности представляют выбор целей самому человеку: если ты пожелал жены искреннего твоего, то... и т. д.

Связь этих норм с гармоническим ходом развития очень по­нятна. Если развитие не порождает противоречий, то цели, из не­го вытекающие и выражающие собою его тенденции, не сталкиваются между собою в безысходных конфликтах, а потому в интере­сах жизни для них не требуется никаких ограничений.

 Впрочем, поскольку дело идет о промежуточных, о посред­ствующих целях, постольку и нормы целесообразности могут опре­делять собою выбор целей: если ты хочешь достигнуть такой-то ко­нечной цели, то сначала должен поставить себе такие-то ближай­шие цели, а от них перейти к таким-то последующим, и т. д. Очевид­но, и здесь указание имеет тот же условный характер: это выяснение необходимых средств, которые временно играют роль целей. Так, для сознательного политического деятеля сила его партии есть од­на из главных целей, но отнюдь не конечная цель; в случае надобно­сти он ради этой последней должен забыть о первой: если данное средство перестало быть необходимым для достижения поставлен­ного идеала и всего вернее к нему ведущим, то целесообразность предписывает отказаться от этого средства.

Нормы целесообразности всецело подлежат критике опыта и познания, нормы принуждения требуют себе господства и над этой критикой. Эти две тенденции мышления философски выражаются, с одной стороны, в виде «примата» теоретического разума над прак­тическим, с другой — в идее «примата» практического разума над теоретическим.

 

 

 

 

XIV

Если нормы целесообразности сами по себе не предписывают людям тех или иных конкретных целей, то не следует ли из этого, что они предполагают полный произвол в выборе этих целей?

И да, и нет.

Формально — да, потому что логически мыслимы какие угод­но цели, самые разумные и самые чудовищные, и вместе с ними — вполне соответствующие им нормы целесообразности: если ты хо­чешь пожертвовать своею жизнью с наибольшей пользой для раз­вития человечества, то это надо сделать таким-то способом; если ты хочешь отнять жизнь у своего ближнего, то здесь всего удобнее такие-то приемы, и т. п.

По существу — нет. Из бесчисленных логических возможностей только одна равняется реальности. Нормы целесообразности — не иг­ра мышления, а определенные формы жизни. Они выступят в общест­венных отношениях на место норм принуждения только при опреде­ленных жизненных условиях и исторически неразрывно связаны с этими условиями. Они соответствуют гармоническому развитию жиз­ни и имеют его своей предпосылкою. Этим вполне определяется та всеобщая конечная цель, которой они подчинены: максимум жизни          общества, как целого, совпадающий в то же время с максимумом жиз­ни его отдельных частей и его элементов — личностей. Поскольку та­кого совпадения нет, постольку не может быть и речи о гармоничес­ком развитии — а следовательно, и о социальном господстве норм це­лесообразности; поскольку оно есть, постольку цели, которым служат эти нормы, при всем своем конкретном разнообразии, сливаются в высшем единстве социально-согласованной борьбы за счастье, борьбы за все, что жизнь и природа могут дать для человечества.

 

 

 

XV

Нормы целесообразности только на определенной стадии раз­вития человечества должны отнять у принудительных норм гос­подство над социальной жизнью; но возникают они гораздо рань­те этой стадии, проходят долгий путь развития, распространяют­ся шаг за шагом на целые обширные области жизни, продолжая в ее общей системе занимать подчиненное положение. Это вполне понят­но: где и поскольку цели и результаты человеческих действий пере­стают оказываться взаимно противоречивыми, где и поскольку дис­гармония стихийного развития исчезает, — там и постольку освобож­дается место для норм целесообразности...

Всего быстрее они завоевывают область трудовой техники, об­ласть непосредственной борьбы человека с природой. Здесь первич­но создается объединение человеческих усилий, здесь необходи­мость победы над великим всеобщим врагом всего раньше преодоле­вает и прямые конфликты человеческих целей и косвенно порожда­емые их стихийными комбинациями жизненные противоречия.

Система норм целесообразности, планомерно организующих технический опыт людей, называется наукою.

Сюда относятся не только собственно технические науки, ко­торые так и излагаются в виде систематизированного ряда практи­ческих указаний, какими способами всего легче достигается та или другая техническая цель; науки естественные, от математики и аст­рономии до социологии и теории познания, имеют, по существу, то же значение. Они представляют систему норм целесообразности выс­шего порядка, норм, нормирующих нормы, подчиняющих себе при­менение всяких практических правил. Когда инженер при помощи математического анализа и принципов механики вырабатывает проект постройки здания и моста, он создает непосредственно-тех­нические нормы целесообразности при помощи норм научных. Ког­да политик вырабатывает программу действий для данного истори­ческого момента и данной общественной группы, опираясь на определенную социально-философскую теорию и на анализ соотношения общественных сил, он также создает непосредственно-практические нормы целесообразности, опираясь на нормы науч­ные. В конечном счете, всякое научное познание представляет из себя творчество норм целесообразности для практической деяте­льности людей.

В идеологической жизни общества также преобладают в наше время нормы целесообразности, но там они не господствуют всеце­ло. Человек может в современном обществе верить, как ему кажет­ся, целесообразным для спасения его души, размышлять, как ему кажется, целесообразным для правильного понимания и оценки окружающей его действительности; но как только он начинает вы­сказывать результаты своей идеологической работы, так наряду с нормами целесообразности он обыкновенно вынужден принимать во внимание еще некоторые принудительные нормы — права, при­личия, обычая; в обществах отсталых этих принудительных норм больше, и они даже решительно преобладают; в обществах передо­вых они имеются в меньшем количестве и отступают на второй план. Развитие и здесь ведет к относительному упадку норм прину­дительных и к замене их нормами целесообразности — к освобожде­нию человеческой деятельности.

 

XVI

Когда в той или другой сфере жизни процесс освобождения людей от принудительных норм завершился, само воспоминание о них исчезает, то практически устраняется из жизни и мысль о «сво­боде» в этой области. В наше время в передовых странах никто не думает о «свободе» внутренних переживаний — мыслей и снов, о «свободе» технических изобретений и усовершенствований и т. п. Но сам процесс освобождения неминуемо протекает в формах при­нудительных отношений — нравственных, правовых.

В культурных странах существует «свобода» совести, слова, пе­чати, союзов. Что такое эта свобода? Определенное право. Как нор­ма правовая, она должна, следовательно, заключать в себе элементы внешнего принуждения. В чем они заключаются? В том, что общест­венною силою подавляются всякие попытки нарушения этой свобо­ды. Например, юридическое содержание «свободы слова» таково: никто не должен препятствовать другим высказывать их мысли, а кто делает это, тот подвергается наказанию. Но сама мысль о возмо­жности препятствовать людям высказывать их мысли означает, что сохранились еще следы прежнего принудительного нормирования человеческих высказываний, что есть, по меньшей мере, воспоми­нания о прежней насильственной цензуре слова. Когда эти следы и воспоминания окончательно исчезнут, то общество так же мало бу-дет помышлять о свободе слова, как мало уже в наше время оно по­мышляет о свободе дыхания или о свободе сновидений.

Тут проявляется тот общий закон эволюции, что новое содер­жание жизни первоначально берет элементы для своих организую­щих форм от старого содержания, и только по мере отмирания этих элементов вырабатывает на их место свои вполне оригинальные формы. Новое из старого и через старое. Правовое принуждение цен­зуры преодолевается правовым принуждением, ограждающим сво­боду слова, и только вместе с этим последним отрицательным при­нуждением исчезает в данной области правовая форма вообще.

Метафизический идеализм в социальных науках создает из свободы совести, слова и т. д. ряд «абсолютных» или «естествен­ных» прав человека, непреложных и вечно обязательных. Он не понимает, что действительная, вполне реализованная свобода есть вовсе не «право», а отрицание права. Он достиг той ступени разви­тия, на которой городового, стесняющего свободу, стремятся заме­нить городовым, охраняющим свободу: но выше этого последнего такой идеализм не в силах подняться в полете своей творческой фантазии и наивно мечтает сделать его вечным. Тут сказывается специфическая узость буржуазной психологии, не позволяющая «идеалисту» выйти из рамок идеологических форм, свойственных буржуазному миру — форм правовых, нравственных и т. д.

 

XVII

Итак, в сфере техники и познания господство норм целесооб­разности намечается с определенностью уже в наше время. Иначе обстоит дело в области экономики — взаимных отношений между людьми, возникающих в трудовом процессе.

В современном обществе отношения эти характеризуются не­организованностью, анархичностью. Их развитие связано с наиболь­шею суммою противоречий. Поэтому здесь объективно дается наи­меньший простор для норм целесообразности и наибольшая потребность в нормах принуждения. И мы уже видели, насколько необхо­димы эти нормы для менового процесса, выражающего в себе осно­вное экономическое строение нынешнего общества, необходимы в силу коренных и неустранимых противоречий его содержания.

Здесь царствует принцип собственности — права определен­ных людей на определенные вещи, — и около этого принципа, как его частные проявления, вариации, или как его необходимые допол­нения, группируются всякие другие принудительные нормы, пра­вовые, нравственные и т. д.

Буржуазный экономический строй совершенно немыслим вне правовой системы: она — его скелет, необходимая связь его частей и постоянная облекающая их форма.

 

XVIII

Переход от экономической системы, полной противоречий и потому регулируемой внешними нормами, к гармонической систе­ме сотрудничества, для которой такие нормы не нужны, может со­вершиться только через определенную переходную фазу, где но­вое, незаконченно сложившееся содержание пользуется еще ста­рыми формами. Преобразование экономического строя должно произойти при посредстве новых правовых отношений, т. е. поли­тическим путем. Поэтому оно исторически выступает как цель определенной партии, причем обыкновенно обозначается терми­ном «государство будущего».

Исследуя эту формулу при помощи исторической теории той же Марксовской школы, которая делает ее своим лозунгом, легко прийти к мысли, что тут есть противоречие. «Государство есть ор­ганизация классового господства», учит эта школа, и в то же время она выставляет, как идеал, уничтожение классов. Каким образом примирить с этим идею «государства будущего», которое все же есть государство?

Противоречие здесь, конечно, только кажущееся. «Государст­во будущего» есть действительно организация классового господ­ства, — но только того класса, который стремится устранить классы. Таким образом, оно есть переходная стадия; оно предполагает пе­режитки старых классовых идеологий, стоящие в противоречии с новой организацией жизни и подлежащие правовому нормирова­нию. Когда эти пережитки исчезнут и психология всего общества придет к соответствию с его новой системой сотрудничества — все­общей кооперацией для всеобщего развития, — то и «государство будущего», теряя элементы принуждения, перестанет быть «госу­дарством». Это — общество, в котором взаимные отношения людей так же, как их отношения к природе и опыту, определяются норма­ми целесообразности. Такой идеал, доступный взгляду современ­ного человека, — социалистический мир.

 

XIX

Современный человек — дитя эпохи противоречий и принуж­дения — неминуемо задаст здесь вопрос: мыслимо ли такое общест­во? И после этого вопроса другой: вероятно ли его возникновение?

Первый вопрос выражает собою требование указать теперь те элементы такой общественной связи, которая сводилась бы к нормам целесообразности.

Второй вопрос — требование показать, что существует объек­тивная возможность расширения такой связи до пределов всего об­щества.

Ответом на первый вопрос нам послужит картина внутрен­них отношений товарищеского кружка.

Как совершается распределение труда в группах этого типа? Вне зависимости от норм принуждения и согласно нормам целесо­образности. Люди собираются и обсуждают, какую именно часть общего дела каждому из них удобнее на себя взять. Общая цель яв­ляется исходной точкой всех решений.

Что здесь не может быть речи о принудительности правовой, это очевидно само собою.

Исключается здесь и та ее вариация, которая обозначается как обязательность «условного соглашения». Обязательность эта заключается в том, что человек подчиняется решениям своей груп­пы, пока в ней участвует; если же не хочет подчиниться, то должен уйти. При товарищеских отношениях, в их чистой и развитой фор­ме, этого нет. Если член группы заявляет, что та роль, которую пред­лагают ему остальные, для него не подходит, что он не может ее вы­полнить, — это не влечет за собою его исключения из товарищес­кой организации.

О нравственной обязательности также не может быть речи. Никакой безусловный императив здесь не руководит действиями человека. Человек может взять на себя такую работу, которая мало гармонирует с его привычками, или даже прямо ему неприятна; но он поступает так или потому, что ее некому из товарищей выпол­нить, кроме него, т, е. ради чисто практической целесообразности, или потому, что ему хочется избавить других товарищей от тяжело­го для них труда, — стало быть, в силу непосредственной симпатии к ним; а симпатия эта, как всякое непосредственное чувство, конеч­но, не заключает в себе ничего нормативного, ничего формально-обязательного.

Частные цели отдельных лиц вытекают здесь, таким образом, из их общего дела и возникающих на его почве непосредственных отношений между ними; а действия определяются нормами целесо­образности соответственно этим целям.

Таков высший тип трудовой организации в своем элементар­ном виде.

 

XX

Теперь перед нами выступает второй, более трудный вопрос: возможно ли расширение товарищеской организации труда, свобод­ной от принуждения, до размеров всего общества и далее — до пре­делов человечества?

Отрицательный ответ представляется с первого взгляда един­ственно вероятным. Аргументы в его пользу толпятся такой мас­сой, что не знаешь, с чего начать.

Однако, исследуя эти аргументы, легко свести их к двум ти­пам: одни из них имеют исходную точку в определенном понима­нии самых товарищеских отношений, которым приписываются свойства, исключающие возможность их беспредельного расшире­ния; другие ссылаются на природу человека и общества, в которой будто бы существуют условия, ставящие узкие границы такому рас­ширению. Рассмотрим аргументы первого рода.

Самый общий и самый серьезный из них таков. Товарищеские отношения — это по существу отношения кружковые. Они опираются на личные симпатии отдельных людей друг к другу; там, где таких симпа­тий нет, товарищеская организация невозможна или нежизнеспо­собна: а между тем для каждого человека область личного чувства ограничена, — и, следовательно, так же ограничена сфера товарище­ской связи людей: она не может охватывать миллионы и миллиарды личностей, образующие общество и человечество.

Вся сила этого аргумента заключается в смешении частной, конкретной формы товарищеских отношений, и притом низшей их формы, с товарищескими отношениями вообще, с тем особым типом развития, который они выражают.

Сущность товарищеской организации заключается в единст­ве цели, свободно, без всякого принуждения поставленной себе людьми и выходящей за пределы личных интересов каждого из них. В раздробленном, анархичном обществе, где цели человечес­кой деятельности чрезвычайно разнообразны и так мало связаны между собою, что противоречиво сталкиваются на каждом шагу, — в таком обществе вполне естественным образом товарищеское един­ство цели выступает на первых порах только в маленьких группах людей, близко связанных родством, дружбой, вообще личными сим­патиями, личными элементами жизни. Эта узкая непосредственная связь чувства упрочивает собою и самое единство цели: любовь к общему делу сливается с любовью к людям, его выполняющим, и на­ходит в ней для себя лишнюю опору. Но все изменяется по мере расширения самого дела.

Тут личная близость и кружковая связь не только перестают служить надежной опорою обшей работы, но нередко оказываются прямо вредными для нее. Привыкши связывать в своем сознании стремление к общей цели с определенными личностями и субъек­тивно-односторонне оценивая эти личности под влиянием живой симпатии к ним, человек кружковой психологии не мирится с неиз­бежным теперь в силу интересов самого дела изменением их роли в работе и вносит свое недовольство как источник раздора и проти­воречий в общую жизнь товарищеской организации. На этой ста­дии развития товарищеская связь не лишена еще к тому же некото­рой авторитарной окраски, — положение одних товарищей, как признаваемых руководителей, кажется более «влиятельным» и «почетным», чем положение других, и человек кружка нередко го­тов даже вступить в борьбу с товарищами, лично ему не близкими и не симпатичными, из-за «мест» для «своих», для более близких и симпатичных людей.

Так бывает нередко в жизни профессиональных и политичес­ких организаций товарищеского типа при переходе их от узкогруп­повой постановки дела к более широкой, особенно при слиянии в партию ряда отдельных «кружков», долго работавших независимо один от другого. Тогда получается странная картина: люди, стремя­щиеся, по-видимому, к одной и той же цели и не расходящиеся, даже в основных средствах ее достижения, ведут ожесточенную борьбу между собою, бессмысленно растрачивая силы своего кол­лективного целого. Борьба эта заканчивается только тогда, когда побеждают в ней группы, наименее пропитанные духом кружка, наи­более проникнутые идеей целого. Товарищеская организация ос­вобождается тогда от господства личных связей и симпатий и вы­ступает как действительная коллективность, сплоченная реальным единством работы.

Впрочем, при анархическом, неорганизованном строении всего общества, при неизбежном в его условиях преобладании ин­дивидуалистической психологии даже товарищеская организация по мере своего расширения принуждена одеваться в безличные формы условного нормативного характера, в формы организаци­онных «уставов». На вид это такие же внешне-принудительные нор­мы, как юридические, обычные, нравственные и т. под.: по сущест­ву же они совсем не таковы. Их обязательность заранее подчинена их целесообразности; заранее признается возможность и даже необхо­димость их нарушения, как только они окажутся в явном противо­речии с той общей целью, ради которой возникла сама организация. Это не веления личной или безличной власти, которая, не мо­тивируя, требует повиновения: это организационные нормы целесооб­разности, которыми устанавливаются наиболее целесообразные способы сотрудничества. В них нет, при нормальных условиях, то­го фетишизма, который составляет душу норм принуждения, кото­рый делает из этих норм законы для постановки людьми самых це­лей их деятельности, а не для выбора только наилучших средств к достижению их свободно поставленных целей.

Итак, принципиальная узость связей кружковых отнюдь не означает такой же узости связей товарищеских. Совсем напротив. Только путем устранения элементов специально-кружковых могут товарищеские отношения получить возможность свободного раз­вития. Но это не значит, чтобы в них могли совершенно отсутство­вать элементы симпатии, чтобы товарищеская связь являлась по су­ществу эмоционально-холодной, узкоделовой связью. Нет, только симпатия здесь имеет не такой узколичный, индивидуалистиче­ский характер, как, положим, в отношениях дружбы, кровного род­ства, половой любви. Симпатия, основанная на сотрудничестве, на общей борьбе, на общей цели, может быть не менее глубока, чем сим­патия, основанная на обычных приятных впечатлениях, получае­мых от другого человека. В то же время по своему типу она более со­вершенна в том смысле, что гораздо менее чувствительна к случай­ностям жизни, гораздо менее болезненна при неизбежных жизнен­ных крушениях. В ней преобладает не сострадание, а сорадование.

Товарищ дорог товарищу как гармонично с ним действующая сила в общей борьбе, как частичное живое воплощение общей це­ли. Каждый успех в этой общей борьбе служит богатым источни­ком той общей радости, к которой взаимные выражения счастли­вых переживаний углубляют и усиливают их радостный характер. Но неудача или поражение далеко не в такой мере влекут здесь за собою обмен проявлениями горя и печали: этого не допускает ак­тивный характер товарищеской связи. Товарищ выбыл из строя, товарищ погиб, — первая мысль, которая выступает на сцену, — это как заменить его для общего дела, как заполнить пробел в системе сил, направленных к общей цели. Здесь не до унынья, не до погре­бальных эмоций: все внимание направлено в сторону действия, а не «чувства». Отсюда та «бесчувственность» к страданиям товари­щей, которая так поражает филантропических филистеров в ак­тивных политических борцах.

Итак, по существу, товарищеская связь способна к такому же безграничному расширению, как сознательное сотрудничество, составляющее реальную основу этой связи. Симпатия узколичного характера не только не является необходимым условием товарище­ских отношений, но, наоборот, находится в некотором антагониз­ме с тенденцией их развития. Это чувство, неизбежно играющее большую роль на ранних ступенях развития товарищеской органи­зации, становится на следующих его стадиях препятствием, кото­рое необходимо преодолеть. На место такой симпатии выступает иная, чуждая индивидуализма и мелочности, способная в своем развитии охватывать неопределенно-расширяющийся круг челове­ческих личностей.

 

XXI

Переходим к другому ряду обычных аргументов против защи­щаемой нами концепции. Разве в самой природе человека и общест­ва нет коренных условий, делающих неизбежными жизненные противоречия между людьми и как необходимый результат этих противоречий — принудительное регулирование человеческих от­ношений внешними нормами? Условия эти неустранимы, пока че­ловек есть человек, а не ангел; эгоистические инстинкты всегда бу­дут вызывать столкновения личных интересов, и чтобы столкнове­ния эти в своем прогрессивном развитии и обострении не превра­тили людей в настоящих волков, перегрызающих горло друг другу, необходимо внешнее обуздание законом, правом, моралью и т. д. Нормы же целесообразности совершенно не могут заменить тако­го обуздания; они одинаково будут указывать при одних условиях наилучшие способы помочь ближнему, при других — наилучшие способы перегрызть ему горло, их условный императив определя­ет средства, а не цели; регулировать цели в силах только импера­тив категорический, безусловное принуждение.

Представьте себе, — говорят представители таких взглядов, — громадную железнодорожную сеть, где непрерывно движутся и скрещиваются тысячи поездов, где только величайшая точность в выполнении каждым из бесчисленных агентов общего дела его спе­циальной роли гарантирует непрерывность целого, где малейшая небрежность угрожает гибелью тысячам человеческих жизней и глу­боким потрясением всей общественной системе. Что будет, если каж­дый из агентов руководится при этом лишь нормами целесообразно­сти; т. е. в сущности преследует повсюду свои собственные цели, ста­раясь только достигать их возможно быстрее и полнее, с наименьшей затратой сил? Пусть опытные специалисты составили самое лучшее, самое целесообразное расписание, указывающее каждому работни­ку системы его функцию во всех ее подробностях; кто может поручиться, что указания эти будут всеми строго выполняться? Все будет зависеть от личного произвола каждого из многих тысяч работни­ков; не чувствуя над собой никакой принудительной силы, не опаса­ясь никакого наказания, они будут на каждом шагу поддаваться инди­видуальным и случайным настроениям, ошибочным расчетам, и жизнь целого станет невозможной: сегодня усталый машинист най­дет целесообразным остановить поезд на несколько часов, чтобы отдохнуть, завтра кочегар предпочтет созерцание прекрасных ланд­шафтов утомительной топке паровоза, послезавтра стрелочник соч­тет удобным направить все поезда на запасной путь, чтобы они там подождали, пока он вернется с любовного свидания, и т. д., и т. д. Только суровое принуждение может непрерывно удерживать всяко­го в точных границах его обязанностей.

Те сильные аффекты — гнев, месть, половое влечение, рев­ность, — которые в наше время так легко разрывают даже прочные рамки закона и морали, тем более не встретят серьезного сопротив­ления в гибких, эластичных формах чистой целесообразности. Это будет полная свобода для преступления. Спасительный страх не бу­дет удерживать людей от крайностей и порывов; и все социальное потонет в анархическом хаосе разнузданных инстинктов. Безумие и страх воцарятся на месте разума и свободы.

Все эти соображения имеют своей исходной точкой ту идею, что человеческая природа в основе своей неизменна, что при всяких общественных формах, при всяких исторических условиях она остает­ся эгоистичной, индивидуалистичной, какой видим мы ее в совре­менном обществе. Верная узколичному интересу, она чужда идее це­лого, и общественный интерес, социальная целесообразность только тогда получают для нее руководящее значение, когда при посредстве наказания и принуждения, насилия и страха преобразуются в личную целесообразность, в индивидуальный интерес. К счастью, с человече­ской природой дело обстоит не так плохо, и представление об ее не­изменности — давно пройденная ступень познания.

Человек — производное своей общественной среды, учит сов­ременная историческая теория. Если в данную эпоху он является по существу индивидуалистом, то это именно потому, что таким со­здает его современное общество, атомически раздробленное, анар­хичное, построенное на конкуренции и классовой вражде. Отра­жая собою это социальное строение, человек не может не быть индивидуалистом; но он не был им в ином, иначе устроенном — пер­вобытно-коммунистическом, родовом обществе. Там личный инте­рес не обособлялся от коллективного, там человек органически сливался со своим целым — группою, общиной, как сливаются клет­ки в живых тканях. Понадобились тысячи лет развития, чтобы че­ловек стал выделять свои личные цели из общих целей своей кол­лективности: и это, случилось уже тогда, когда распалась первобыт­ная связь общества, когда из маленькой организованной системы оно стало огромным неорганизованным агрегатом.

Нет и не может быть сомнения, что в новом обществе, где исчезает разъединяющая сила конкуренции и классовой борьбы, исчезает и та психология разъединения, в которой личность про­тивопоставляет себя со своими целями и интересами другим лич­ностям и всему обществу. Сознавая себя интегральной частью вели­кого целого, живя непрерывно единой с ним жизнью, человек ут­ратит даже представление об эгоистических, узкоиндивидуальных целях. Вместе с тем станут излишними и регулирующие борьбу этих целей нормы принуждения.

Даже в современном обществе связь принуждения и насилия только в общем и целом преобладает над связью симпатии и трудо­вой солидарности. В целой массе случаев эта последняя всецело устраняет первую, и именно тогда коллективное действие достига­ет наибольшей силы и планомерности. Когда в столкновении двух армий солдат одной из них объединяет и ведет на бой принудитель­ная сила долга, служебного и морального, а солдат другой — живое, непосредственное сознание общей цели в виде любви к родине, как было в борьбе отсталой Европы против великой французской революции, — тогда мы знаем, которая из двух оказалась на деле ор­ганизованнее и героичнее. Насколько живее, ярче и глубже долж­но проявляться сознание коллективной цели в таком обществе, где цель эта выступает на сцену не в отдельных исключительных случа­ях, но проникает собою всю социальную жизнь, непосредственно воплощаясь в организованной системе коллективного труда.

 

XXII

Тут аргумент, опирающийся на «природу человека», изменяет свою форму и превращается в аргумент, основанный на природе об­щества. Именно та самая коллективная организация труда, которая одна в силах устранить антагонизмы личные, групповые и классо­вые и этим будто бы освободить путь для господства норм целесо­образности, именно она требует для своего существования громад­ного развития принудительных норм, громадного расширения их области. В самом деле, общественное производство должно быть организовано так, чтобы полностью удовлетворять все обществен­ные потребности. Для этого человеческий труд должен быть целесообразно распределен между всеми отраслями производства; а каким путем достигнуть такого распределения помимо внешнепринудительных приемов? Если предоставить каждому свободно опреде­лять для себя и род, и количество труда, то в результате наиболее интересные и приятные отрасли труда будут постоянно переполнены работниками, тогда как в других отраслях недостаток рабочих, сил будет совершенно неизбежным хроническим злом. Поэтому там, безусловно, необходимо установление всеобщего рабочего дня, может быть, не очень продолжительного, но обязательного для всех, и притом без права для каждого отдельного лица по произво­лу выбирать себе работу. Такой принудительный рабочий день, очевидно, предполагает периодическое полное подчинение лич­ности внешней для нее силе общественного целого и исключает со­бою действительное господство норм целесообразности.

Грозный призрак государственной казармы, неумолимо при­ковывающей личность к ненавистной для нее работе, призрак «грядущего рабства» жестоко тревожит сердце современного ин­дивидуалиста. Великий ученый, проводящий ежедневно по восьми часов на отупляющей работе у ткацкого станка, талантливый худож­ник, отдающий столько же времени на выламывание угля в темной шахте, гениальный романист за счетной конторской работой, и т. д., и т. д.., — все эти каторжные ужасы отражают одновременно и стихийное, инстинктивное отвращение нынешнего индивидуалис­та к тем высшим формам, которые зарождаются в глубине капита­листического общества, и глубочайшее их непонимание.

Труд — органическая потребность человека, и обществу нет надобности стегать личность бичом государственного или хотя бы морального принуждения, чтобы заставить ее трудиться. Для нор­мального, развивающегося человека трудовой день, наверное, не S ча­сов, а значительно больше. Посмотрите на проснувшегося к жизни рабочего, который в прошлые голы, до революции, нередко пос­ле 10—11 часов принудительной работы на фабрике тратил еще це­лые часы на интенсивнейшую работу самообразования; посмотри­те на активного политического работника, часто едва находящего время есть и спать после самого напряженного труда; психология этих представителей будущего общества в обществе современном достаточно ручается вам за то, что грядущий социальный строй будет располагать колоссальною суммой свободного труда. Даже при нынешних социальных отношениях, систематически воспитывающих высшие классы в паразитическом направлении, — даже тут. Представители этих классов отнюдь не являются, в громадном большинстве случаев, простыми бездельниками; работают обыкно­венно даже чистейшие рентьеры, хотя и меньше, чем другие люди; они только свободно избирают себе род труда и по большей части в силу классовых предрассудков и других ненормальных условий жиз­ни избирают именно какой-нибудь наименее содержательный, на­иболее бесполезный для общества. Итак, есть все основания ду­мать, что недостатка в труде будущее общество и помимо всяких форм принуждения в общем и целом испытывать отнюдь не будет. Правда, можно думать, что даже в общем и целом этот свобод­ный труд заполнит далеко не все сферы производства равномер­но, — его в целом ряде отраслей окажется слишком мало. Здесь-то и выступает вопрос о принудительном пополнении недостающего. То переходное коллективистическое общество, которое будет организо­вано еще в государственных формах, правовых, которое будет еще организацией классового господства, организацией власти проле­тариата, это общество, конечно, и прибегнет к принудительному установлению рабочего дня. Но уже здесь при достаточном разви­тии производительных сил обязательный труд будет охватывать лишь некоторую, с самого же начала едва ли значительную часть коллективно-необходимого количества, так что вряд ли потребует­ся не только 8-часовой, но даже 6-часовой «рабочий день». В рас­пределении этой доли труда общество опять-таки необходимо долж­но—в интересах самой производительности труда — считаться по мере возможности с личными склонностями и вкусами работни­ков; и лишь постольку, поскольку и тогда окажется, что самораспре­деление работников несоответствует реальной потребности произ­водства, на сцену выступит социальная обязательность, принудите­льная норма.

Таково, однако, лишь переходное состояние общества. В даль­нейшем перемена должна совершаться в двух отношениях. С одной стороны, быстрое развитие производительных сил само по себе будет уменьшать потребность в принудительно-организованном тру­де; машина будет заменять здесь человека, освобождая его от рабо­ты, но не от средств к жизни, как она делает это при капитализме. С другой стороны, в новой общественной организации будет изме­няться сама психология человека, становясь все более социальной, все менее индивидуалистичной. При этом свободное самораспре­деление труда будет все более облегчаться: недостающее в той или иной области производства количество труда будет быстро попол­няться добровольными работниками, для привлечения которых понадобится не сила общественного принуждения, а только статистические таблицы, констатирующие общественную потребность. И это будет достигаться тем легче, что бесконечно прогрессирую­щее развитие машин делает все менее трудным переход от одних -видов работы к другим, а интенсивный рост энергии человеческо­го организма будет постоянно порождать в нем стремление к но­вой и новой смене одних трудовых процессов другими.

 

XXIII

Итак, ни в природе человека, ни в природе общества нет та­ких условий, которые исключали бы возможность развития вплоть до полного устранения внешних норм и принудительных отноше­ний, вплоть до полного господства норм целесообразности и това­рищеских отношений между людьми. Остается еще один, страшно важный вопрос: насколько прогрессивны эти высшие формы жи­зни? Давая беспредельный простор развитию, дают ли они достато­чные стимулы к нему? Их гармония не ведет ли к застою, и их стройность — к неподвижности? Если бы это было так, то даже сов­ременный мир, с его болезненным развитием среди бесчисленных противоречий, был бы бесконечно лучше того «высшего» мира, гар­монично и безболезненно процветающего в бессмысленных цик­лических повторениях.

А между тем это именно так и есть, — решительно утверждают защитники индивидуализма. Только из противоречий обществен­ной жизни рождается общественное развитие, только конкурен­ция и борьба классов создают движение прогресса. Разве родовые общества, чуждые этой борьбы и этих противоречий, не были са­мыми застойными, какие знает история? Разве технический про­гресс — основа всякого иного прогресса — не вызывается именно конкуренцией, заставляющей капиталистов искать новых и новых средств удержать за собою рынок среди отчаянных нападений со­перников? Разве самая смена общественных форм не обуславливает­ся борьбою классов? А потому не очевидно ли, что устранить конку­ренцию и борьбу классов, устранить общественные противоречия  стихийного развития — значит устранить прогресс техники и обще­ственных форм, устранить развитие вообще?

Не только конкуренция и прямая борьба, но даже простое соревнование должно исчезнуть там, где исчезают индивидуалистические чувства, потому что оно из них всецело вытекает, потому  что для него нет почвы там, где личность не противопоставляет се- 6я другим личностям. Откуда же возьмутся стимулы развития?            Ответ очень нетруден. Борьба между людьми, их конкуренция, соревнование — все это только производные стимулы развития, и за ними скрываются иные, глубже их лежащие, — стимулы первич­ные. Эти последние возникают там, где человек встречается лицом к лицу с природой, где в непосредственной борьбе с нею он сам вы­ступает как производительная, как творческая сила. Вот неутоми­мый путешественник ведет свою одинокую, отчаянную борьбу с по­лярной природой, вот страстный охотник ежечасно рискует своею, жизнью в истребительной войне с хищниками, вот упорный изоб­ретатель без отдыха напрягает свою мысль и свое воображение, чтобы подчинить человеку еще одну из стихийных сил вселенной, вот идеалист ученый с непреклонною энергией стремится вырвать у природы ее тайну, — эти люди переживают наиболее быстрое, на­иболее интенсивное развитие, а разве только конкуренция или со­ревнование с другими людьми двигают при этом их волей? Конеч­но, нет; эти мотивы имеют для них наименьшее значение.

Всюду, где дается новый и новый материал опыта, и всюду, где обнаруживается дисгармония в старом его материале, там начинает­ся прогрессивная, творчески-гармонизирующая работа психики. Родовое общество теряло свой консерватизм и начинало преобра­зовывать технику, когда абсолютное перенаселение проявляло се­бя в общем голодании: конкуренция между отдельными людьми при этом не требовалась. Открытие Америки с той массой нового жизненного содержания, которую принесло оно человечеству, и без всякого соревнования способно было преобразовать всю жизнь человечества. Враг-человек не сильнее и не вернее толкает человека на путь развития, чем другой великий враг — и в то же вре­мя полный таинственного очарования друг его — природа.

При полном взаимном понимании людей широта товарищес­кого общения между ними в будущей социальной системе гаранти­рует для личности постоянный приток новых и новых пережива­ний, нового и нового материала опыта. В тоже время исторически выработанная и ставшая привычной тонкая и сложная гармония жизни обусловит высшую чувствительность ко всякой возникаю­щей дисгармонии. Эти условия интенсивнейшего развития пред­ставляют прямую противоположность с теми, какие создаются в нашем современном мире. Здесь «дробление» человека, порождае­мое специализацией, понижает степень взаимного понимания лю­дей и суживает сферу их общения; а в то же время привычка к жиз­ненной дисгармонии, естественно возникающая там, где человека на каждом шагу окружают противоречия, притупляет чувствитель­ность ко всякой новой дисгармонии. Мы из опыта наших дней хо­рошо знаем, до чего может в эпоху острых общественных кризисов доходить эта нечувствительность людей к самым ужасным, до безумия чудовищно проявляющимся противоречиям жизни.

Та внутри общественная борьба, в которой индивидуалист ви­дит единственный и безусловно необходимый двигатель прогрес­са, в действительности является не только двигателем, но отчасти и тормозом прогресса: она растрачивает силы и рассеивает творче­ское внимание человека. Первое понятно само собою; второе также становится в высшей степени очевидным, если ясно себе предста­вить, что победа в борьбе человека с людьми, хотя бы и в экономи­ческой борьбе, очень часто достигается и такими путями, которые ничего общего с социальным прогрессом не имеют. Сколько ума и изобретательности, пригодных для лучшего дела, тратится на спе­куляцию и биржевые проделки! И в то же время возможность вве­дения машин в производстве значительно суживается оттого, что условием этого введения служит не их полезность, а их прибыль­ность, не сбережение при их помощи труда работников, а увеличе­ние процента.

Все эти побочные вредные действия совершенно чужды тому всеобщему и основному двигателю прогресса, каким является непос­редственная борьба человека с природою.

Степень прогрессивности товарищеских организаций нахо­дится в наибольшей зависимости от широты общения между людь­ми, какая в них достигается. Узкие кружки, с их бедным жизнен­ным содержанием, неминуемо впадают в консерватизм по мере то­го, как исчерпывается все новое, что могут их члены дать друг дру­гу. Крупные товарищеские организации развиваются гораздо дольше, интенсивнее, — в зависимости опять-таки от их широты; коммунистические общины с несколькими сотнями участников после нескольких десятков лет процветания переходят к вырожде­нию, политические партии аналогичного типа со многими тысяча­ми членов растут и крепнут и вырабатывают новые формы все быс­трее и энергичнее, не обнаруживая никакого истощения.

Все это с полной определенностью приводит к тому выводу, что наибольшая скорость и энергия прогресса, наибольшая его разносторонность и гармоничность могут быть достигнуты только в таком обществе, которое своей социальной формою будет иметь товарищеское сотрудничество, своими рамками — границы челове­чества. Там силы развития станут беспредельны.

 

 

 

Богданов А. А. Вопросы социа­лизма. Работы разных лет. — М., 1990.- С. 46-76.