П. А. Сорокин.

Социокультурная динамика

(Кризис нашего времени)

 

Питирим Александрович Сорокин (1889-1968) - вначале сту­дент, а затем доцент и профессор Петербургского университета, декан первого в России социологического факультета. В 1922 г. эмигрировал на Запад. Преподавал в американских университетах, был деканом социологического факультета Гарвардского университета, президен­том Американской социологической ассоциации. Автор фундамен­тальных исследований «Преступление и кара, подвиг и награда», "Со­циология революции», «Социокультурная динамика», «Власть и нрав­ственность» и др.

В многотомном труде «Социокультурная динамика» П. А. Со­рокин излагает культурно-историческую концепцию трех систем морали и права - идеациональной, чувственной и идеалистической. Для первой из них характерна связь с метафизическими абсолюта­ми и традиционными религиями. В идеациональном праве послуша­ние закону равнозначно послушанию Богу. Оно запрещает критику законов и судей, не допускает сомнений в правомерности норм-запо­ведей.

Нормы чувственного права носят утилитарный характер и направлены на защиту частной собственности, правящей элиты и общего правопорядка. Религиозные мотивы и сверхчувственные цен­ности лишены в этой системе регулятивной силы. Идеалистическое право занимает промежуточное место между первыми двумя.

 

 

 

 

 

Кризис этики и права

1. Идеациональная, идеалистическая и чувственная системы этики

Любое интегрированное общество имеет этические идеалы и ценности как наивысшее воплощение его этического сознания. Точно так же любое общество обладает своими законодательными нормами, которые определяют, какие формы поведения ожидают­ся, требуются и допускаются со стороны его членов, а какие запре­щаются и наказываются. Этические идеалы и юридические нормы, однако, отличаются по своему характеру и содержанию в разных обществах, а зачастую и у отдельных людей. В обобщенном виде они создают идеациональную, идеалистическую и чувственную сис­темы этики и права. Можно легко увидеть разницу между этими системами из следующих примеров высших этических идеалов.

Идеациональные этические нормы.

«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут».

«Никто не может служить двум господам ибо или одного будет нена­видеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и мамоне. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что вам пить, ни для тела вашего, во что одеться».

-Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все прило­жится вам».

« ..Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благо­творите ненавидящих вас и молитесь за обижающих и гонящих вас».

«Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец Ваш Небесный».

«Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на не­бесах»[1].

Разнятся по форме, но схожи по содержанию, этические сис­темы индуизма, буддизма, даосизма, зороастризма, иудаизма и лю­бых других идеациональных умонастроений. Все они видят высшую этическую ценность не в этом чувственном мире, а в сверхчувст­венном мире Бога или Абсолюта. Все они считают эмпирический мир чувств с его идеалами псевдоценностью или, в лучшем случае, малозначимой и второстепенной ценностью.

Добро — это одно; удовольствие — совершенно иное; оба, обладая разными объектами, приковывают человека. Праведен тот, кто следует доб­ру; тот же, кто выбирает удовольствие, не достигает цели.

Смотри на мир, как бы ты смотрел на мыльный пузырь (или мираж). Глупость растворена в нем, мудрость я не касается его. Все склонно к развалу, и нет в нем постоянства. Везде я нахожу ста­рость, болезни, смерть. Поэтому я ищу такого счастья, которое не разру­шается и никогда не исчезнет, которое никогда не знает начала и одинако­во взирает на врага и на друга, которое не нуждается ни в богатстве, ни в красоте, некоем счастье... со всеми мыслями о мире порушенном. Мудрецов... ничто не заботит в этом мире.

Нет удовлетворенных страстей, даже нескончаемым потоком золо­тых монет. Тот, кому известно, что страсти скоротечны и причиняют боль, тот — мудр. Он находит удовольствие только в разрушении всех страстей.

Человек, свободный от желаний... видит величие своего собственного неэмпирического «Я», созданного милостью творца. Он величайший из всех. Разум, приближающийся к Вечному, достигает разрушения всех страстей.

 

Так индусы и буддисты выражают свое негативное отношение ко всем чувственным ценностям — богатству, золоту, удовольствию, власти.

Идеациональная этика направлена не на увеличение чув­ственного счастья и удовольствий этого мира, а на единение со сверхчувственным Абсолютом. Нормы такой этики рассматривают­ся как открытые или исходящие из Абсолюта, поэтому они абсо­лютны, безусловны, неизменны, вечны. Ими нельзя пренебречь ни при каких обстоятельствах или во имя какой-либо другой ценнос­ти. Если реализация таких норм и дает в качестве побочного про­дукта счастье и радость, то они суть всего лишь побочный продукт, а не цель такой этики. Если нравственные заповеди приводят к чув­ственной боли или горю, то и это тоже не имеет значения. Дело в том, что все идеациональные системы относятся к чувственным удовольствиям негативно: или как к чистой иллюзии, или как к ис­точнику несчастья, или как к препятствию на пути достижения по­тустороннего — Бога.

Чувственные этические нормы. Любая теория, признающая в рафинированной или грубой форме чувственное счастье, наслаж­дение, полезность, комфортность высшей ценностью, есть чувст­венная система этики. Все чисто утилитаристские, гедонистические и даже многие эвдемонистические системы этики суть разновиднос­ти таких этических идеалов. Их догматы хорошо нам известны:

Максимум счастья для максимального числа людей.

Высшая цель — наслаждение.

Давайте есть, пить, веселиться, ибо назавтра нас уже не будет.

Вино, женщины и песня.

Следуй своим желаниям, покуда жив... Делай все, что пожелаешь, на этой земле и не тревожь сердца своего.

Жизнь коротка, давайте насладимся же ею.

Не существует небес, нет конечного освобождения, нет ни одной единственной души в мире ином.. Покуда человек жив, пусть живет счаст­ливо, пусть питается песней, даже если он погряз в долгах. Если тело ста­нет прахом, то как вернуть его вновь?!

Лесбия, ты прекрасна... Дай нам жить, дай нам любить, моя Лесбия. Солнце заходит, чтобы взойти вновь, а что касается нас, то когда эфемер­ный огонь нашей жизни погаснет, мы уснем вечным сном. Поэтому дайте мне тысячу поцелуев, потом сто, потом снова тысячу... после мы собьемся со счета, чтобы больше не думать о нем.

Лови день

Купи автомобиль и будь счастлив.

Таковы вечные китайские, индусские, греческие, итальянс­кие, английские, американские, прошлые и настоящие, постулаты более грубых и более утонченных чувственных систем этики. Их высшая цель – увеличить  сумму чувственного счастья, удовольствия и комфорта, ибо они не признают никакой сверхчувственной цен­ности. Их нормы относительны, а не абсолютны, целесообразны и изменчивы в зависимости от людей, групп и обстоятельств, в кото­рые они вовлечены, а потому рассматриваются как созданные че­ловеком. Если они служат целям счастья, то они принимаются, ес­ли нет, то напрочь отвергаются.

Идеалистические этические нормы. Идеалистические нрав­ственные нормы представляют собой промежуточный синтез идеациональных и чувственных ценностей. Подобно идеациональной этике, этика идеалистическая видит высшую ценность в Боге, или Абсолюте, но в отличие от идеационализма она положительно оце­нивает те чувственные ценности, которые благородны и не проти­воречат Абсолюту.

Подобных постулатов не счесть.

 

«Полное счастье человека не может быть не чем иным, кроме как ви­дением божественной сущности» (Фома Аквинский. Сумма теологии. II, I, q. 3, а. 8).

«В убеждении, что душа бессмертна и способна переносить любое зло и любое благо, мы все всегда будем держаться высшего пути и всячески соблюдать справедливость вместе с разумностью, чтобы, пока мы здесь, быть друзьями самим себе и богам... и в том тысячелетнем странствии... нам будет хорошо» (Платон. Государство, 621 c-d).

«[Высшее благо или совершенно счастливая жизнь] будет выше той, что соответствует человеку, ибо так он будет жить не в силу того, что он чело­век, а потому, что в нем присутствует нечто божественное... насколько воз­можно, надо возвышаться до бессмертия и делать все ради жизни, соответст­вующей наивысшему в самом себе» (Аристотель. Никомахова этика, 1177 в).

Помни о смерти... Имущество не создает счастья. Богатство непосто­янно. Не ешь хлеба, когда другой испытывает нужду, но и не протягивай ему руку с хлебом... Будь благочестивым, усердным. Не будь пьяницей. Ве­ди честную жизнь. Будь уважительным. Учись, ибо знания полезны... Про­являй заботу о женщинах.

Удовольствие тленно, оно проходит, как сон. Познав его, человек в конце встречает смерть (Древнеегипетские нравственные заповеди).

 

Эти постулаты колеблются от идеационально-идеалистического уровня до утилитарно-чувственного, как, например, в мораль­ных принципах Древнего Египта. Но первые три постулата пред­ставляют собой разновидность идеалистической этики. Они фак­тически сливаются с эвдемонистической этикой.

Более того, в течение истории греко-римской и западноевро­пейской культур то одна, то другая из этих трех систем этики занима­ла Господствующее положение в обществе. Каждая из них доминиро­вала приблизительно в те же периоды, когда господствовали идеалис­тическая, чувственная или идеациональная системы искусства и ис­тины. Греческая этика с VIII по V век до нашей эры была главным образом идеациональной - это этика Гесиода, Эсхила, Софокла, Геродота, Пиндара и других. Иначе не объяснишь «гнева богов» в их драмах и поэзии, их религию. Трагедия пришла к Эдипу не по его ви­не. Он воистину делал все, что было в его силах, дабы избежать прес­туплений отцеубийства и женитьбы на своей матери, но рок навязы­вает ему эту трагедию. С нашей точки зрения последующая кара — со­вершенно незаслуженная. Видимо, такова и точка зрения Софокла. Однако его идеациональная этика страстно требует искупления за любое нарушение абсолютных моральных принципов, являющихся идеациональными или какими-либо другими. Такова и позиция Пин­дара, Эсхила, Геродота и господствующей религиозной морали того периода. Вместе с Пиндаром греки того времени считали, что «чело­веческое счастье недолговечно» и что оно далеко не главная цен­ность.

Эта этическая система начала разрушаться в V веке до нашей эры и вытесняться идеалистической этикой Сократа, Платона и Аристотеля с ее нормами, о которых мы уже говорили выше. Пери од с III века до нашей эры по IV век нашей эры отмечен чувствен­ной этикой в своих более благородных стоических и эпикурейских формах и в грубых формах чистого гедонизма и кодекса Сагре diem[2]. Даже на могильных камнях были начертаны такие вульгар­ные чувственные сентенции, как «Es, bibe, lude, veni»[3]; или «Давай­те есть, пить и веселиться, ибо завтра мы умрем».

С IV века нашей эры идеациональная этика христианства постепенно достигает главенствующего положения в обществе и культуре, которое остается неоспоримым вплоть до XIII века. Мы хорошо знаем все эти принципы. В самом чистом виде они обобще­ны в Нагорной проповеди Иисуса Христа. Исходящие от Бога мо­ральные ценности христианской этики суть абсолюты. Их основ­ной принцип — всеобъемлющая, всепоглощающая и всепроникаю­щая любовь Бога к человеку, человека к Богу и человека к человеку. Их пафос и характер происходят из безграничной любви, из божест­венной милости, долга и жертвенности, заложенных в них. Благо­словленный божиим даром человек — это дитя Бога, и он освящен этим родством, вне зависимости от расы, пола, социального поло­жения, возраста, он сам по себе наивысшая ценность. Делая свои принципы абсолютными, христианство поднимает человека до вы­сочайшего уровня святости и защищает его от использования в ка­честве средства достижения цели. Невозможно большее прослав­ление или освящение человека, чем то, которым его удостоила иде­ациональная этика христианства.

Из этой характерной черты христианской этики следовала средневековая (отрицательная и равнодушная) оценка всех ценнос­тей чувственного мира как таковых, начиная от богатства, наслаж­дения и полезности до чувственного счастья, если оно отделено от сверхчувственной ценности.

«Тот, кто любит Христа, равнодушен к миру сему».

Это отношение подчеркивается средневековым монашест­вом и аскетизмом, средневековым воззрением на жизнь как всего лишь на мучительную подготовку для перехода с грешной земли в вечный град Божий.

Эта строго идеациональная система этики уступила место менее жесткой идеалистической системе этики XIII-XV веков. В XIV-XV столетиях вновь возрождается чувственная этика, эра процветания которой наступила в следующее столетие Ренессанса и Реформации. Гедонизм, чувственность и язычество этики Ренессанса хорошо известны. Общеизвестна чувственность, утилитар­ность, цинизм и нигилизм в учениях этого периода и в образе жиз­ни его лидеров. Особенно это типично для Ренессанса во Франции и Италии. Менее сенсуалистической, хотя чувственной и утилитар­ной, была этика большинства сект Реформации, с возможным иск­лючением аскетической этики Протестантизма (кальвинизм, пие­тизм, методизм). Хотя и скрытый за идеациональной фразеоло­гией, характер этики Протестантизма был главным образом ути­литарным и чувственным. Умение делать деньги было объявлено признаком божьей милости; более того, оно было возведено до уров­ня первостепенного долга: «Мы должны призвать всех христиан зарабатывать, насколько они смогут, и сберегать все, что удается; именно благодаря этому они станут богатыми», — проповедует Джон Уэсли. А вот утверждение Бенджамина Франклина: «Чест­ность полезна, так как она обеспечивает хорошую репутацию; тако­вы и точность, трудолюбие, бережливость, и именно по этой причи­не, они являются добродетелями... Помните, что время —деньги. Пом­ните, что деньги имеют производящую, плодоносящую природу». Подобные взгляды проповедуются и представителями других про­тестантских течений. Раннее и средневековое христианство провозглашало богатство источником вечных мук: умение делать деньги – summae  periculosae[4], выгоду — turpe lucrum[5], одалживание де­нег— тяжким преступлением, богатого человека—первым кандида­том на проклятие, которому труднее будет войти в царство Бога, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко; или, как выразил эту мысль Анатоль Франс, «сострадание Богово — бесконечно: оно спас­ло даже одного богача». Но Реформация и Ренессанс изменили эту точку зрения. По воскресеньям пуританин верит в Бога и Веч­ность, в будни — в фондовую биржу. По воскресеньям его главная книга Библия, в будни гроссбух становится его Библией. В резуль­тате мы наблюдаем параллельный рост протестантизма, паганиз­ма, капитализма, утилитаризма, чувственной этики в течение всех последующих столетий. Последние четыре столетия явились сви­детелями главенства чувственной этики в западном обществе. Хотя в количественном отношении, как показывают исследования, доля ее была меньшей, чем доля идеациональной и идеалистической сис­тем, с качественной точки зрения она, несомненно, была господ­ствующей системой, так как многие ее элементы пронизывали и вытесняли формальные принципы идеациональной и идеалистической систем нынешних четырех столетий. Следующие сводные таблицы, представляющие соотношение сторонников абсолютной (идеациональной и частично идеалистической систем) и относи­тельной чувственной этики счастья (гедонизма, утилитаризма, эв­демонизма) среди других ведущих этических течений, дают нам бо­лее точное представление об этих изменениях:

 

 

 

 

 

Периоды	Чувственная этика счастья (в %)	Абсолютная идеациональная этика (в %)
400-500 н. э.	0	100
500-600	0	100
600-700	0	100
700-800	0	100
800-900	0	100
900-1000	0	100
1000-1100	0	100
1100-1200	0	100
1200-1300	0	100
1300-1400	0	100
1400-1500	8.7	91.3
1500-1600	43.5	56.5
1600-1700	38.4	61.6
1700-1800	36.3	63.7
1800-1900	38.0	62.0
1900-1920	43.0	57.0

 

 

В средние века, как видим, чувственная этика практически от­сутствовала, однако, появившись в ясно очерченной форме лишь в XV веке, она добилась быстрого роста в XVI веке и, сохраняя с ми­нимальными отклонениями высокий уровень, достигла пика в пе­риод Ренессанса и Реформации, а также в нынешнем столетии. Следующая диаграмма демонстрирует эти изменения; кривая движения чувственной этики ясно показывает периоды подъема и па­дения с 500 года до нашей эры по 1920 год.

Диаграмма3.

 

Сходная картина представлена в следующих цифрах, которые показывают соотношение сторонников абсолютных и релятивистских (этических, интеллектуальных и эстетических) ценностей среди выдающихся мыслителей в каждый отдельный историчес­кий отрезок времени:

Периоды	Релятивизм (в %)	Абсолютизм (в %)
400-500 н. э.	0	100
500-600	0	100
600-700	0	100
700-800	0	100
800-900	0	100
900-1000	0	100
1000-1100	0	100
1100-1200	0	100
1200-1300	0	100
1300-1400	20.8	79.2
1400-1500	23.1	76.9
1500-1600	40.4	59.6
1600-1700	38.0	62.0
1700-1800	36.8	63.2
1800-1900	37.9	62.1
1900-1920	48.6	51.4

 

 

 

 

 

 

Таблица показывает, как релятивизм высших ценностей от этического summum bonuim[6] до истины и красоты, отсутствующих в средневековый период, возродился в XIV веке и по мере возраста­ния, с незначительными отклонениями в последующие века, дости­гает своего максимума в нынешнем столетии. Эти цифры свидетель­ствуют о прогрессирующей релятивизации всех ценностей, как упомянутых нами в предыдущем повествовании, так и о которых еще будет идти речь, релятивизации, которая стремится лишить ценности самой сути, чтобы они не могли далее быть ни нормами, ни ценностями. Однако факт количественного преобладания абсо­лютизма (51.4 %) над релятивизмом (48.6 %) не должен вводить нас в заблуждение. Малая порция виски или несколько капель яда спо­собны отравить или интоксицировать воду. Следует помнить об этом и применительно к обсуждаемым вопросам. Суть дела, види­мо, в относительном увеличении или уменьшении каждого изучае­мого направления. Скачок релятивизма, скажем, от 40 % до 48 % достаточен, чтобы ослабить, раздробить, разрушить этические или любые иные ценности. Что же касается всех этих ценностей, то мы живем в век их чрезвычайной релятивизации и разрушения. Они, в свою очередь, являются показателем умственной и мораль­ной анархии, ибо ценность, которая больше не универсальна, ста­новится псевдоценностью, игрушкой фантазий и желаний[7].

 

2. Идеациональная, чувственная и идеалистическая система права философии права

Идеациональное право. Интегрированные системы права та­кже представлены идеациональной, идеалистической и чувствен­ной формами. Идеациональный свод законов рассматривается как данный Богом или Абсолютом  Главным образом он —jus divinum, jus sacrum[8]. Его норны считаются заповедями Бога. Как таковые, они становятся абсолютными, хотя и не отвергают в принципе ути­литарные или некоторые другие соображения. Часто нельзя вно­сить какие-либо изменения в эти правила. Вот типичные примеры подобной правовой системы.

 

«Итак, Израиль, слушай постановления и законы, которые я научаю вас исполнять, дабы вы были живы и пошли и наследовали ту землю, кото­рую Господь, Бог отцов ваших, дает вам. Не прибавляйте к тому, что я за­поведую вам, и не убавляйте от того; соблюдайте заповеди Господа, Бога вашего, которые я вам заповедую (Второзаконие, IV: 1-2).

«Во имя сохранения всего сотворенного. Всемогущий Бог предопре­делил отдельные обязанности тем, кто произошел из его уст, рук, бедер, ног... Бог создал... наказание, защитника всех существ, воплощение зако­на, составляющего славу Брахманов» (Законы Ману, 1, 31; VII, 14).

«Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном» (Евангелие от Матфея, V:18-19).

 

Нормы идеационального закона не направлены на увеличе­ние чувственного счастья, удовольствия или полезности. Их нужно беспрекословно выполнять как заповеди всеведущего и сверхсправедливого Абсолюта. Мы можем отнюдь не всегда понимать их муд­рость, они могут оказаться непостижимыми, как непостижимы пу­ти Провидения. Их мудрость и справедливость неоспоримы. Буду­чи таковыми, идеациональные законодательные своды защищают многие ценности, которые, по-видимому, не имеют чувственной утилитарности и удовольствия. С другой стороны, -они запрещают многие удовольствия, считая их греховодными. Их нормы всегда содержат большую долю заповедей, относящихся к Абсолюту, к ре­лигиозным верованиям, ритуалам, религиозному поведению, а так­же к формам мысли и поведения, которые освящают или очищают все важные события повседневной жизни человека, подобно рож­дению (баптизм), бракосочетанию (венчание) и смерти (отпева­ние). Почти все их нормы проникнуты главной идеей содействия союзу человека с Абсолютом и его очищения как в случае наруше­ния заповедей, так и совершения преступления или греховного проступка.

В таких законодательных сводах преступление синонимично греху, так же как и послушание закону тождественно послушанию Богу и спасению. Поэтому в уголовном праве идеациональный свод зако­нов всегда содержит среди наказуемых и запрещенных действий много та­ких актов, которые нарушают предписываемые правила в отношениях человека к Богу и сверхчувственным ценностям. Предписания, направ­ленные против ереси, отступничества, святотатства, богохульства; нарушения дня воскресения или другого святого дня; нарушение религиозных обрядов; несоблюдение святых церемоний креще­ния, венчания и похорон; нарушение священных запретов, относя­щихся к бракам между родственниками, людьми разной веры, неве­рующими и т. д., — все эти законы содержат множество санкций против подобных актов. Их система кар таким образом строится не только на чувственных наказаниях, но и на сверхчувственных. Наказа­ния ранжируются от проклятия грешника, а часто и его потомства, предания его аду или чистилищу и вплоть до полного отлучения его от церкви, лишения таинства исповеди и отправления религиозно­го обряда захоронения и т. д. Суть кар заключается в большой сте­пени не столько в предотвращении преступления, в перевоспита­нии грешника или в защите утилитарных интересов общества, сколько именно в искуплении греха, совершенного против Бога: лю­бое нарушение абсолютной нормы требует защиты самой нормы и не может обойтись без искупления совершенного греха. Преступ­ник всегда sacer esto[9]; поэтому он должен быть наказан вне зависи­мости от того, явится ли с чувственной точки зрения такое наказа­ние полезным для общества или для обвиняемого. Более того, сис­тема судебных показаний такого закона имманентно включает в себя ряд сверхчувственных свидетельств в форме ордалий, «божественных показа­ний», высказываний оракулов, пророков, пифий и других «сверхъестест­венных методов» для определения виновности или невиновности обвиняе­мого. Система судебных показаний основана на признании вмеша­тельства Абсолюта в юридические дела. Почти каждое юридическое действие, будь то обмен или покупка собственности, заключение контракта или выплата долга, расписывается до мельчайших деталей через декларирование определенных священных формул, священных дейст­вий, не оставляющих какой-либо возможности изменить что-либо, пусть даже одну-единственную букву или деталь, в этой сакральной процедуре. Точно так же, как не допускается никакое изменение в каком-либо важном религиозном ритуале, никакое изменение не допускается и в юридической процедуре в интересах вовлеченных в нее сторон или кого-либо еще. Например, в римском праве на ранней идеациональной стадии, когда предметом судебного разбирательства было владение определенными типами собственности, истец начинал процедуру, держа в руках специальную палку (vindicta или festusa[10]), произносил при этом стереотипизированную и неизменную всту­пительную фразу. Ответчику также приходилось держать слово, прибегая к столь, же застывшим фразам. Вся юридическая проце­дура была священным ритуалом, таким же заформализованным, как и все религиозные таинства. Причина такого формализма идеа­ционального закона и юридической процедуры заключается в том, что они суть всего лишь разновидности религии и религиозного ритуала, предписанного Богом, и поэтому неизменны. Наконец, су­дьи в такой системе права прямо или опосредованно всегда одновременно выступают священниками, епископами или другими членами священни­ческих орденов, которым помогают оракулы, пророки, проповедники, свя­тые и т. д. Короче говоря, нормы закона — абсолютны и жестки; формы его применения столь же абсолютные и формальные. Не допускается никакой неясности, неопределенности, относитель­ности, двусмысленности или усомнения в годности. Юридическое сознание идеационального общества ясно, свободно от всяких сом­нений, не допускает критики и обсуждения. Оно воплощает в дета­лях основную посылку идеационального мышления.

Соответственно, идеациональное право совершенно не руко­водствуется соображениями пользы, выгоды, целесообразности и чувственного благополучия даже в таких утилитарных делах, как производство, обмен и потребление экономических ценностей — торговля и коммерция, прибыль и прирост, собственность и владе­ние, рента, отношения между предпринимателями и служащими, другие экономические связи и отношения собственности. Все они подчинены идеациональным нормам и допустимы до тех пор, пока не противоречат идеациональным ценностям. Если они вступают в противоречие с этими нормами и ценностями, то они либо отрица­ются, либо запрещаются и становятся наказуемыми вне зависимос­ти от их полезности для общества или заинтересованности вовле­ченных во взаимодействие сторон. Этим объясняется изгнание Христом торговцев из храма в Иерусалиме с упреком: «Дом Мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников»[11]. А от­сюда и запреты, которые накладываются каноническим законом и христианской моралью на одалживание денег, выгоду, посвящение себя «умению» делать деньги и на другие экономические, будь то выгодные и полезные, виды деятельности. Вся подобная деятель­ность ограничивается или подчиняется идеациональным ценнос­тям. Применимо это также и к личным отношениям в браке и се­мье, ибо брак создан не для счастья. Он рассматривается как свя­щенный союз, и поэтому, согласно средневековому христианскому обычаю, развод был невозможен, независимо от того, счастливой или несчастной остается при этом семейная пара. Короче говоря, идеациональные ценности в таких законодательных сводах доми­нировали над всеми другими ценностями.

Все это распространяется и на любое другое сообщество лю­дей, контракт, общественные отношения, подпадающие под идеациональный закон. Социальные связи никогда не являются объектом свободного выбора заинтересованных сторон или грубого силового принуждения. Они ограничены многими условиями и подчинены требованиям сверхчувственных ценностей. Такой законодательный базис не допускает безграничных связей и соглашений или неконт­ролируемого принуждения в человеческих отношениях, какими бы полезными, приятными или удобными они ни были для вовлечен­ных сторон. Идеациональный закон не только урезает договорные отношения, запрещает или сдерживает принудительные отношения между индивидами и группами, он еще предписывает людям быть братьями, альтруистами, сострадательными, щедрыми, сплоченны­ми и солидарными, помогать друг другу, любить друг друга, уважать друг друга, так как все люди — дети Бога или Абсолюта, и тогда безраз­лично, являются ли такая помощь, любовь, альтруизм и взаимовы­ручка полезными, приятными и желанными. Все это требуется как долг христианина, жертва, необходимая Абсолюту. Эта двойствен­ность, выраженная в божественной авторитарной регуляции соци­альных отношений а) посредством негативного ограничения связей и принуждений, противоречащих абсолютным нормам Бога, и б) по­средством позитивной стимуляции долга, жертвенности, любви, альтруизма и доброй воли, не принимая во внимание соображения выгоды полезности, удовольствия и счастья, — суть специфическая черта идеационального закона.

Наконец, такой кодекс считает легитимным лишь тот автори­тет правительства, который происходит в конечном счете от Абсолюта, а не от физической силы, богатства или популярности. Правительство, обладающее авторитетом, основанном не на санкции Абсолюта и не подчиняющееся его заповедям, недействительно для такой системы права и общества. Оно расценивается как деспотичное, тира­ническое, не имеющее права на послушание и достойное лишь то­го, чтобы быть низвергнутым. Поэтому в обществах, управляемых идеациональным законом, политический режим всегда явно или скрыто теократический.

Таковы вкратце типичные черты идеационального права. Эти черты можно встретить в светском и каноническом законах средневековой Европы, браминской и индуистской Индии, Тибе­та, в законе раннеархаических Рима и Греции, в государстве инков и в любой другой идеациональной культуре.

Чувственное право представляет собой совершенно иную картину. Оно рассматривается чувственным обществом как создан­ное человеком, в действительности же является инструментом под­чинения и эксплуатации одной группы другой. Его цель исключи­тельно утилитарна: сохранение человеческой жизни, охрана собст­венности и имущества, мира и порядка, счастья и благополучия об­щества в целом и господствующей элиты, которая устанавливает и проводит в жизнь чувственный закон, в частности. Его нормы относительны, изменяемы и условны; ряд правил, целесообразных при одних обстоятельствах или для одной группы людей, становит­ся бесполезным или даже вредным при иных обстоятельствах и для другой группы лиц. Законы поэтому предрасположены к постоян­ным изменениям. В такой системе права не заложено ничего вечно­го и святого. Она не пытается регулировать сверхчувственными ценностями или направить в их русло человеческие отношения. Она содержит, если вообще содержит, мало положений, касающих­ся отношений человека к Богу, спасения души или других трансцен­дентальных явлений. Его уголовный кодекс фактически игнориру­ет идеациональные преступления: ереси, отступничество, свято­татство и т. п. Его кары целиком чувственные, лишенные сверхчув­ственных санкций. Их цель — не искупление, а возмездие, перевос­питание преступника, безопасность общества и сходные утилитар­ные соображения. Так как закон этот по природе своей светский, то он не дополнятся какими-либо священными или каноническими установлениями. Его система юридического показания неизменно чувственная; не допускаются «суждения Бога» или «суровые» испы­тания. Его судьи — светские лица. Правила и процедуры гибки, из­меняемы, свободны от жесткой формальности идеационального закона. Личные и имущественные отношения людей управляются целиком с точки зрения их целесообразности, полезности и чувственного благополучия либо общества в целом, либо правящей эли­ты. Сверхчувственные ценности и рассуждения не играют сущест­венной роли в ограничении или контроле этих утилитарных или чувственных побуждений.

Социальные отношения, регулируемые чувственным зако­ном, также становятся предметом чувственных утилитарных сооб­ражений. Такая регуляция не требует какой-либо божественной авторитетной санкции. Все отношения — либо договорные (на ос­нове совместного соглашения сторон), либо общеобязательные (навязываемые сильными слабым); все они санкционированы зако­ном. Существующие ограничения свободы договора или принужде­ния вводятся по чувственным или утилитарным соображениям. Никакие неутилитарные или антиутилитарные ограничения не на­лагаются на имущественные, личные или какие-либо другие отно­шения, если этого не требуют интересы других групп. Во всех отно­шениях вся система правовой регуляции покоится на чувственной основе и определяется почти исключительно чувственными побуж­дениями.

Наконец, правительство, которое устанавливает и проводит в жизнь такой кодекс, - не теократическое, а светское, основанное либо на во­енной или физической силе, на богатстве или способностях, либо на доверии избирателей. Так как для легальности авторитета права не требуется никакой божественной или сверхчувственной санкции, то нет и возможности для возвышения влиятельной теократической власти.

Таковы основные характерные особенности чувственного за­кона, будь то право западноевропейских держав последних нескольких столетий, право чувственного периода истории Греции и Рима или закона других чувственных культур.

Идеалистическое право, в свою очередь, занимает промежуточ­ное положение между чувственным и идеациональным законами.

 

3. Смены в господстве идеационального, идеалистического и чувственного права

Как в области этических идеалов, изобразительных искусств и систем истины, каждая из этих трех форм права в истории греко-римской и западной культур поднималась до господствующего по­ложения и затем вновь приходила в состояние упадка, уступая мес­то другой законодательной сверхсистеме.

Ранний греческий и римский закон до V века до нашей эры был главным образом идеациональным. Он был преимущественно jus divinum[12] со жречеством в качестве верховных правителей, законода­телей, судей, с юридическими нормами, предписанными богами. По­этому он был священным и незыблемым. Правонарушитель становил­ся sacer esto[13]. Целью наказания было искупление. По словам некото­рых историков, религия в Древней Греции была абсолютным власте­лином, государство было религиозным сообществом, правитель — понтификом, судья — жрецом, закон — священной формулой, патрио­тизм — благочестием, изгнание из общества — отлучением от церкви. По мнению других исследователей, в Древнем Риме (до V в. до н. э.) правитель был верховным понтификом (pontifex maximus, rex sacrificulus[14]). Он осуществлял связь граждан сообщества с богами, к кото­рым он апеллирует (auspicia publica[15]); он же назначает всех жрецов и жриц. Уголовный закон был ритуальным, большинство тяжких прес­туплений носило религиозный характер. Словом, ситуация демонст­рировала все характерные черты идеационального права, К концу VI века до нашей эры появились симптомы упадка, а в V веке возрожда­ются элементы чувственного закона. В период между III веком до на­шей эры и V веком нашей эры чувственное право вырастает до господствующего в античном обществе положения, раскрывая все свои типические черты. Триумф христианства приводит к восхождению идеационального закона, который после V века нашей эры становит­ся господствующим и остается таковым до конца ХII века. В этот пе­риод христианский закон средневековой Европы (светский и канони­ческий) приобрел все типичные черты идеационального закона. Сре­дневековое уголовное законодательство, по сравнению с правом язы­ческих племен и позднеримским правом,  вводит много новых, жестоко наказуемых преступлений чисто религиозного характера, таких, как богохульство, отступничество, ересь, раскол, колдовство, препятствие проведению религиозных служб, несоблюдение религи­озных обрядов, дня воскресения, нарушение «спокойствия Бога», надругательство над трупами, самоубийство, ростовщичество, связь с евреями, похищение, адюльтер, сводничество, кровосмешение, внеб­рачная связь, аборт и т. д. Большинство из этих «новых» преступле­ний с чисто утилитарной или гедонистической точки зрения вовсе не обязательно вредны и губительны для заинтересованных сторон. С идеальной же, христианской точки зрения они являются наруше­нием заповедей Бога, нарушением идеациональных ценностей, а по­тому считаются криминальными и наказуемыми.

Переходя от сводов средневекового закона к кодексам XVII ве­ка и более поздних столетий, большинство из этих нарушений пере­стают быть преступлениями и исключаются из списка криминаль­ных и наказуемых. Оставшиеся же «криминальными» изменили свою природу и караются по чисто утилитарным причинам. Поворот­ный момент в продвижении к чувственному уголовному праву насту­пает с введением советских законов 1926—1930 годов, когда все ре­лигиозные преступления были отменены, а с ними и многие наруше­ния, связанные с попранием идеациональных ценностей. Обольще­ние, адюльтер, полигамия, полиандрия, кровосмешение, содомия, гомосексуализм, внебрачные связи, непристойность в публичных местах перестали считаться преступлениями. Все такие действия стали некриминальными. Подобное изменение произошло и в обла­сти гражданского и конституционного права. Практически во всех западных странах законы стали почти полностью чувственными и остаются преимущественно таковыми по настоящее время.

Рассмотрим теперь современный кризис нравственных идеа­лов и права. Поскольку господствующие формы морали и права в западноевропейских странах чувственные, то и кризис, очевидно, будет заключаться в разрушении чувственных этики и права[16].

 

4. Разрушение чувственных этики и права

Суть кризиса заключается в постепенной девальвации этичес­ких и правовых норм. Девальвация зашла уже так далеко, что сколь бы странным это ни показалось, но этические и правовые ценнос­ти потеряли свой престиж. В них уже вовсе нет той былой святос­ти, в которую первоначально они облекались. Все больше и больше на истинные нравственные ценности смотрят, как на всего лишь «рационализации», «выводы» или как на «красивые речевые реак­ции», маскирующие эгоистические, материальные интересы и стя­жательские мотивы индивидов и групп. Постепенно их начинают интерпретировать как дымовую завесу, скрывающую прозаические интересы, эгоистичные желания и особенно страсть к материаль­ным ценностям. Подобным образом юридические нормы все больше и больше рассматриваются как орудие в руках стоящей у власти элиты, эксплуатирующей другие, менее влиятельные, группы насе­ления. Иными словами, они есть своего рода уловка, к которой прибегает господствующий класс для того, чтобы держать в повиновении и контролировать подчиненные классы. И юридические и этические нормы стали всего лишь румянами и пудрой для того, чтобы сделать макияж неприглядному телу экономических интере­сов Маркса, резидий Парето, либидо Фрейда, комплексов, стиму­лов и доминирующих рефлексов других психологов и социологов. Они превратились в простые дополнения к полиции, тюрьмам, электрическому стулу, подавлениям и другим формам проявления физической силы. Они потеряли свой моральный престиж, дегра­дировали и снизились до статуса средства, используемого умными плутократами для одурачивания эксплуатируемых простаков. С по­терей престижа они постепенно утрачивают и свою контролирую­щую и регулирующую силу—важный фактор человеческого поведе­ния. Их «ты не должен» и «ты должен», как моральные императи­вы, все меньше и меньше определяют поведение людей и направля­ют его в соответствие с нормами, а их роль постепенно сводится к нулю. Логически возникает вопрос: «Если соль утратила свои вкусовые качества, то чем же в таком случае солить? Ибо она бесполез­на и годна лишь для того, чтобы ее высыпать и растоптать ногами». Утратив свой «вкус» и действенность, они открыли путь гру­бой силе, как единственному сдерживающему фактору в человечес­ких отношениях. Если ни религиозные, ни этические, ни юридиче­ские ценности не контролируют наше поведение, то тогда что же остается? Ничего, кроме грубой силы и обмана. Отсюда — совре­менное «право сильного». И в этом — основная черта современного кризиса в этике и праве.

Кризис не пришел нежданно-негаданно. И разразился он не в силу некоего непредвиденного фактора, расположенного вне чув­ственной этики и права. Наоборот, он медленно накапливался в са­мой чувственной системе в ходе ее развития, распространяясь от скрытых в системе болезнетворных микробов. Самые ранние ста­дии чувственной этики и права — лишь инкубационный период сов­ременного кризиса. Благодаря святости и ореолу идеациональных этических ценностей нормы раннечувственной этики и права еще рассматривались как священные и разумные, они все еще обладали моральным престижем и поэтому были действенной регулирую­щей силой и по-своему верной. В процессе дальнейшего разруше­ния идеациональной системы и заметного роста чувственной этики и права эти пагубные микробы становились вирулентными. На­капливая свой потенциал, они все более подрывали и разрушали чувственные ценности, лишая их постепенно святости и престижа, покуда последние и вовсе не утратили окончательно своего ореола. Эти ядовитые бактерии чувственной этики и права были заложе­ны в утилитарной и гедонистической, то есть в релятивистской и услов­ной, природе этических и юридических ценностей. Любая чувственная ценность, так как она приравнивается к утилитарному и относи­тельному условию, обязательно регрессирует, становясь все более и более относительной и условной, пока наконец не достигнет ста­дии «атомизации» в своем релятивизме и стадии полной произ­вольности в еще более тонкой и менее универсальной условности. Конечная стадия — полное банкротство. Это краткий очерк того, как и почему «соль» чувственных этико-правовых норм потеряла свой специфический вкус. Если суть моральных и правовых норм сводится к полезности и к чувственному наслаждению, то каждый вправе следовать этим ценностям ad libidum[17]. Так как удовольст­вие, полезность и чувственное наслаждение разнятся у отдельных людей и народов, то и следуют они им, как пожелают, достигают их средствами, имеющимися в их распоряжении. Так как нет конечно­го предела чувственным желаниям, покрывающим все чувственные ценности, то допустимое количество этих ценностей становится не­достаточным для удовлетворения всех желаний и потребностей групп и индивидов. Смерть этих ценностей и норм привела, в свою очередь, к конфликту между людьми и группами. А при таких обсто­ятельствах борьба непременно становится острее, интенсивнее и разнообразное и по своим средствам, и формам. Конечным резуль­татом этого процесса будет появление грубой силы, которой содействует обман — как высшего и единственного арбитра всех конфлик­тов . При таких условиях никакая логика, философия и никакая нау­ка не могут призвать на помощь трансцендентальную ценность, чтобы ослабить борьбу и отделить справедливый моральный реля­тивизм от несправедливого, правильные средства достижения счас­тья от неправильных, отделить моральные обязанности от эгоис­тических потребностей, право от силы. Кроме субъективной полез­ности и наслаждения, относительности и условности у чувствен­ной этики и чувственного права нет абсолютного судьи, нет уни­версального и объективного критерия для решения конфликтных проблем. Поэтому мы выводим неизбежную «атомизацию» и самоуничтожение чувственной системы ценностей из самого процесса ее исторической эволюции.

Мыслители чувственной культуры XIV-XVI столетий, перио­да роста влияния чувственной культуры, уже хорошо осознавали эту опасность и пытались усилить чувственную этику и право путем «мифологизации» религиозной и идеациональной морали. Если вспомнить хотя бы             П. дю Буа, Н. Макиавелли, Марсилия Падуанского и Дж, Бодена, то все они предупреждали, что чисто чувствен­ный контроль полицейских и других носителей силы совершенно недостаточен. Поэтому они призывали к возрождению, пусть даже и искусственному, регулирования через абсолютистскую, религиоз­ную и идеациональную моральную мифологию. Священник, играю­щий на «боязни ада», призван был дополнить полицию и тюрьму. Законодатели должны были вновь «изобрести» Бога, от которого ничего нельзя скрыть и который контролирует соблюдение закона потенциальной возможностью сверхчувственных кар. Умный по­литик всегда будет уважать религию, даже если он не верит в нее — так гласит одно из положений основоположников чувственной этики. К сожалению, они забывали, что если религиозные и идеациональные нормы суть всего лишь искусственная мифологема, изобретенная как полезное дополнение к жандармерии и висели­цам, то такая иллюзия может существовать недолго — до тех пор, пока все не поймут, что все это — фикция. Когда же обман будет рас­крыт, то сами чувственные ценности не смогут не потерять своего «достоинства», а вследствие этого и своего престижа, и контролирующей силы. Без нее они теряют свою действенность как чувст­венные нормы, и их все равно придется заменить простой физиче­ской силой.

Вступив на историческую арену как наследник и заместитель христианской морали и законности, современная система чувст­венной этики и права в процессе своего поступательного развития сеяла семена деградации человека и самих нравственных ценнос­тей. Объявляя их чистыми условностями, она низводит их до уров­ня утилитарных и гедонистических конструкций, релятивных во времени и пространстве. Если они считаются подходящими для определенного человека или некой группы, то они принимаются, в обратном случае их отвергают как лишние препятствия. Таким об­разом, в мир моральных ценностей был введен принцип безгранич­ного релятивизма, произвол которого порождает конфликты и бо­рьбу, что, в свою очередь, вызывает ненависть, диктат грубой силы и кровопролитий. В хаосе конфликтующих друг с другом норм моральные ценности превращаются в прах, постепенно теряют свою интегрирующую силу и открывают путь грубому насилию. Пафос объединяющей христианской любви уступает место ненависти: не­нависти человека к человеку, класса к классу, нации к нации, госу­дарства к государству, расы к расе. Физическая сила становится эр­зац-правом. Bellum omnium contra omnes[18] подняла свою уродливую голову. Именно с этим мы сейчас сталкиваемся.

Едва ли есть общая этическая ценность, связывающая комму­нистов и капиталистов, фашистов и евреев, итальянцев и эфиопов, союзников и нацистов, католиков и атеистов, мультимиллионеров и обездоленных, нанимателей и наймитов, эксплуататоров и экс­плуатируемых и т. д. Их юридические и этические ценности проти­воположны и совершенно несовместимы. То, что одна группиров­ка объявляет добром, другая клеймит как зло. Трагедия, однако, в том, что нет чувственного арбитра, приемлемого для всех группи­ровок, чье решение одинаково авторитетно для всех. Если случай­ный примеритель и пытается выступить в роли третейского судьи, то он сам в свою очередь становится самостоятельной обществен­ной силой, хотя и отрицаемой другими группировками. Таким об­разом, наш мир представляет собой общество бесконечно соревнующихся сторон без морального судьи, который мог бы разрешить эти споры. Результат — моральный хаос и анархия. Каждый стано­вится для себя своим собственным законодателем и судьей, считая свой собственный поведенческий образец столь же прекрасным, как и чей-либо еще. Инерция, правда, все еще порождает обраще­ние к «общественному мнению» или к «мировому сознанию», но это либо глас вопиющего в пустыне, либо дымовая завеса, маскиру­ющая эгоистичные устремления той или иной «группы давления». Вместо одного истинного общественного мнения у нас существуют тысячи псевдообщественных мнений групп, сект и индивидов. Вместо «мирового сознания» у нас миллионы противоречивых «ра­ционализаций» и «заключений». Вся этика, соответственно, стано­вится игрушкой в руках неразборчивых в средствах «групп дав­ления», каждая из которых стремится урвать большую долю чувст­венных ценностей за счет других. При таких обстоятельствах движущая, связующая и контролирующая сила этических идеалов содержит в себе тенденцию к исчезновению. Так как нет единого морального кодекса, то нет и прессинга гомогенного общественно­го мнения, которое могло бы формировать чьи-либо нравственные чувства и убеждения. Нет поэтому и единого морального сознания, которое могло бы обладать эффективной регулирующей силой в межчеловеческих отношениях. Мудрено ли, что преступления, войны, революции все больше и больше тревожат западное общес­тво? «Допустимо все, что выгодно» — главный нравственный прин­цип нашего времени. Он дополняется болезненной озабоченнос­тью утилитарными ценностями. «Если вера в Бога полезна, то он существует, если нет, то нет и Бога». «Если наука дает жизненно важную ценность, то ее принимают, если нет, то она признается бесполезной». Отсюда наше помешательство на деньгах, наша бес­совестная борьба за богатство. «За деньги можно все купить». Мы превращаем в деньги и прибыль любую ценность: пять близнецов, научное открытие, религиозные возрождения, новое преступле­ние и многое другое. Удачливые стяжатели составляют нашу арис­тократию. Отсюда наше кредо «дело есть дело» и вся жестокость борьбы за чувственные ценности. Отсюда наши предположитель­но научные «нравы» и «обычаи» вместо моральных императивов, наше антропологическое и социологическое допущение, что нра­вы условны и варьируются у разных групп. Отсюда миллионы дру­гих характеристик нашего urbs venalis[19] со всеми трагическими последствиями такого морального цинизма. Когда общество освобождается от Бога и от Абсолюта и отрицает все связующие его мо­ральные императивы, то единственной действенной силой остает­ся сама физическая сила.

Так чувственное общество с его чувственной этикой подгото­вило свое добровольное самоподчинение грубому насилию. «Осво­бождая» себя от Бога, от всех абсолютов, от категорических импе­ративов, оно стало жертвой открытого физического насилия и об­мана. Общество достигло крайней точки моральной деградации и сейчас трагически расплачивается за свое безрассудство. Его хва­леный утилитаризм, практицизм и прагматическая целесообраз­ность обернулись самой непрактической и неутилитарной ката­строфой. Немезида восторжествовала!

Отсюда и трагедия самого человека чувственного общества. Лишая человека всего божественного, чувственное умонастрое­ние, этика и право понизили его до уровня электронно-протонового комплекса и рефлекторного механизма, не имеющего никакой святости и телоса. «Освобождая» его от «предрассудков» категори­ческих императивов, они отобрали у него невидимое оружие, кото­рое безоговорочно защищало его достоинство, святость и непри­косновенность. Лишенный этого оружия, он оказывается игруш­кой в руках самых случайных сил. Если он полезен по тем или иным соображениям, то с ним будут обращаться достойно и заботиться о нем, как мы заботимся о полезном животном. Его же можно «ликви­дировать», если он приносит вред, как мы уничтожаем ядовитых змей. Для такого уничтожения не требуется ни вины, ни преступле­ния, ни реальной причины. Самого существования человека или группы как непредусмотренного препятствия уже достаточно, что­бы их уничтожить. Без всякого раскаяния, угрызений совести, со­жаления, сострадания уничтожаются миллионы людей, лишаются своего имущества, всех прав, ценностей, обрекаются на все виды лишений, изгоняются, и только из-за того, что само их существова­ние является непредсказуемым препятствием для реализации жаж­ды власти, богатства, комфорта или какой-либо другой чувствен­ной ценности. Крайне редко с таким цинизмом люди обращались с тягловым скотом! Освобожденный от всех запрещений сверхчувст­венных ценностей, чувственный человек как самоубийца убивает чувственного человека, его гордость и достоинство, его ценности и достояние, его комфорт, удовольствие и счастье. В этом шквале необузданных чувственных страстей чувственная система в целом разбивается на куски и исчезает.

 

В безумстве декадентского мышления человек чувственного общества сегодня снова разрушает свой чувственный дом, который он с такой гордостью воздвигал последние пять столетий. Чувст­венные этика и право вновь зашли в тупик, отмечающий finis[20] на­стоящей эпохи. Без перехода к идеациональной этике и праву, без новой абсолютизации и универсализации ценностей общество не сможет избежать этого тупика. Таков вердикт истории в отноше­нии прошлых кризисов чувственной этики и права, и таким должен быть приговор в отношении настоящего кризиса.

Сорокин. П. А. Человек. Цивили­зация. Общество. — М., 1992. — С. 488-504.