Вл. Соловьев

                  Нравственность и право

Вл. Соловьев — это крупнейшая фигура русской фило­софии, публицистики и поэзии второй половины XIX в. Он еще очень мало изучен в нашей науке, а его изучение пред­ставляет огромные трудности ввиду чрезвычайной сложно­сти и многогранности его творческой натуры.

 

В самом существе безусловного нравственного начала как заповеди или требования (быть совершенным, как Отец Небесный, или реализовать в себе образ и подобие Божие) заключается уже признание относительного эле­мента в нравственной области. Ибо ясно, что требование совершенства может обращаться только к несовершенному; обязывая его становиться подобным высшему существу, эта заповедь предполагает низшие состояния и относитель­ные степени возвышения. Таким образом, безусловное нравственное начало, или совершенное добро, для нас есть, говоря языком Гегеля, единство себя и своего друго­го, синтез абсолютного и относительного.

На всякой ступени бытия относительное связано с абсо­лютным как одно из средств действительного совершенст­вования всех, и в этой связи меньшее добро имеет свое оправдание, как условие большого. И вместе с тем это есть оправдание и для самого абсолютного Добра, которое не бы­ло бы и абсолютным, если бы не могло связать с собою или включить в себя так или иначе все действительные отно­шения. И в самом деле, ни в какой области доступного нам мира мы не находим этих двух терминов в их отдель­ности или в голом виде: везде абсолютное начало облечено в относительные формы и относительное внутренне свя­зано с абсолютным и держится им — все различие состоит в сравнительном преобладании той или другой стороны.

В пределах деятельной, или практической, жизни человечества видимая противуположность существует между областью собственно нравственною и областью права, и с древних времен (от языческих киников и хри­стианских гностиков) и до наших дней эта противуполож­ность берется безотносительно, значение безусловного при­писывается исключительно нравственности, а право, как явление чисто условное, вовсе отвергается во имя абсо­лютных требований. Сразу чувствуется фальшь такого взгляда; нравственная философия обязывает нас, не оста­навливаясь на этом чувстве, которое может быть и обман­чиво, рассмотреть действительное отношение нравствен­ности и права с точки зрения безусловного Добра.

В лекциях по уголовному праву проф. Н. С. Таганцева приводится, между прочим, следующий прусский эдикт 1739 г.:

«Ежели адвокат, или прокуратор, или нечто тому подоб­ное осмелится сам или будет просить другого подать их королевскому величеству какую-нибудь докладную запис­ку, то их королевскому величеству благоугодно, чтобы такое лицо было повешено без всякого милосердия и чтобы рядом с ним была повешена собака».

Правомерность или законность такого эдикта не может подлежать сомнению, и столь же несомненно его несогласие с элементарными требованиями справедливости,— не­согласие, как бы намеренно подчеркнутое распростране­нием уголовной ответственности адвоката или прокуратора на ни в чем уже не повинную собаку. Подобные, хотя и не столь яркие, случаи несоответствия между нравственно­стью и положительным правом, между справедливостью и законом, составляют явление обычное в истории. Как же к этому отнестись, на какую сторону стать в этом столк­новении двух главных начал практической жизни? По-видимому, ответ ясен: нравственные требования имеют в себе ту безусловную внутреннюю обязательность, кото­рая может совершенно отсутствовать в постановлениях права положительного. Отсюда позволительным кажется заключать, что вопрос об отношении между нравственно­стью и правом разрешается простым отрицанием права как должного или обязательного начала наших действий; все человеческие отношения, согласно этому, должны быть сведены к взаимодействиям чисто нравственным, а область правовых или законных отношений и определений должна быть отвергнута всецело.

Такое заключение чрезвычайно легко, но зато и совер­шенно легкомысленно. Этот «антиномизм» (противозакон-ннчество), исходя из безусловного противоположения нравственности и права, никогда не подвергал и не подвер­гает самое это свое основное предположение сколько-нибудь последовательной и углубленной критике.

Недавно, как сообщали газеты, среди Москвы, на Ни­кольской улице, около часовни св. Пантелеймона, толпа народа чуть не досмерти избила и искалечила женщину, заподозренную в наведении болезни на мальчика посред­ством заколдованного яблока. Эти люди действовали без всяких корыстных целей и внешних соображений, у них не было никакой личной вражды к этой женщине и ника­кого личного интереса в ее избиении; единственным их побуждением было сознание, что такое вопиющее злодея­ние, как отравление невинного младенца посредством колдовства, должно получить справедливое возмездие. Таким образом, нельзя отнять у этого дела характер фор­мально-нравственный, хотя всякий согласится, что по существу оно было решительно безнравственным.

Действительное противоречие и несовместимость суще­ствуют не между правом и нравственностью, а между различными состояниями как правового, так и нравствен­ного сознания. А что независимо от этих состояний и их фактических проявлений пребывают и в правовой области, как и в области нравственной, существенные и незыбле­мые нормы,— в этом невольно сознается даже дух лжи, софистически нападающий на правоведение:

Законы и права,

наследственным недугом.

По человечеству идут,

Их повсеместно, друг за другом

Все поколения несут.

В нелепость разум превратился,

И милость стала вдруг бедой.

Страдай, кодь внуком ты явился!

О праве том, с которым всяк родился,

О нем нет речи никакой.

И Мефистофель признает это естественное право, жа­луясь только, что о нем нет речи. Но на самом деле речь идет именно о нем каждый раз, когда вообще говорится о каких бы то ни было правовых отношениях. Нельзя судить или оценивать какой-нибудь факт из правовой области, какое-нибудь проявление права, если не иметь общей идеи права, или его нормы. Этою идеею, или нормой, пользуется сам Мефистофель, когда говорит, что известные права и законы из разумных стали бессмысленными, из благодетельных — вредными. Он указывает при этом только на одну сторону дела, именно на так называемый консерватизм в праве. И это явление имеет свои разумные основания, и проистекающие из него неудобства, на кото­рых исключительно останавливается Мефистофель, устра­няются другим явлением, о которых.дух лжи не упоминает, имея на то свои основания, именно явлением постепенного возвышения правового сознания и действительного улуч­шения правовых установлений. Этот несомненный про­гресс в праве может быть показан даже на приведенном мною примере неправедного закона, и не в том смысле, что такие узаконения, как прусский эдикт 1739 г., сдела­лись совершенно невозможными во всякой европейской стране — и смертная казнь даже за несомненные и вели­чайшие злодеяния давно осуждена передовыми предста­вителями правового сознания,— но еще и в том, что этот эдикт представлял, с другой стороны, бесспорный прогресс сравнительно с теми порядками, которые господствовали раньше в том же Бранденбурге или в той же Померании, как и в прочей Европе, когда всякий сильный барон мог спокойно умерщвлять мирных людей из личной мести или ради завладения их имуществом, тогда как при отце Фридриха Великого во всей стране лишить жизни человека могла только власть одного короля, не имевшего притом никаких личных или своекорыстных целей;-ясно, в самом деле, что при сочинении своего эдикта Фридрих-Вильгельм был заинтересован только в подавлении ябедничества и кляузничества чрез угрозу казни, а никак не в действи­тельном отнятии жизни у адвокатов, прокураторов и собак. Те бароны в своих насилиях были, несомненно, убийцами и грабителями, тогда как он и в этом возмутительном эдикте действовал все-таки как блюститель правосудия, хотя и на довольно низкой ступени правового сознания. Но уже это различие степеней, этот действительный прогресс в праве, неуклонное тяготение правовых положе­ний к правовым нормам, сообразным, хотя и не тождествен­ным, с нравственными требованиями, достаточно показы­вает, что между этими двумя началами существует не одно только отрицательное отношение и что отделываться от всей области юридических явлений и задач легким спосо­бом простого и пустого отрицания непозволительно именно с точки зрения самой нравственности.

Взаимное отношение между нравственною областью и правовою есть один из коренных вопросов практической философии. Это есть в сущности вопрос о связи между иде­альным нравственным сознанием и действительною жизнью, от положительного понимания этой связи зависит жизненность и плодотворность самого нравственного сознания. Между идеальным добром и злою действитель­ностью есть промежуточная область права и закона, слу­жащая воплощению добра, ограничению и исправлению зла. Правом и его воплощением — государством — обу­словлена действительная организация нравственной жизни в целом человечестве, и при отрицательном отношении к праву, как такому, нравственная проповедь, лишенная объективных посредств и опор в чуждой ей реальной среде, осталась бы в лучшем случае только невинным пустословием, а само право, с другой стороны, при полном отделении своих формальных понятий и учреждений от их нравственных принципов и целей потеряло бы свое безу­словное основание и в сущности ничем уже более не отлича­лось бы от произвола.

Нет такого нравственного отношения, которое не могло бы быть правильно и общепонятно выражено в терминах правовых. Что может быть дальше, по-видимому, от всего юридического, как любовь к врагам? И, однако, если выс­ший нравственный закон обязывает меня любить врагов, то ясно, что мои враги имеют право на мою любовь. Если я им отказываю в любви, то я поступаю несправедливо, нару­шаю правду. Вот термин, в котором одном воплощается су­щественное единство юридического и нравственного на­чал *. Ибо что такое право, как не выражение правды, а с другой стороны, к той же правде или справедливости, т. е. к тому, что должно или правильно в смысле этическом, сво­дятся и все добродетели. Тут дело идет не о случайной одинаковости терминов, а о существенной однородности и внутренней связи самих понятий.

Когда мы говорим о нравственном праве и нравст­венной обязанности, то тем самым устраняется, с одной стороны, всякая мысль о коренной противоположности или несовместности нравственного и юридического начала, а с другой стороны, указывается и на существенное разли­чие между ними, так как, обозначая данное право (напр., право моего врага на мою любовь) как только нрав­ственное, мы подразумеваем, что есть кроме нравственного еще другое право, т. е. в другом, тесном смысле, или право как такое, которому нравственный характер не принадле­жит как его прямое и ближайшее определение. И в самом деле, если мы возьмем, с одной стороны, нашу обязан­ность любить врагов с их соответствующим нравственным правом на нашу любовь, а с другой стороны, возьмем нашу обязанность платить в срок по векселю или нашу обязан­ность не убивать и не грабить своих ближних при их соот­ветствующем праве не быть убитыми, ограбленными или обманутыми нами, то между этими двумя родами отноше­ний очевидна существенная разница, и только второй из них принадлежит к праву в собственном, или тесном, смысле.

Различие сводится здесь к трем главным пунктам: 1) Чисто нравственное требование, как, напр., любовь к врагам, есть по существу неограниченное или всеобъем­лющее; оно предполагает нравственное совершенство или по крайней мере неограниченное стремление к совершен­ству. Всякое ограничение, принципиально допущенное, противно природе нравственной заповеди и подрывает ее достоинство и значение: кто отказывается в принципе от безусловного идеала, тот отказывается от самой нравствен­ности, покидает нравственную почву. Напротив того, закон собственно правовой, как ясно во всех случаях его применения, по существу ограничен; вместо совершен­ства он требует низшей, минимальной степени нравствен­ного состояния, лишь фактической задержки известных проявлений безнравственной воли. Но эта противополож­ность не есть противоречие, ведущее к реальному столк­новению. С нравственной стороны нельзя отрицать, что любить своих врагов. Таким образом, по этому пункту (который в некоторых нравственных учениях ошибочно принимается за единственно важный) отношение между двумя началами практической жизни может быть выраже­но только так, что право есть низший предел или опреде­ленный минимум нравственности.

2) Из неограниченной природы чисто нравственных требований вытекает и второе отличие, именно то, что исполнение их не обусловливается непременно, а также и не исчерпывается никакими определенными внешними проявлениями или материальными действиями. Заповедь о любви к врагам не указывает (иначе как для примера), что именно должно делать в силу этой любви, т. е. какие определенные  внешние действия  совершать  и  от  каких воздерживаться, а вместе с тем если приходится выражать свою любовь определенными действиями, то нравственная заповедь не может считаться уже исполненною этими дей­ствиями  и  не  требующею  уже  ничего  больше,— задача исполнения этой  заповеди,   как  выражение  абсолютного совершенства, остается бесконечною. Напротив того, юри­дическим законом предписываются или запрещаются впол­не   определенные   внешние   действия,   совершением   или несовершением  которых этот закон  удовлетворяется,  не требуя   ничего  дальше:   если  я  достал  в  срок должные деньги и передал их кредитору, если я никого физически не убил и не ограбил и т. д., то закон удовлетворен мною, и ему ничего больше от меня не нужно. И в этой противополож­ности между нравственным и юридическим законом нет никакого противоречия: требование нравственного настро­ения не только не исключает внешних поступков, но вооб­ще прямо предполагает их,  как свое доказательство или оправдание:  никто не поверит внутреннему милосердию человека, когда оно не проявляется ни в каких внешних делах благотворения. А с другой стороны, и предписание определенных действий нисколько не отрицает соответст­вующих им внутренних состояний, хотя и не требует их непременно. И нравственный, и юридический закон отно­сятся,   собственно,   к   внутреннему   существу   человека, к  его  воле,   но  первый  берет  эту   волю  в  ее  общности и всецелости, а второй — лишь в ее частичной реализации по отношению к  известным  внешним  фактам,  составля­ющим собственный интерес права, каковы неприкосновен­ность жизни и имущества всякого человека и т. д. С точки зрения юридической важно именно объективное выраже­ние нашей воли в совершении или недопущении известных деяний.   Это  есть другой  существенный  признак  права, и если  оно первоначально определилось как  некоторый минимум нравственности, то, дополняя это определение, мы можем сказать, что право есть требование реализации этого минимума, т. е. осуществления определенного мини­мального добра, или, что то же, действительного устране­ния известной доли зла, тогда как интерес собственно нрав­ственный относится непосредственно не к внешней реали­зации добра, а к его внутреннему существованию в сердце человеческом.

3)   Через это второе  различие  проистекает и  третье. Требование нравственного совершенства, как внутреннего

состояния, предполагает свободное или добровольное ис­полнение, всякое принуждение, не только физическое, но и психологическое, здесь по существу дела и нежелательно и невозможно; напротив, внешнее осуществление извест­ного закономерного порядка допускает прямое или косвен­ное принуждение, и, поскольку здесь прямою и ближай­шею целью признается именно реализация, внешнее осу­ществление известного блага — например, общественной безопасности,— постольку принудительный характер зако­на становится необходимостью, ибо никакой искренний че­ловек не станет серьезно уверять, что одним словесным убеждением можно сразу прекратить все убийства, мошен­ничества и т. д.

Соединяя вместе указанные три признака, мы получа­ем следующее определение права в его отношении к нрав­ственности: право есть принудительное требование реали­зации определенного минимального добра, или порядка, не допускающего известных проявлений зла.

Все это было бы справедливо, гели бы нравственная задача была теоретическою и если бы совершенное добро было совместимо с эгоистическим бесстрастием, или равно­душием к страданиям ближних. Но так как в истинное понятие добра непременно входит альтруистическое начало с требованием соответствующего дела, т. е. сострадание к бедствиям других, побуждающее деятельно избавлять их от зла, то нравственная обязанность никак не может ограничиваться одним сознанием и возвещением совершен­ного идеала. По естественному ходу вещей, которого не

Нравственный интерес требует личной свободы как условия, без которого невозможно человеческое достоин­ство и высшее нравственное развитие. Но человек не может существовать, а следовательно, и развивать свою свободу и нравственность иначе как в обществе. Итак, нравствен­ный интерес требует, чтобы личная свобода не противоре­чила условиям существования общества. Этой задаче не может служить идеал нравственного совершенства, предо­ставленный свободному личному достижению, ибо он для насущной, практической цели дает и слишком много, а вместе с тем и слишком мало — слишком много в смысле требования и слишком мало в смысле исполнения.

Между тем нравственный закон дан человеку, «чтобы он жив был им», и без существования человече­ского общества нравственность есть только отвлеченное понятие. Но существование общества зависит не от совер­шенства некоторых, а от безопасности всех. Эта безопас­ность, не обеспеченная законом нравственным самим по себе, который не существует для людей с преобладающими противообщественными инстинктами, ограждается зако­ном принудительным, который имеет действительную силу и для них. Ссылаться в этом случае на благодатную силу Провидения, долженствующую удерживать и вразумлять злодеев и безумцев, есть не более как кощунство: нечестиво возлагать на Божество то, что может быть успешно сделано хорошею юстицией.

Итак,   нравственный   принцип   требует,   чтобы   люди свободно  совершенствовались;   но для  этого  необходимо существование общества; но общество не может существо­вать, если всякому желающему предоставляется беспре­пятственно убивать   и грабить своих ближних;  следова­тельно, принудительный закон, действительно не допуска­ющий злую волю до таких крайних проявлений, разрушаю­щих общество, есть    необходимое условие нравственного совершенствования и, как такое, требуется самим нрав­ственным началом, хотя и не есть его прямое выражение.

Требование личной своооды, уже предполагает стеснение этой свободы в той мере, в какой она в данном состоянии человечества несовместима с существованием общества или общим благом. Эти два интереса, противоположные для отвлечен­ной мысли, но одинаково обязательные нравственно, в действительности сходятся между собою. Из их встречи рождается право.

Принцип   права   может   рассматриваться   отвлеченно; н тогда он есть лишь прямое выражение справедливости: я утверждаю мою свободу как право, поскольку признаю свободу других, как их право. Но в понятии права непре­менно заключается, как мы видели, элемент объективный, или   требование   реализации:   необходимо,   чтобы   право имело силу  всегда  осуществляться,  т.  е.  чтобы  свобода других, независимо от моего субъективного ее признания, т. е. от моей личной справедливости, всегда могла на деле ограничивать мою свободу в равных пределах со всеми. Это требование справедливости принудительной привно­сится из идеи общего блага или общественного интереса, или — что то же — интереса реализации добра, для чего непременно нужно, чтобы справедливость была действи­тельным фактом, а не идеей только. Степень и способы этой   реализации  зависят,   конечно,   от  состояния   нравственного сознания в данном обществе и от других истори­ческих условий. Таким образом, право естественное стано­вится правом положительным и формулируется с этой точ­ки зрения так:  право есть исторически-подвижное опре­деление необходимого принудительного равновесия двух нравственных интересов — личной свободы и общего блага. Было бы пагубным смешением понятий думать, что пра­во имеет в виду материальное уравнение частных интере­сов. Праву, как такому, до этого нет дела. Оно заинтересо­вано только двумя главными концами человеческой жиз­ни — свободою лица и благом общества, и, ограничиваясь этим, не внося своего принудительного элемента в частные отношения, оно лучше всего служит самой нравственности. Ибо человек должен быть нравственным свободно, а для этого нужно, чтобы ему была предоставлена и некоторая свобода быть безнравственным. Право в известных преде­лах обеспечивает за ним эту свободу, нисколько, впрочем, не склоняя пользоваться ею.

Еще яснее совпадение обоих нравственных интересов в области права уголовного. Ясно, что свобода каждого человека или его естественное право жить и совершен­ствоваться было бы пустым словом, если бы они.зависели от произвола всякого другого человека, которому захочется убить или искалечить своего ближнего или отнять у него средства к существованию. И если мы имеем нравственное право отстаивать свою свободу и безопасность от поку­шения чужой злой воли, то помогать в этом отношении другим есть наша нравственная обязанность; эта общая всем обязанность и исполняется в пользу всех законом уголовным.

Но правовое принуждение в этой области, ограждая свободу мирных людей, оставляет достаточный простор и для действия злых наклонностей и не принуждает никого быть добродетельным. Злобный человек может, если хочет, проявлять свою злобу в злословии, интригах, клеветах, ссорах и т. д. Только тогда, когда злая воля, поку­шаясь на объективные публичные нрава ближних, грозит безопасности самого общества, тогда только интерес общего блага, совпадающий с интересом свободы мирных граждан, должен ограничить свободу зла. Право в интересе свободы дозволяет людям быть злыми, не вмешивается в их свободный выбор между добром и злом; оно только в интересе общего блага препятствует злому человеку стать злодеем, опасным для самого существования общества. Задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он — до времени не превратился в ад.

Такой преждевременный ад грозил и еще до некоторой степени грозит человечеству с двух сторон. Так как нор­мальное, т. е. безопасно и достойно существующее и совер­шенствующееся, общество обусловлено правильным рав­новесием личного и собирательного интереса, то пагубные для общества аномалии могут быть основаны или на пере­весе силы у личных произволен, разрывающих обществен­ную солидарность, или, напротив, на перевесе силы у общественной опеки, подавляющей личность,— пе-рвая аномалия грозит жгучим адом анархий, вторая — ледяным адом деспотизма, т. е. той же анархии, того же произвола, только сосредоточенного, стянутого и давящего извне.

Разумеется,  в  исторической  действительности  равно­весие между свободными личными силами и собиратель­ною силой общественной организации является подвиж­ным и колеблющимся, слагающимся из множества частных нарушений  и  восстановлений.   Но  самый  тот  факт,   что мы замечаем эти колебания, достаточно показывает, что есть над ними непреложные нормы лично-общественных отношений, есть пределы вечные, которые исходят из само­го существа  нравственности  и  права  и  которых  нельзя для общества без пагубных последствий преступить в ту пли другую сторону. Самым общим и в этом смысле самым важным из этих пределов должен быть признан тот, кото­рый  ограничивает принудительное действие собиратель­ных   организаций   одною  лишь   областью   реально-пред­метного, или практического, добра, оставляя все прочее, т.  е.  весь внутренний,  или духовный,  мир человека,  на полной    ответственности    отдельных   лиц   и    свободных (не принудительных) сообществ. Защита жизни и имуще­ства всех от посягательств внешних и внутренних врагов, и затем обеспечение всем необходимой помощи, образова­тельной, санитарной, продовольственной, со всем, что это­му служит (пути сообщения, почта н т. д.),— вот практическое добро, которое может и должно осуществляться организованною силой общества, неизбежно налагающею для этого на частных лиц определенные ограничения, или «повинности». Принудительное свойство этих ограни­чений само по себе есть лишь факультативное, так как ясно, что кто, например, добровольно воздерживается от преступлений, тот не испытывает для себя лично никакого стеснения от уголовно-судебных и пенитенциарных учреж­дений; и вообще все ограничения, обусловленные необходимою организацией) общественных сил, так же ма­ло противоречат личной свободе, как и тот факт, что, если я хочу приобрести какую-нибудь вещь, я принужден за нее заплатить, или, если я не хочу промокнуть на дожде, я при­нужден взять зонтик.

Основное свойство того добра, которое обусловлено правовою общественною организацией, есть не принуди­тельность (что есть лишь возможное следствие), а прямая объективность задачи. Важно тут прежде всего, чтобы известные вещи фактически были и чтобы известных вещей фактически не было. Важно, чтобы была защита от диких инородцев, важно, чтобы они не жгли и не разоряли сел и городов; важно, чтобы лихие люди не убивали и не гра­били прохожих; важно, чтобы население не вымирало от болезней; важно, чтобы были для всех доступные школь­ные условия умственного образования и просвещения.

Внешнему характеру таких необходимых благ соответ­ствует и внешний способ их добывания, допускающий и принуждение там, где оно неизбежно. Ведь для прямого насущного дела судов, больниц, школ совершенно безраз­лично, основаны ли они на добровольные или на при­нудительные пожертвования. Но можно ли сказать то же о благах духовных? Самый вопрос упраздняется тем, что духовные блага по природе своей не могут быть принуди­тельными. Этих благ для человека в конце концов два: добродетель, т. е. внутреннее расположение нашей воли к добру самому по себе, и истинность (или правоверие), т. е. внутреннее согласие нашего ума с истиною, как такою. Ясно уже из этих определений, что свобода, или непри­нужденность, входит в самое существо того и другого духовного, или внутреннего, блага. Следовательно, вся­кое принудительное внешнее действие в этой области есть прежде всего обман. Так как цель: насильно, извне заста­вить человека иметь внутреннее, т. е. извнутри идущее, расположение к добру, или внутреннюю восприимчивость к истине,— не может ни в каком случае быть достигнута (будучи прямым логическим противоречием или бессмыслицей), а бесцельное насилие явно есть зло, то всякие принудительные меры в духовных делах ради предпола­гаемых интересов истины и добродетели суть не что иное, как употребление злых средств для ложной цели — зло­употребление по преимуществу.

Насилие в нашем мире бывает трех родов: 1) насилие зверское, которое совершают убийцы, разбойники, дето-растлители; 2) насилие человеческое, необходимо допуска­емое принудительною организацией общества для ограж­дения внешних благ жизни, и 3) насильственное вторжение внешней общественной организации в духовную сферу человека с лживой целью ограждения внутренних благ — род насилия, который всецело определяется злом и ложью, а потому по справедливости должен быть назван дьявольским.

По существу права, служащего внешнему, или объек­тивному, добру, интерес истины и добродетели всегда должен оставаться частным и безусловно свободным инте­ресом. Отсюда кроме принципа и неограниченной веро­терпимости вытекают еще и некоторые другие последствия.

В области уголовного (как и гражданского) права сво­бода одного лица ограничивается не частным, или субъек­тивным, интересом другого лица, в отдельности взятым, а общим благом.

К тому же обиженный (в случаях, не подлежащих уголовной ответ­ственности) может, если хочет, мстить обидчику теми же частными средствами — его свобода уважается здесь так же, как и свобода его противника; а если он нравственно выше его и не считает мщепие для себя позволительным, то он все равно не обратился бы к внешнему закону, несмот­ря на свою чувствительность к обиде; и если он отказыва­ется от личного мщения, то тем лучше для него, да и для общества, которому предоставляется свободно высказывать свое нравственное суждение. Для юридической оценки важна не злая воля сама по себе и не результат деяния сам по себе, который может быть и случайным, а только связь намерения с результатом или степень реализации злой воли в деянии, так как эта степень реализации и соответствующая степень опасности для общества подле­жат объективному определению пли представляют внешнее зло, защита от которого есть внешнее добро, допускающее правомерную принудительность.

Так как сущность права состоит в равновесии двух нрав­ственных интересов: личной свободы и общего блага, то ясно, что этот последний интерес может только ограничивать пер­вый, но ни в каком случае не упразднять его, ибо тогда, очевидно, равновесие было бы нарушено или исчезло бы чрез уничтожение одного из его терминов. Поэтому меры против преступника никак не могут доходить до лишения его жизни или до отнятия у него свободы навсегда. Следо­вательно, законы, допускающие смертную казнь, бессроч­ную каторгу или бессрочное одиночное заключение, не могут быть оправданы с точки зрения юридической — они противоречат самому существу права. Притом утвержде­ние, что общее благо требует в известных случаях окон­чательного упразднения данного лица, представляет и внутреннее логическое противоречие. Общее благо пото­му и есть общее, что оно в известном смысле содержит в себе благо всех отдельных лиц без исключения, иначе оно было бы благом большинства. Из этого не следует, чтобы оно состояло из простой суммы частных интересов или заключало в себе сферу свободы каждого лица во всей ее беспредельности,— это было бы другое противоречие, так как эти сферы личной свободы могут отрицать друг друга и действительно отрицают. Но из понятия общего блага с логическою необходимостью следует, что, ограни­чивая именно как общее (общими пределами) частные интересы и стремления, оно никак не может упразднять хотя бы одного из носителей этих интересов и стремлений, отнимая у него жизнь и всякую возможность свободных действий; ибо это общее благо должно быть так или иначе благом и этого человека', но, отнимая у него существование н всякую возможность свободных действий, следовательно, возможность какого бы то ни было блага, оно перестает быть благом для него, следовательно, само становится лишь частным интересом и потому теряет свое право ограничи­вать личную свободу.

И в этом пункте мы видим, что требования нравствен­ности вполне совпадают с сущностью права. Вообще, право в своем элементе принуждения к минимальному добру хотя и различается от нравственности в собственном смысле, но и в этом своем принудительном характере, отвечая требованиям той же нравственности, ни в каком случае не должно ей противоречить. Поэтому если какой-нибудь положительный закон идет вразрез с нравственным сознанием добра, то мы можем быть заранее уверены, что он не отвечает и существенным требованиям права, и пра­вовой интерес относительно таких законов может состоять никак не в их сохранении, а только в их правомерной отмене.

Так как внешняя, принудительная обязательность есть одно из существенных отличий правовой нормы от собст­венно нравственной, то право по существу своему требует для себя действительного обеспечения, то есть достаточ­ной силы для реализации правовых норм.

Всякое личное существо в силу своего безусловного значения (в смысле нравственном) имеет неотъемлемое право на существование и на совершенствование. Но это нравственное право было бы пустым словом, если бы его действительное осуществление зависело всецело от внеш­них случайностей и чужого произвола. Действительное право есть то, которое заключает в себе условия для своего осуществления, т. е. ограждения себя от нарушений. Первое и основное условие для этого есть общежитие, ибо чело­век одинокий очевидно бессилен против стихий природы, против хищных зверей и звероподобных людей. Но, будучи необходимым ограждением личной свободы пли естествен­ных прав человека, общественность есть вместе с тем самым ограничение этих прав, но ограничение не случай­ное и произвольное, а внутренно-обязательное, вытекаю­щее из существа дела.

Подчинение человека обществу совершенно сог­ласно с безусловным нравственным началом, которое не приносит в жертву частное общему, а соединяет их как внутренно солидарных: жертвуя обществу свою неограни­ченную, но необеспеченную и недействительную свободу, лицо приобретает действительное обеспечение своей определенной или разумной свободы — жертва настолько.

Определенное в данных обстоятельствах .места и вре­мени ограничение личной свободы требованиями общего блага, пли — что то же — определенное в данных условиях уравновешение, или постоянная совместность этих двух начал, есть право положительное или закон в тесном смысле.

Закон по существу своему есть общепризнанное и без­личное ( т. е. не зависящее от личных мнений и желаний) определение права, или понятие о должном (в данных условиях и в данном отношении) равновесии между част­ною свободою и благом целого,— определение, или общее понятие, осуществляемое через особые суждения в единич­ных случаях или делах.

Отсюда три непременные отличительные признака за­кона: 1) его публичность — постановление, не обнародо­ванное во всеобщее сведение, не может иметь и всеобщей обязательности, т. е. не может быть положительным законом; 2) его конкретность — как нормы особых, опреде­ленных отношений в данной действительной среде, а не как выражения каких-нибудь отвлеченных истин и идеалов; 3) его реальная применимость, или удобоисполнимость в каждом единичном случае, ради чего с ним всегда связана «санкция», т. е. угроза принудительными и кара­тельными мерами на случай неисполнения его требова­ний или нарушения его запрещений.

Чтобы эта санкция не оставалась пустою угрозой, закон должен опираться на действительную силу, достаточную для приведения его в исполнение во всяком случае. Дру­гими словами, право должно иметь в обществе действитель­ных носителей или представителей, достаточно могуще­ственных для того, чтобы издаваемые ими законы и произ­носимые суждения могли иметь силу принудительную. Такое реальное представительство права, или такая де­еспособная законность, называется властью.

Требуя по необходимости от общественного целого того обеспечения моих естественных прав, которое не под силу мне самому, я по разуму и справедливости должен при­знать за этим общественным целым положительное право на те средства и способы действия, без которых оно не могло бы исполнить своей, для меня самого желательной и необходимой, задачи, а именно я должен предоставить этому общественному целому: 1)   власть издавать обяза­тельные для всех законы; 2)  власть судить сообразно этим общим законам о частных делах и поступках и 3) власть принуждать всех и каждого к исполнению как этих судеб­ных приговоров, так и всех прочих мер, необходимых для общей безопасности и преуспеяния.

Ясно, что эти три различные власти — законодатель­ная, судебная и исполнительная — при всей необходимой раздельности (дифференциации) не могут быть разобщены (и тем менее должны вступать в противоборство между собою), так как они имеют одну и ту же цель: правомер­ное служение общему благу. Это их единство иметь свое реальное выражение в одинаковом их подчинении единой верховной власти, в которой сосредоточивается все положи­тельное право общественного целого, как такого. Это еди­ное начало полновластия непосредственно проявляется в первой власти — законодательной, вторая — судебная — уже обусловлена первою, так как суд не самозаконен, а действует согласно обязательному для него закону, а двумя первыми обусловлена третья, которая заведует при­нудительным исполнением законов и судебных решений. В силу этой внутренней связи, без единства верховной вла­сти, так или иначе выраженного, невозможны были'бы ни общеобязательные законы, ни правильные суды, ни дей­ствительное управление, т. е. самая цель правомерной орга­низации данного общества не могла бы быть достигнута.

Общественное тело с определенною организацией, заключающее в себе полноту положительного права или единую верховную власть, называется государством. Во всяком организме необходимо различать организующее начало, систему органов или орудий организующего •действия и совокупность организуемых элементов. Соот­ветственно этому и в собирательном организме государст­ва, конкретно взятого, различаются: 1) верховная власть, 2) различные ее органы или подчиненные власти и 3) суб­страт государства, т. е. масса населения определенной территории, состоящая из лиц, семей и других более или менее широких частных союзов, подчиненных государст­венной власти. Только в государстве право находит все условия для своего действительного осуществления, и с этой стороны государство есть воплощенное право.

В простейшем практиче­ском выражении смысл государства состоит в том, что оно в своих пределах подчиняет насилие праву, произвол — законности, заменяя хаотическое и истребительное столкновение частных элементов природного человечества правильным порядком их существования, причем принуж­дение допускается лишь как средство крайней необходи­мости, заранее определенное, закономерное и оправдан­ное, поскольку оно исходит от общей и беспристрастной власти. Но эта власть простирается только до пределов данной государственной территории. Над отдельными государствами нет общей власти, и потому столкновения между ними решаются окончательно только насильствен­ным способом — войною. Что этот факт не соответствует безусловному нравственному началу, как такому,— об этом не может быть спора. Относительное значение войны и действительный путь к ее упразднению — вот послед­ние из тех коренных практических вопросов, которые соби­рательная жизнь исторического человечества ставит нрав­ственному сознанию.

Вопреки мнимой экономической гармонии очевидность заставляет признать, что, исходя из частного, материально­го интереса как цели труда, мы приходим не к общему бла­гу, а только к общему раздору и разрушению. Напротив, идея общего блага в истинном, нравственном смысле, т. с. блага всех и каждого, а не большинства только,— идея та­кого блага, поставленного как принцип и цель труда, зак­лючает в себе и удовлетворение всякого частного интереса в его должных пределах.

Если с нравственной точки зрения всякий человек — будь он земледельцем, писателем или банкиром — должен трудиться с сознанием и желанием общеполезности своего труда, если он должен смотреть на него как на обязанность исполнения воли Божией и служения всеобщему благосос­тоянию ближних, то эта обязанность, именно как всеобщая, предполагает, что все таким же образом должны относиться к этому человеку, т. с. ставить его не как орудие только, но и как предмет или цель общей деятельности, что общество имеет обязанность признавать и обеспечивать право каждо­го на самостоятельное пользование — для себя и для своих—достойным человеческим существованием. Достой­ное существование возможно при добровольной нищете — той, которую проповедывал св. Франциск и в которой жи­вут наши странствующие богомольцы; но оно делается не­возможным при такой работе, в которой все значение чело­века сводится к роли простого орудия для производства или перемещения вещественных богатств.

Кроме тех случаев, когда труд несовместим с человече­ским достоинством по своему исключительно и грубо меха­ническому характеру и по чрезмерному напряжению мус­кульной силы, которого он требует, такая же несовмести­мость с человеческим достоинством или безнравственность работы должна быть признана и тогда, когда труд, сам по себе не тяжелый и не унизительный, по своей ежедневной продолжительности поглощает все время и все силы ра­бочего, так что те немногие часы, которые прерывают ра­боту, необходимо отдаются физическому отдыху, а для мыслей и забот идеального и духовного порядка не остается времени и сил *. Кроме часов отдыха существуют, конечно, целые дни отдыха — воскресенье и другие праздники. Но истощающий и притупляющий физический труд, которым заняты все будни, вызывает в праздник естественную реак­цию — потребность разгула и самозабвения, которым и от­даются эти дни.

Безусловное значение человека основано, как мы знаем, на лежащей в его разуме и воле возможности бесконечного совершенствования, или, по выражению отцов церкви, обо­жествления. Эта возможность не переходит у нас в действительность непосредственно, одним полным актом, потому что тогда человек был бы уже равен Богу, что противно истине,— эта внутренняя потенция становится все более и более действительностью, для чего требуются определенные реальные условия. Обыкновенный человек, на многие годы оставленный на необитаемом острове или в абсолютно одиночном заключении, не только лишен воз­можности улучшаться умственно и нравственно, но обнару­живает, как известно, быстрый прогресс в направлении к явному звероподобию. Так же, в сущности, и человек, все­цело поглощенный материальною работою, если не впадает в полное одичание, то во всяком случае не может уже думать о деятельном осуществлении своего высшего чело­веческого значения. Итак, с нравственной точки зрения требуется, чтобы всякий человек имел не только обеспечен­ные средства к существованию (т. е. пищу, одежду и жили­ще с теплом и воздухом) и достаточный физический отдых, но чтобы он мог также пользоваться и досугом для своего духовного совершенствования.

Противники нравственного улучшения социально-эко­номических отношений утверждают, что так как для дос­тавления рабочим сверх обеспеченного материального су­ществования еще досуга для возможного обеспечения их умственного и нравственного развития потребуется, не по­нижая заработной платы, сократить число рабочих часов, то это приведет и к сокращению производства, т. е. к эконо­мическому упадку или регрессу.

Ходячие социалистические декламации против богатых, внушаемые низменною завистью, противны до тошноты, требования уравнения имуществ неосновательны до неле­пости. Но одно дело — нападать на частное богатство как на какое-то зло само по себе, и другое дело — требовать, чтобы это богатство, как благо относительное, было согласо­вано с общим благом в смысле безусловного нравственного начала; одно дело — стремиться к невозможному и ненуж­ному уравнению имуществ, а другое дело — при сохране­нии имущественного превосходства за тем, кто его имеет, признавать за всеми право на необходимые средства для достойного человеческого существования. -Помимо неверных заключений, которые выводятся про­тивниками нравственного упорядочения хозяйственных от­ношений из их основного утверждения, правы ли они в са­мом этом утверждении, то есть нормирование рабочего вре­мени и заработной платы непременно ли сокращает на не­которое время данное производство (хотя бы предметов роскоши) и причиняет соответствующий убыток фабрикан­там? Это было бы так, если бы количество (не говоря уже о качестве) производства зависело всецело от числа часов, на него потраченных. Но какой же мыслящий и добросо­вестный политико-эконом решится серьезно утверждать такую чудовищную нелепость? Легко понять, что истощен­ный, отупелый и ожесточенный от непосильного труда ра­ботник может произвести в 16 часов меньше, чем тот же ра­ботник произведет в 8 часов, если он будет работать бодро, усердно, с сознанием своего человеческого достоинства и с уверенностью в своей нравственной солидарной связи с обществом или государством, которое не эксплуатирует его, а заботится о нем. Таким образом, нравственное упорядоче­ние экономических отношений было бы вместе с тем и эко­номическим прогрессом.

 

Соловьев В.С. Оправдание добра // Соч. в 2-х т. М. 1988 – Т.1. с. 441-462; (420 – 425)