Ф. А. Хайек.

Дорога к рабству

 

Фридрих Август фон Хайек (р. в 1899) - выпускник Венского университета, доктор права, первый директор Австрийского ин­ститута экономических исследований, профессор Чикагского уни­верситета и университета во Фрейбурге, лауреат Нобелевской пре­мии (1974). Автор трудов «Основной закон свободы», «Право, зако­нодательство и свобода», "Правила и порядок», «Политический строй свободного народа» и др.

В книге «Дорога к рабству» (1944) Хайек исследует политико-экономические и морально-правовые особенности тоталитарной сис­теми. Исходной методологической посылкой для ученого является подразделение социальных систем, именуемых им «порядками», на два типа. «Сознательные порядки» возникают в результате созна­тельных усилий людей, ориентированы на конкретные цели и под­чиняются регулярным управленческим воздействиям. «Спонтанные порядки» складываются самопроизвольно в ходе исторического раз­вития общества. Они не являются результатом осуществления чье­го-либо замысла, не управляются из общего центра, функционируют за счет договорных отношений между субъектами, соблюдающими определенные правила поведения. Право, наряду с рынком, моралью, языком, Хайек относит ко второму типу самоорганизующихся и са­морегулирующихся систем.

 

 

 

 

 

 

 

План и закон

 

Как подтвердили еще раз новейшие исследо­вания по социологии права, принцип формаль­ного права, согласно которому решение по каж­дому делу должно приниматься в соответствии с общими рациональными предписаниями, преду­сматривающими минимальное количество ис­ключений и позволяющими логически доказать, что данный случай подпадает под данное прави­ло, — этот принцип применим только на либе­ральной конкурентной стадии капитализма.

Карл Мангейм

 

Пожалуй, ничто не свидетельствует так ярко об особенностях жизни в свободных странах, отличающих их от стран с авторитар­ным режимом, как соблюдение великих принципов правозаконности. Если отбросить детали, это означает, что правительство ограни­чено в своих действиях заранее установленными гласными правила­ми, дающими возможность предвидеть с большой точностью, какие меры принуждения будут применять представители власти в той или иной ситуации. Исходя из этого индивид может уверенно планиро­вать свои действия[1]. И хотя этот идеал полностью воплотить невоз­можно, ибо те, кто принимает законы, и те, кто их исполняет, — жи­вые люди, которым свойственно ошибаться, но смысл принципа до­статочно ясен: сфера, где органы исполнительной власти могут дей­ствовать по своему усмотрению, должна быть сведена к минимуму. Любой закон ограничивает в какой-то мере индивидуальную свобо­ду, сужая круг средств, которыми люди могут пользоваться для до­стижения своих целей. Но правозаконность ограничивает возмож­ности правительства, не дает ему произвольно вмешиваться в дейст­вия индивидов, сводя на нет их усилия. Зная правила игры, индивид свободен в осуществлении своих личных целей и может быть уве­рен, что власти не будут ему в этом мешать.

Можно, таким образом, утверждать, что, противопоставляя систему постоянно действующих правил, в рамках которых индиви­ды принимают самостоятельные экономические решения, системе централизованного руководства экономикой сверху, мы обсуждали до сих пор частный случай, подпадающий под фундаментальное раз­граничение правозаконности и деспотического правления. Либо правительство ограничивается установлением правил использова­ния имеющихся ресурсов, предоставляя индивидам право решать вопрос о целях, либо оно руководит всеми экономическими процес­сами и берет на себя решение вопросов и о средствах производства, и о его конечных целях. Б первом случае правила могут быть установ­лены заранее в виде формальных предписаний, никак не соотнесен­ных с интересами и целями конкретных людей. Их назначение — быть инструментом достижения индивидуальных целей. И они явля­ются (по крайней мере должны быть) долговременными, чтобы су­ществовала уверенность, что одни люди не смогут использовать их с большей выгодой для себя, чем другие. Лучше всего определить их как особые орудия производства, позволяющие прогнозировать по­ведение тех, с кем приходится взаимодействовать предпринимате­лю, но ни в коем случае не как инструменты для достижения конкрет­ных целей или удовлетворения частных потребностей.

Экономическое планирование коллективистского типа с не­обходимостью рождает нечто прямо противоположное. Плани­рующие органы не могут ограничиться созданием возможностей, которыми будут пользоваться по своему усмотрению какие-то неиз­вестные люди. Они не могут действовать в стабильной системе координат, задаваемой общими долговременными формальными правилами, не допускающими произвола. Ведь они должны заботить­ся об актуальных, постоянно меняющихся нуждах реальных людей, выбирать из них самые насущные, т. е. постоянно решать вопросы, на которые не могут ответить формальные принципы. Когда пра­вительство должно определить, сколько выращивать свиней или сколько автобусов должно ездить по дорогам страны, какие уголь­ные шахты целесообразно оставить действующими или почем про­давать в магазинах ботинки, — все такие решения нельзя вывести из формальных правил или принять раз навсегда или на длитель­ный период. Они неизбежно зависят от обстоятельств, меняющих­ся очень быстро. И, принимая такого рода решения, приходится все время иметь в виду сложный баланс интересов различных индивидов и групп. В конце концов кто-то находит основания, чтобы предпочесть одни интересы другим. Эти основания становятся час­тью законодательства. Так рождаются привилегии, возникает не­равенство, навязанное правительственным аппаратом.

 

* * *

Обозначенное только что различие между формальным пра­вом (или юстицией) и «постановлениями по существу дела», прини­маемыми вне рамок процессуального права, является чрезвычайно важным и в то же время очень трудным в практическом примене­нии. Между тем сам принцип довольно прост. Разница здесь такая же, как между правилами дорожного движения (или дорожными знаками) и распоряжениями, куда и по какой дороге людям ехать. Формальные правила сообщают людям заранее, какие действия пред­примут власти в ситуации определенного типа. Они сформулирова­ны в общем виде и не содержат указаний на конкретное время, мес­то или на конкретных людей, а лишь описывают обстоятельства, в которых может оказаться в принципе каждый. И, попав в такие обстоятельства, каждый может найти их полезными с точки зрения своих личных целей. Знание, что при таких-то условиях государство будет действовать так-то или потребует от граждан определенного поведения, необходимо всякому, кто строит какие-то планы. Фор­мальные правила имеют, таким образом, чисто инструментальный характер в том смысле, что их могут применять совершенно разные люди для совершенно различных целей и в обстоятельствах, кото­рые нельзя заранее предусмотреть. И то, что мы действительно не знаем, каким будет результат их применения, какие люди найдут их полезными, заставляет нас формулировать их так, чтобы они были как можно более полезными для всех, как можно более универсаль­ными. Это и есть самое важное свойство формальных правил. Они не связаны с выбором между конкретными целями или конкретны­ми людьми, ибо мы заранее не знаем, кто будет их использовать.

В наш век с его страстью поставить все и вся под сознатель­ный контроль может показаться парадоксальным утверждение, провозглашающее достоинством системы то, что мы не будем ниче­го знать о последствиях ее действия. Действительно, в описанной ситуации нам не дано знать о конкретных результатах, к которым приведут меры, предпринятые правительством, и это выгодно от­личает ее от других возможных систем. Мы подошли здесь к самым основам великого либерального принципа правозаконности. А ка­жущийся парадокс исчезнет, как только мы продвинемся в нашем рассуждении немного дальше.

 

* * *

Мы прибегнем к аргументам двоякого рода. Первый из них — экономический, и мы наметим его здесь лишь в самых общих чертах. Государство должно ограничиться разработкой общих правил, при­менимых в ситуациях определенного типа, предоставив индивидам свободу во всем, что связано с обстоятельствами места и времени, ибо только индивиды могут знать в полной мере эти обстоятельства и приспосабливать к ним свои действия. А чтобы индивиды могли соз­нательно строить планы, у них должна быть возможность предвидеть действия правительства, способные на эти планы влиять. Но коль скоро действия государства должны быть прогнозируемыми, они не­избежно должны  определяться правилами,  сформулированными безотносительно к каким-либо непредсказуемым обстоятельствам. Если же государство стремится направлять действия индивидов, пре­дусматривая их конечные результаты, его деятельность должна стро­иться с учетом всех наличествующих в данный момент обстоятельств и, следовательно, является непредсказуемой. Этим объясняется из­вестный факт, что чем больше государство «планирует», тем труднее становится планировать индивиду.

Второй аргумент — моральный или политический — имеет к обсуждаемой проблеме еще более непосредственное отношение. Если государство в самом деле предвидит последствия своих дейст­вий, это значит, что оно лишает права выбора тех, на кого эти дей­ствия направлены. Когда есть два пути, имеющие разные последст­вия для разных людей, то выбирает один из них государство. Созда­вая новые возможности, равные для всех, мы не можем знать, как они будут реализованы: ситуация является принципиально откры­той. Общие правила, т. е. подлинные законы, кардинально отлич­ные от постановлений и распоряжений, должны, следовательно, создаваться так, чтобы они могли работать в не известных заранее обстоятельствах. А значит, и результаты их действия нельзя знать наперед. В этом и только в этом смысле законодатель должен быть беспристрастным. Быть беспристрастным означает не иметь отве­тов на вопросы, для решения которых надо подбрасывать монету. Поэтому в мире, где все заранее предсказано и известно, прави­тельство всегда оказывается пристрастным.

Когда точно известно, какое действие на определенных лю­дей окажет та или иная политика государства, когда правительство нацеливает свои меры на конкретные результаты, оно, конечно, знает все наперед и, следовательно, не может быть беспристраст­ным. Оно не может не принимать чью-либо сторону, навязывая всем гражданам свои оценки, и вместо того чтобы помогать им в достижении их собственных целей, заставляет их стремиться к це­лям, «спущенным сверху». Если в момент принятия закона извес­тен его результат, такой закон уже не является инструментом, кото­рый свободный человек может использовать по своему усмотре­нию. Это инструмент, с помощью которого законодатель воздейст­вует на людей, преследуя свои цели. И государство уже более не является в такой ситуации утилитарной машиной, призванной по­могать индивидам в реализации их личных качеств и возможнос­тей. Оно превращается в «моральный» институт не в том смысле, что мораль противопоставлена здесь чему-то аморальному, а прос­то оно навязывает людям свои суждения по моральным вопросам, могущие быть как моральными, так и в высшей степени аморальны­ми. С этой точки зрения нацистское, как и всякое коллективист­ское, государство являются моральным, а либеральное — нет.

Я предвижу возможное возражение, которое заключается в том, что экономист, осуществляющий планирование, будет опи­раться не на свои личные предрассудки, а на общие представления о разумном и справедливом. Такое мнение обычно находит поддерж­ку у людей, имеющих опыт планирования на уровне отдельной от­расли, которые обнаружили, что найти решение, примиряющее различные интересы, не так уж трудно. Примеры эти, однако, ни­чего не доказывают. Дело в том, что «интересы», представленные в отдельной отрасли, — это совсем не то, что интересы общества в целом. Чтобы в этом убедиться, достаточно рассмотреть только один, но весьма типичный случай, когда капиталисты и рабочие од­ной отрасли ведут переговоры о политике рестрикций, грабитель­ской по отношению к потребителю. В такой ситуации проблема по­лучает обычно какое-нибудь простое решение, например, «награб­ленное», т. е. дополнительный доход, делят в той же пропорции, что и прежние доходы. Но такое решение просто игнорирует инте­ресы тысяч и миллионов людей, которые реально терпят при этом убытки. Если мы хотим испытать на прочность принцип «справед­ливости» как орудие экономического планирования, надо попро­бовать применить его в такой ситуации, где налицо и прибыли, и потери. И тогда станет совершенно ясно, что никакой общий прин­цип, в том числе принцип «справедливости», проблемы не решает. В самом деле, поднять ли зарплату медицинским работникам или расширить круг услуг, оказываемых больным? Дать больше молока детям или улучшить условия сельским труженикам? Создать Допол­нительные рабочие места для безработных иди повысить ставки уже работающим? Чтобы решать вопросы такого рода, надо иметь абсолютную и исчерпывающую систему ценностей, в которой лю­бая потребность каждого человека или группы будет иметь свое четкое место.

Действительно, по мере того как планирование получает все большее распространение, количество ссылок на «разумность» и «справедливость» в законодательных актах неуклонно растет. Прак­тически это означает, что возрастает число дел, решение которых оставлено на усмотрение судьи или какого-то органа власти. Сей­час уже настало время, когда можно приниматься писать историю упадка правозаконности и разрушения правового государства, ос­новным содержанием которой будет проникновение такого рода расплывчатых формулировок в законодательные акты и в юриспру­денцию, рост произвола, ненадежности суда и законодательства, а одновременно и неуважения к ним, ибо при таких обстоятельствах они не могут не стать политическими инструментами. В этой связи важно еще раз напомнить, что процесс перехода к тоталитарному планированию и разрушения правозаконности начался в Герма­нии еще до прихода к власти Гитлера, который лишь довел до кон­ца работу, начатую его предшественниками.

Нет никаких сомнений, что планирование неизбежно влечет сознательную дискриминацию, ибо, с одной стороны, оно поддер­живает чьи-то устремления, а чьи-то подавляет, и с другой, — позво­ляет кому-то делать то, что запрещено другим. Оно определяет за­конодательство, что могут иметь и делать те или иные индивиды и каким должно быть благосостояние конкретных людей. Практи­чески это означает возврат к системе, где главную роль в жизни об­щества играет социальный статус, т. е. происходит поворот исто­рии вспять, ибо, как гласит знаменитое изречение Генри Мейна, «развитие передовых обществ до сих пор всегда шло по пути от гос­подства статуса к господству договора». Правозаконность, в еще большей степени, чем договор, может считаться противоположнос­тью статусной системы. Потому что государство, в котором высшим авторитетом является формальное право и отсутствуют закреплен­ные законом привилегии для отдельных лиц, назначенных властя­ми, гарантирует всеобщее равенство перед законом, являющее со­бой полную противоположность деспотическому правлению.

 

* * *

Из всего сказанного вытекает неизбежный, хотя на первый взгляд и парадоксальный вывод: формальное равенство перед законом несовместимо с любыми действиями правительства, нацеленны­ми на обеспечение материального равенства различных людей, и вся­кий политический курс, основанный на идее справедливого распре­деления, однозначно ведет к разрушению правозаконности. Ведь что­бы политика давала одинаковые результаты применительно к разным людям, с ними надо обходиться по-разному. Когда перед все­ми гражданами открываются одинаковые объективные возможнос­ти, это не означает, что их субъективные шансы равны. Никто не бу­дет отрицать, что правозаконность ведет к экономическому неравен­ству, однако она не содержит никаких замыслов или умыслов, обрека­ющих конкретных людей на то или иное положение. Характерно, что социалисты (и нацисты) всегда протестовали против «только» фор­мального правосудия и возражали против законов, не содержащих указаний на то, каким должно быть благосостояние конкретных лю­дей[2]. И они всегда призывали к «социализации закона», нападая на принцип независимости судей, и вместе с тем поддерживали такие направления в юриспруденции, которые, подобно «школе свобод­ного права», подрывали основы правозаконности.

Можно утверждать, что с позиций правозаконности практика применения правила без всяких исключений является в определен­ном смысле более важной, чем содержание самого правила. Вновь обратимся к уже знакомому примеру: мы можем ездить и по левой, и по правой стороне дороги, это не имеет значения, существенно лишь то, что мы все делаем это одинаково. Данное правило позво­ляет нам предсказывать поведение других людей. Л это возможно, если все выполняют его неукоснительно, даже в тех случаях, когда оно может показаться несправедливым.

Смешение принципов формального правосудия и равенства перед законом с принципами справедливости и принятия решений «по существу дела» часто приводит к неверной трактовке понятия «привилегии». Примером может служить приложение термина «привилегии» к собственности как таковой. Собственность была привилегией в прошлом, когда, например, земельная собствен­ность могла принадлежать только дворянам. И она является приви­легией в наше время, когда право производить или продавать определенные товары дается властями только определенным людям. Но называть привилегией всякую вообще частную собственность, которую по закону может получить каждый, и только потому, что кто-то преуспел в этом, а кто-то нет, значит начисто лишать поня­тие «привилегии» смысла.

Отличительная особенность формальных законов — непред­сказуемость конкретных результатов их действия — помогает про­яснить еще одно заблуждение, которое состоит в том, что либе­ральное государство — это бездействующее государство. Вопрос, должно ли государство «действовать» или «вмешиваться», представ­ляется бессмысленным, а термин «laissez-faire», как мне кажется, вводит в заблуждение, создавая неверное представление о принци­пах либеральной политики. Разумеется, всякое государство долж­но действовать, и всякое его действие является вмешательством во что-то. Действительная проблема состоит, однако, в том, может ли индивид предвидеть действия государства и уверенно строить свои планы, опираясь на это предвидение. Если это так, то государство не может контролировать конкретные пути использования создан­ного им аппарата, зато индивид точно знает, в каких пределах он защищен от посторонних вмешательств и в каких случаях государ­ство может повлиять на осуществление его планов. Когда государ­ство контролирует соблюдение стандартов мер и весов (или предот­вращает мошенничество каким-то другим путем), оно несомненно действует. Когда же оно допускает насилие, например, со стороны забастовочных пикетов, оно бездействует. В первом случае оно со­блюдает либеральные принципы, во втором — нет. Это относится к большинству постоянных установлений, имеющих общий харак­тер, таких, как строительные нормы или правила техники безопас­ности: сами по себе они могут быть мудрыми или сомнительными, но поскольку они являются постоянными и не ставят никого конк­ретно в привилегированное или в ущемленное положение, они не противоречат либеральным принципам. Конечно, и такие законы могут иметь, кроме долговременных непредсказуемых последст­вий, также и непосредственные, и вполне поддающиеся предвиде­нию результаты, касающиеся конкретных людей. Но эти непосред­ственные результаты не являются (по крайней мере не должны быть) для них главными ориентирами. Впрочем, когда предсказуе­мые последствия становятся важнее долговременных эффектов, мы приближаемся к той черте, у которой это различие, ясное в тео­рии, на практике начинает стираться.

 

* * *

Концепция правозаконности сознательно разрабатывалась лишь в либеральную эпоху и стала одним из ее величайших дости­жений, послуживших не только щитом свободы, но и отлаженным юридическим механизмом ее реализации. Как сказал Иммануил Кант (а перед этим почти теми же словами Вольтер), «человек сво­боден, если он должен подчиняться не другому человеку, но зако­ну». Проблески этой идеи встречаются по крайней мере еще со вре­мен Древнего Рима, но за последние несколько столетий она еще ни разу не подвергалась такой опасности, как сейчас. Мнение, что власть законодателя безгранична, явившееся в какой-то степени результатом народовластия и демократического правлення, укре­пилось в силу убеждения, что правозаконности ничто не угрожает до тех пор, пока все действия государства санкционированы зако­ном. Но такое понимание правозаконности совершенно неверно. Дело не в том, являются ли действия правительства законными в юридическом смысле. Они могут быть таковыми и все же противо­речить принципам правозаконности. Тот факт, что кто-то действу­ет на легальном основании, еще ничего не говорит нам о том, наде­ляет ли его закон правом действовать произвольно или он пред­писывает строго определенный образ действий. Пусть Гитлер получил неограниченную власть строго конституционным путем, и, следовательно, все его действия являются легальными. Но решит­ся ли кто-нибудь на этом основании утверждать, что в Германии до сих пор существует правозаконность?

Поэтому, когда мы говорим, что в планируемом обществе нет места правозаконности, это не означает, что там отсутствуют законы или что действия правительства нелегальны. Речь идет только о том, что действия аппарата насилия, находящегося в руках у государства, никак не ограничены заранее установленными правилами. Закон мо­жет (а в условиях централизованного управления экономикой дол­жен) санкционировать произвол. Если законодательно установлено, что такой-то орган может действовать по своему усмотрению, то ка­кими бы ни были действия этого органа, они являются законными. Но не правозаконными. Наделяя правительство неограниченной властью, можно узаконить любой режим. Поэтому демократия способ­на привести к установлению самой жестокой диктатуры[3].

Если закон должен дать возможность властям управлять эко­номической жизнью, он должен наделить их полномочиями при­нимать и осуществлять решения в непредвиденных обстоятельст­вах, руководствуясь при этом принципами, которые нельзя сфор­мулировать в общем виде. В результате по мере распространения планирования законодательные полномочия оказываются делеги­рованы министерствам и другим органам исполнительной власти. Когда перед прошлой войной по делу, к которому вновь привлек внимание покойный лорд Хьюстон, судья Дарлинг заявил, что «со­гласно прошлогоднему постановлению парламента министерство сельского хозяйства действует по своему усмотрению и его руко­водство не может быть привлечено к ответственности за свои дей­ствия, во всяком случае не больше, чем члены самого парламента», это заявление прозвучало тогда еще непривычно. Сегодня такие ве­щи происходят чуть ли не каждый день. Постоянно возникающие новые органы наделяются самыми широкими полномочиями и, не будучи связаны никакими четкими правилами, получают практи­чески неограниченную власть в различных областях жизни.

Итак, принципы правозаконности накладывают определен­ные требования на характер самих законов. Они допускают общие правила, известные как формальное право, и исключают законы, прямо нацеленные на сказаное о том, кто решает, открыта для кон­кретного человека данная возможность или нет, однако приводимое далее разъяснение, что «он может предложить свою кандидатуру для определенной работы и его заявление должно быть публично рассмотрено, принято или отклонено», показывает, что г-н Уэллс исходит из представления о каком-то авторитетном органе, решаю­щем, имеет ли этот человек право на эту должность, что, конечно, никак не может быть названо «свободным выбором». Есть и другие вопросы, возникающие при чтении «Декларации». Как, например, обеспечить в планируемом мире «свободу путешествий и передви­жений», когда под контролем находятся не Только средства сообще­ния и обмен валюты, но и размещение промышленных предприя­тий? Или как гарантировать свободу печати, когда поставки бумаги и все каналы распространения изданий находятся в ведении планирующих органов? Но г-н Уэллс, как и другие сторонники планирова­ния, оставляет их без ответа.

Гораздо последовательнее в этом отношении многочисленные реформаторы, критикующие с первых шагов социалистического движения «метафизическую» идею прав личности и утверждающие, что в рационально организованном мире у индивида не будет ника­ких прав, а только обязанности. Эта мысль завладела теперь умами наших так называемых «прогрессистов», и лучший способ быть се­годня записанным в реакционеры — это протестовать против каких-нибудь мер на том основании, что они ущемляют права личности. Даже такой либеральный журнал, как «Экономист», несколько лет назад привел в пример не кого-нибудь, а французов, которые поня­ли, что «демократическое правительство должно всегда [sic] иметь в потенции полномочия не меньше диктаторских, сохраняя при этом свой демократический и представительский характер. В адми­нистративных вопросах, решаемых правительством, ни при каких обстоятельствах не существует черты, охраняющей права личности, которую нельзя было бы перейти. Нет предела власти, которую мо­жет и должно применять правительство, свободно избранное наро­дом и открыто критикуемое оппозицией».

Это могло бы быть оправдано во время войны, когда опреде­ленные ограничения накладываются, разумеется, даже на свобод­ную и открытую критику. Но в приведенной цитате ясно сказано: «всегда». Из этого можно сделать вывод, что «Экономист» не счи­тает это печальной необходимостью военного времени. Закрепле­ние такой точки зрения в общественных институтах очевидно не­совместимо с правозаконностью. Но именно к этому стремятся те, кто считает, что правительство должно руководить экономичес­кой жизнью.

Мы могли видеть на примере стран Центральной Европы, на­сколько бессмысленно формальное признание прав личности или прав национальных меньшинств в государстве, ступившем на путь контроля над экономической жизнью. Оказалось, что можно про­водить безжалостную дискриминационную политику, направлен­ную против национальных меньшинств, не нарушая буквы закона, охраняющего их права, и используя вполне легальные экономичес­кие средства. В данном случае экономическое угнетение облегча­лось тем обстоятельством, что некоторые отрасли почти целиком находились в руках национальных меньшинств. Поэтому многие меры правительства, направленные по видимости против какой-то отрасли или общественной группы, преследовали в действительности цель угнетения национальных меньшинств. Применение не­винного на первый взгляд принципа «правительственного контро­ля над развитием промышленности» обнаружило поистине безгра­ничные возможности дискриминации и угнетения. Однако это был хороший урок для всех, кто хотел удостовериться, как выглядят в реальности политические последствия планирования.

 

 

 

 

Хайек Ф. А. Дорога к рабству // Вопросы философии. — 1990, №11. - С. 123-130.