ОБЪЕКТЫ ЛЮБВИ
Любовь – это не
обязательно отношение к определенному человеку; это установка, ориентация характера,
которая задает отношение человека к миру вообще, а не только к одному
"объекту" любви. Если человек любит только кого-то одного и
безразличен к остальным ближним, его любовь – это не любовь, а симбиотический
союз. Большинство людей уверены, что любовь зависит от объекта, а не от
собственной способности любить. Они даже убеждены, что, раз они не любят
никого, кроме "любимого" человека, это доказывает силу их любви.
Здесь проявляется заблуждение, о котором уже упоминалось выше, – установка на
объект. Это похоже на состояние человека, который хочет рисовать, но вместо
того чтобы учиться живописи, твердит, что он просто должен найти достойную
натуру: когда это случится, он будет рисовать великолепно, причем произойдет
это само собой. Но если я действительно люблю какого-то человека, я люблю всех
людей, я люблю мир, я люблю жизнь. Если я могу сказать кому-то "я люблю
тебя", я должен быть способен сказать "я люблю в тебе все",
"я люблю благодаря тебе весь мир, я люблю в тебе самого себя".
Мысль, что любовь – это
ориентация, которая направлена на всё, а не на что-то одно, не основана,
однако, на идее, что не существует различия между разными типами любви,
зависящими от видов объекта любви.
a. Братская любовь
Наиболее
"фундаментальный" вид любви, составляющий основу всех ее типов, – это
братская любовь. Под ней я разумею ответственность, заботу, уважение,
обстоятельное знание другого человеческого существа, желание продлить его
жизнь. Об этом виде любви идет речь в Библии, когда говорится: "Возлюби
ближнего своего, как самого себя". Братская любовь – это любовь ко всем
человеческим существам; ее характеризует полное отсутствие предпочтения. Если я
развил в себе способность любви, я не могу не любить своих братьев. В братской
любви наличествует переживание единства со всеми людьми, человеческой
солидарности. Братская любовь основывается на чувстве, что все мы – одно.
Различия в талантах, образовании, знаниях не принимаются в расчет; главное
здесь – идентичность человеческой сущности, общность всех людей.
Чтобы
испытать чувство идентичности, необходимо проникнуть вглубь – от периферии к
центру. Если я постиг другого человека лишь поверхностно, я постиг только
различия, которые отдаляют нас. Если я проник в его суть, я постиг нашу
идентичность, смысл нашего братства. Это связь центра с центром, а не периферии
с периферией – "центральная связь". Или, как это прекрасно выразила С.Вейл:
"Одни и те же слова (например, когда мужчина говорит своей жене: "Я люблю тебя") могут быть банальными или оригинальными в зависимости от того, как они произносятся. А это зависит от того, из какой глубины человеческого существа исходят слова; воля здесь ни при чем. И благодаря чудесному согласию они достигают такой же глубины в том человеке, кто слышит их. Таким образом, слушающий, если он обладает хоть какой-либо способностью различения, ощутит истинную ценность этих слов".
Братская
любовь – это любовь между равными; но даже равные не всегда "равны".
Как люди, все мы нуждаемся в помощи. Сегодня я, завтра ты. Но эта потребность
не означает, что один всегда беспомощен, а другой всесилен. Беспомощность – это
временное явление; умение обходиться собственными силами – устойчивое
состояние.
И
все же любовь к беспомощному человеку, любовь к бедному и чужому – это начало
братской любви. Нет заслуги в том, чтобы любить человека одной с тобой крови.
Животные любят своих детенышей и заботятся о них. Слабый человек любит своего
покровителя, так как от него зависит его жизнь. Ребенок любит своих родителей,
потому что нуждается в них. Истинная же любовь начинает проявляться только в
отношении тех, кого мы не можем использовать в своих целях. Примечательно, что
в Ветхом завете центральный объект человеческой любви – бедняк, чужак, вдова и
сирота. Испытывая сострадание к беспомощному существу, человек учится любить и
своего брата; любя себя самого, он также любит того, кто незащищен и нуждается
в помощи. Сострадание включает элемент знания и идентификации. "Вы знаете
душу чужого, – говорится в Ветхом завете, – потому что сами были чужаками в
земле Египта... поэтому любите чужого!"
b. Материнская любовь
Мы
уже касались вопроса материнской любви в предыдущей главе, когда обсуждали
разницу между материнской и отцовской любовью. Материнская любовь, как я уже
говорил, – это безусловная самоотдача во имя жизни ребенка и его потребностей.
Но здесь должно быть сделано одно важное дополнение. Жизнеобеспечение ребенка
имеет два аспекта: один – это забота и ответственность, абсолютно необходимые
для сохранения его здоровья и биологического роста. Другой аспект выходит за
пределы простого сохранения жизни. Это установка, которая внушает ребенку
любовь к жизни, которая дает ему почувствовать, что хорошо быть живым, хорошо
быть мальчиком или девочкой, хорошо жить на этой земле! Два этих аспекта
материнской любви лаконично выражены в библейском рассказе о творении. Бог
создал мир и человека. Это соответствует простой заботе и утверждению
существования. Но Бог вышел за пределы этого минимального требования. Всякий
день после творения природы – и человека – Бог говорит: "Это хорошо".
Материнская любовь на этой второй, высшей ступени заставляет ребенка
почувствовать, как хорошо родиться на свет; она внушает ребенку любовь к жизни,
а не только желание существовать. Та же идея может быть выражена и другим библейским
символом. Земля обетованная (земля – это всегда материнский символ) описана как
"изобилующая молоком и медом". Молоко – это олицетворение первого
аспекта любви, заботы и утверждения. Мед символизирует радость жизни, любовь к
ней. Большинство матерей, безусловно, дают своим детям "молоко", но
лишь немногие способны подсластить его "медом" – для этого нужно быть
не только хорошей матерью, но и счастливым человеком, а эту цель достигнуть
непросто. Воздействие матери на ребенка едва ли может быть преувеличено. Материнская
любовь к жизни так же заразительна, как и ее тревога. Обе установки имеют
глубокое воздействие на личность ребенка в целом: среди детей и взрослых можно
выделить тех, кто получили только "молоко", и тех, кто получили и
"молоко", и "мед".
В
противоположность братской и эротической любви, которые являются формами любви
между равными, связь матери и ребенка – это по самой своей природе неравенство,
где один полностью нуждается в помощи, а другой дает ее. Из-за
альтруистического, бескорыстного характера материнская любовь считается высшим
видом любви и наиболее священной изо всех эмоциональных связей. Представляется
все же, что действительным достижением материнской любви выступает не любовь
матери к младенцу, а ее любовь к растущему ребенку. Действительно, огромное
большинство матерей – любящие матери, пока ребенок мал и полностью зависим от
них. Большинство матерей хотят детей, они счастливы, нянча новорожденных и
погружаясь в заботу о них. И это несмотря на то, что в ответ ничего не получают
от ребенка, кроме улыбки или выражения удовольствия на лице. Эта установка на
любовь отчасти коренится в инстинктивной природе, которую можно обнаружить у
самок – как животных, так и людей. Но наряду с важностью инстинктивного фактора
существуют еще специфически человеческие психологические факторы, ответственные
за этот тип материнской любви. Один из них может быть обнаружен в нарциссическом элементе материнской любви. Ввиду того, что
ребенок воспринимается как часть ее самой, любовь и слепое обожание матери
могут быть удовлетворением ее нарциссизма. Другие мотивации могут быть
обнаружены в материнском желании власти или обладания. Ребенок – существо
беспомощное и полностью зависимое от ее воли – это естественный объект
удовлетворения властолюбия женщины, обладающей собственническими чертами.
Хотя
эти мотивации встречаются часто, они, вероятно, все же менее важны и менее
всеобщи, чем мотивация, которая может быть названа потребностью трансцендирования. Эта потребность – одна из основных,
коренящаяся в самосознании человека. Он не удовлетворен своей ролью в
сотворенном мире, так как не может воспринимать себя в качестве игральной
кости, наугад брошенной из кубка. Ему необходимо чувствовать себя творцом,
выйдя за пределы пассивной роли созданного кем-то существа. Есть много путей
для достижения творческого удовлетворения; наиболее естественный и легкий –
материнская забота и любовь к собственному творению, т.е. к ребенку. Эта любовь
придает значение и смысл ее жизни, расширяет пределы ее существования. (В самой
неспособности мужчины удовлетворить потребность в трансцендировании
посредством рождения детей заключена его страстная потребность выйти за пределы
себя с помощью творений своих рук и идей.)
Но
ребенок должен расти. Он должен покинуть материнское лоно, оторваться от
материнской груди, наконец, стать совершенно независимым человеческим
существом. Сама суть материнской любви – забота о росте ребенка – предполагает
желание, чтобы ребенок отделился от матери. В этом основное ее отличие от любви
эротической. В эротической любви два человека, которые были обособлены,
становятся едины. В материнской же любви два человека, которые были едины,
становятся отдельными друг от друга. Мать должна не просто смириться, а именно
хотеть и поощрять отделение ребенка. Именно на этой стадии материнская любовь
возлагает на себя столь трудную миссию, требующую бескорыстности способности
отдавать все и не желать взамен ничего, кроме счастья любимого человека Именно
на этой стадии многие матери оказываются не способны к настоящей любви. Нарциссическая, властная, с собственнической установкой
мать может искренне любить ребенка, пока он мал. Но только лишь женщина, для
которой больше счастья в том, чтобы отдавать, чем в том, чтобы брать, личность,
обретшая ценность в своем собственном существовании, способная любить своего
мужа, других детей, чужих людей, может стать действительно любящей матерью,
когда ребенок начнет отделяться от нее.
Материнская
любовь к растущему ребенку, любовь, которая ничего не желает для себя, – это,
возможно, наиболее трудная форма любви из всех достижимых и наиболее обманчивая
из-за легкости, с которой мать любит свое дитя в младенчестве.
c. Эротическая любовь
Братская
любовь – это любовь между равными; материнская любовь – это любовь к
беспомощному существу. Как бы они ни отличались друг от друга, общее у них то,
что они по своей природе не ограничиваются одним человеком. Если я люблю своего
брата, я люблю всех своих братьев; если я люблю своего ребенка, я люблю всех
своих детей; более того, я люблю всех чужих детей, всех, кто нуждается в моей
помощи. Противоположность обоим этим типам любви составляет эротическая любовь;
она жаждет полного слияния с одним-единственным человеком. Она по самой своей
природе исключительна, а не всеобща; к тому же, вероятно, это самая обманчивая
форма любви.
Прежде
всего ее часто путают с бурным переживанием "влюбленности",
внезапного крушения барьеров, существовавших до определенного момента между
двумя чужими людьми. Но, как было отмечено ранее, это переживание внезапной
близости по самой своей природе кратковременно. После того как чужой станет
близким, нет больше барьеров для преодоления, нет больше ожидания сближения.
Любимого человека познаешь так же хорошо, как самого себя. Или, лучше сказать,
так же мало, как самого себя. Если бы восприятие другого человека шло вглубь,
если бы постигалась бесконечность его личности, то другого человека никогда
нельзя было бы познать окончательно – и чудо преодоления барьеров могло бы
повторяться каждый день заново. Но у большинства людей знакомство с собственной
личностью, а тем более с другими слишком поспешно, слишком быстро
исчерпывается. Для них близость утверждается прежде всего через половой
контакт. Поскольку отчужденность другого человека они ощущают прежде всего как
физическую отчужденность, то физическое единство принимают за достижение
близости. Кроме того, существуют другие факторы, которые для многих людей
означают преодоление отчужденности. Это возможность поговорить о своей личной
жизни, о собственных надеждах и тревогах, проявить свою детскость и
ребячливость, найти общие интересы... Даже обнаружить свой гнев, свою
ненависть, свою полную неспособность сдерживаться – все принимается за
близость. Этим можно объяснить извращенное влечение друг к другу, которое в
супружеских парах испытывают люди, кажущиеся себе близкими только тогда, когда
они находятся в постели или дают выход своей взаимной ненависти и ярости. Но во
всех этих случаях близость с течением времени имеет тенденцию сходить на нет. В
результате – попытки сближения с новым, незнакомым человеком. Опять чужой
превращается в близкого, опять вспыхивает напряженное и сильное переживание
влюбленности, и опять она мало-помалу теряет свою силу и заканчивается желанием
очередной победы, следующей любви – в надежде, что она будет существенно
отличаться от прежних. Этим иллюзиям в значительной степени способствует
обманчивый характер полового желания.
Половое
желание требует слияния, но физическое влечение основывается не только на
желании избавления от болезненного напряжения. Половое желание может быть
внушено не только любовью, но также тревогой и одиночеством, жаждой покорять и
быть покоренным, тщеславием, кроме того, потребностью причинять боль и даже
унижать. Оказывается, половое желание вызывается или легко сливается с любой
другой сильной эмоцией. Из-за того, что половое желание в понимании большинства
людей соединено с идеей любви, они легко впадают в заблуждение, что любят друг
друга, в то время как речь может идти лишь о физическом влечении. Вызванная
любовью физическая близость лишена жадности, потребности покорять или быть
покоренным, но исполнена нежности. В ином случае единство, которое могло бы
быть чем-то большим, чем оргиастическое преходящее слияние, недостижимо.
Половое влечение создает на краткий миг иллюзию единства, однако без любви оно
оставляет людей такими же чуждыми друг другу, какими они были прежде. Иногда
оно заставляет их впоследствии стыдиться и даже ненавидеть друг друга, потому
что, когда иллюзия исчезает, они ощущают свою отчужденность еще сильнее, чем
прежде. Нежность не означает, как думал З.Фрейд, сублимацию полового инстинкта;
это прямой результат братской любви, и она присутствует как в физической, так и
в нефизической форме любви.
В
эротической любви есть предпочтительность, которой нет в братской и материнской
любви. Эта ее сторона требует более подробного рассмотрения. Часто
предпочтительность эротической любви неверно интерпретируется как
привязанность, основанная на обладании. Нередко можно найти двух людей,
влюбленных друг в друга и не испытывающих любви больше ни к кому. На самом деле
их любовь – это эгоизм двоих. Два человека отождествляются друг с другом и
решают проблему одиночества, увеличивая единичную индивидуальность вдвое.
Однако будучи изолированными от всего остального человечества, они остаются
отделенными и друг от друга, и каждый из них отчужден от самого себя. Их
переживание соединенности – иллюзия. Истинная любовь
делает свой выбор, но в другом человеке она любит все человечество, все, что
есть живого. Она предпочтительна только в том смысле, что я могу соединить себя
целиком и прочно лишь с одним человеком. Эротическая любовь исключает любовь к
другим только в отношении эротического слияния, полного соединения во всех
аспектах жизни, но не в смысле глубокой братской любви.
Эротическая
любовь имеет одну предпосылку: в сущности, все человеческие существа одинаковы,
мы все часть Единства. А раз так, то не должно быть никакой разницы, кого
любить. Любовь должна быть актом воли, решимостью целиком соединить свою жизнь
с жизнью другого человека. В этом – рациональное зерно идеи нерасторжимости
брака, как и обоснование многих форм традиционного брака (в котором, например,
два партнера никогда сами не выбирают друг друга, предоставив выбор своим
близким, притом ожидается, что они будут взаимно любимы и счастливы). Для
современной западной культуры эта идея оказалась от начала и до конца
неприемлемой. Некоторые считают, что любовь должна явиться результатом
спонтанной, эмоциональной вспышки, внезапно возникшего непреодолимого чувства.
С этой точки зрения важны лишь характерные особенности двух захваченных порывом
индивидов, а не тот факт, что все мужчины – часть Адама, а все женщины – часть
Евы. Эта точка зрения не желает видеть такой важный фактор эротической любви,
как воля. Любовь к кому-либо – это не просто сильное чувство, это решимость,
это разумный выбор, это ответственность, это поступок. Если бы любовь была
только чувством, то не было бы основания обещать любить друг друга вечно.
Чувство приходит и уходит. Как я могу знать, что оно останется навечно, если
мое действие не включает разумного выбора и решения?
Принимая
во внимание все эти точки зрения, можно было бы прийти к заключению, что любовь
– это исключительно акт воли и обязательства и поэтому в корне безразлично,
каковы характеры любовных партнеров. Устраивался ли брак другими или же стал
результатом индивидуального выбора – если он заключен, то человеческая воля
должна гарантировать продолжение любви. Такой взгляд не учитывает
парадоксального характера человеческой природы и эротической любви. Мы все –
Единство, однако каждый из нас – уникальное, неповторимое существо. В наших
отношениях с другими повторяется тот же парадокс. Так как все мы – одно, мы
можем любить каждого человека братской любовью. Но ввиду того, что все мы еще и
различны, эротическая любовь требует определенных, в высшей степени
индивидуальных элементов, которые наличествуют далеко не у всех людей.
Верны
обе точки зрения – и та, что эротическая любовь – это от начала до конца
уникальное влечение двух конкретных людей, и другая, утверждающая: эротическая
любовь не что иное, как проявление воли. Или, если выразиться более точно,
неверна ни та, ни другая. Мысль о том, что отношения могут быть легко
расторгнуты, если они безуспешны, ошибочна точно так же, как и идея, провозглашающая,
что отношения не должны быть расторгнуты ни при каких обстоятельствах.
d. Любовь к себе
Широко
распространено мнение, что любить других людей добродетельно, а любить себя –
грешно. Считается, что в той мере, в какой я люблю себя, я не люблю других, что
любовь к себе – синоним эгоизма. Этот взгляд довольно стар в западной
философии. Кальвин говорил о любви к себе как о "чуме". Подобный
смысл заключался и в суждениях З.Фрейда, хотя тот и прибегал к психиатрическим
терминам. Для него любовь к себе – то же, что и нарциссизм: обращение либидо на
самого себя. Нарциссизм являет собой раннюю фазу человеческого развития;
человек же, который в позднейшей жизни возвращается к нарциссической
стадии, не способен любить; в крайних случаях это ведет к безумию. Фрейд
утверждал, что если либидо направлено на других людей, то это
"любовь", а если на своего носителя, то это "любовь к
себе". Следовательно, "любовь" и "любовь к себе"
взаимно исключаются в том смысле, что чем больше первая, тем меньше вторая.
Если любить себя плохо, то отсюда следует, что не любить себя добродетельно.
Однако
тут возникают вопросы. Подтверждает ли психологическое исследование тезис, что
есть существенное противоречие между любовью к себе и любовью к другим людям?
Любовь к себе – это тот же феномен, что и эгоизм, или они противоположны?
Далее. Действительно ли эгоизм современного человека – это интерес к себе как к
индивидуальности, со всеми его интеллектуальными, эмоциональными и чувственными
возможностями? Не стал ли он придатком социально-экономической роли? Тождествен
ли эгоизм любви к себе или он является следствием ее отсутствия?
Прежде
чем начать обсуждение психологического аспекта эгоизма и любви к себе, следует
подчеркнуть наличие логической ошибки в определении, что любовь к другим и
любовь к себе взаимно исключают друг друга. Если добродетельно любить своего
ближнего как человеческое существо, то должно быть добродетелью – а не пороком
– любить и себя, так как я тоже человеческое существо. Нет такого понятия
человека, в которое не был бы включен и я сам. Доктрина, которая провозглашает
такое исключение, доказывает, что она сама внутренне противоречива. Идея,
выраженная в библейском "возлюби ближнего, как самого себя", подразумевает,
что уважение к собственной целостности и уникальности, любовь к самому себе и
понимание себя не могут быть отделены от уважения, понимания и любви к другому
индивиду. Любовь к своему собственному "я" нераздельно связана с
любовью к любому другому существу.
Теперь
мы подошли к основным психологическим предпосылкам, на которых построены выводы
нашего рассуждения. В основном эти предпосылки таковы: не только другие, но и
мы сами являемся объектами наших чувств и установок; установки по отношению к
другим и по отношению к самим себе не только не противоречивы, но и
основательно связаны. В плане обсуждаемой проблемы это означает: любовь к
другим и любовь к себе не составляют альтернативы. Напротив, установка на
любовь к себе будет обнаружена у всех, кто способен любить других. Подлинная
любовь – это выражение созидательности, и она предполагает заботу, уважение,
ответственность и знание. Это не аффект (в смысле подверженности чьему-то
воздействию), а активная борьба за развитие и счастье любимого человека, исходящая
из самой способности любить.
Любовь
к кому-то – это сосредоточение и осуществление способности любить. Основной
заряд, содержащийся в любви, направлен на любимого человека как на воплощение
существеннейших личностных качеств. Любовь к одному человеку предполагает
любовь к человеку как таковому. "Разделение труда", как называл это
У. Джемс,* при котором человек любит свою семью, но не испытывает никакого
чувства к "чужому", означает принципиальную неспособность любить.
* У.Джемс (1842-1910) – американский философ-идеалист и
психолог, один из основоположников прагматизма.
Любовь
к людям выступает не следствием, как часто полагают, а предпосылкой любви к
какому-то определенному человеку. Из этого следует, что мое собственное
"я" должно быть таким же объектом моей любви, как и другой человек.
Утверждение собственной жизни, счастья, развития, свободы коренится в моей
способности любить, т.е. в заботе, уважении, ответственности и знании. Если
индивид в состоянии любить созидательно, он любит также и себя; если он любит
только других, он вообще не может любить.
Считая,
что любовь к себе и любовь к другим в принципе связаны, как мы объясним эгоизм,
который, очевидно, исключает всякий истинный интерес к другим? Эгоистичного
человека волнует только собственное "я", он желает всего хорошего
только для себя, чувствует удовлетворение не тогда, когда отдает, а когда
берет. На внешний мир он смотрит с точки зрения того, что он может получить от
него для себя; такой человек безучастен к потребностям других людей, он не
уважает их достоинство и целостность. Он в принципе не способен любить. Не
доказывает ли это, что интерес к другим и интерес к самому себе неизбежно
альтернативны? Это было бы так, если бы эгоизм и любовь к себе были
тождественны. Но такое предположение как раз и есть тем заблуждением, которое
ведет к столь многим ошибочным заключениям относительно нашей проблемы. Эгоизм
и любовь к себе, ни в коей мере не будучи равнозначными, являются прямыми
противоположностями.
Эгоистичный
человек любит себя не слишком сильно, а слишком слабо, более того – по сути он
себя ненавидит. Из-за отсутствия созидательности, что оставляет его
опустошенным и фрустрированным, он неизбежно
несчастен и потому судорожно силится урвать у жизни удовольствия, получению
которых сам же и препятствует. Кажется, что он слишком носится с собственной
персоной, но в действительности это только безуспешные попытки скрыть и
компенсировать свой провал по части заботы о своем "я". З.Фрейд
придерживается мнения, что эгоистичный человек влюблен в себя, он нарциссист, раз отказал другим в своей любви и направил ее
на собственную особу. Безусловно, эгоистичные люди не способны любить других,
но точно так же они не способны любить и самих себя.
Легче
понять эгоизм, сравнивая его с неестественно жадным интересом к окружающим,
какой мы находим, например, у чрезмерно заботливой матери. Хотя она искренне
убеждена, что идеально нежна со своим ребенком, в действительности она
испытывает к нему глубоко подавленную враждебность. Ее интерес избыточен не
потому, что она слишком любит ребенка, а потому, что вынуждена компенсировать
отсутствие способности вообще любить его.
Эта
теория природы эгоизма рождена психоаналитическим опытом изучения
"отсутствия эгоизма" – симптома невроза, наблюдаемого у немалого
количества людей, которые обычно обеспокоены не самим этим симптомом, а
другими, связанными с ним, – депрессией, утомляемостью, неспособностью
работать, неудачей в любовных делах и т.п. Это "отсутствие эгоизма"
не только не воспринимается как невротический симптом, но часто кажется
спасительной и даже похвальной чертой характера. Человек, лишенный эгоизма,
"ничего не желает для себя", "живет только для других",
гордится тем, что не считает себя сколько-нибудь заслуживающим внимания. Его
озадачивает, что вопреки своей неэгоистичности он
несчастен и его отношения с близкими людьми неудовлетворительны. Анализ
показывает, что полное отсутствие эгоизма – один из его признаков, причем
зачастую самый главный. У человека парализована способность любить или
наслаждаться чем-то, он проникнут враждебностью к жизни; за фасадом неэгоистичности скрыт утонченный, но от этого не менее
сильный эгоцентризм. Такого человека можно вылечить, только если признать его неэгоистичность болезненным симптомом и устранить ее
причину – нехватку созидательности.
Природа
неэгоистичности становится особенно очевидной в ее
воздействии на других, а в нашем обществе наиболее часто – в воздействии
"неэгоистичной" матери на своего ребенка. Она убеждена, что благодаря
этому ее свойству ребенок узнает, что значит быть любимым, и увидит, что
значит любить. Результат ее неэгоистичности, однако,
совсем не соответствует ее ожиданиям. Ребенок не обнаруживает счастливости человека, убежденного в том, что он любим,
напротив – он тревожен, напряжен, боится родительского неодобрения и опасается,
что не сможет оправдать ожиданий матери. Обычно он находится под воздействием
скрытой материнской враждебности к жизни, которую он скорее чувствует, чем явно
осознает, и, в конце концов, сам заражается этой враждебностью. В целом
воздействие неэгоистичной матери не слишком отличается от воздействия
матери-эгоистки; а на деле оно зачастую даже хуже, потому что материнская неэгоистичность удерживает детей от критического отношения
к матери. На них лежит обязанность не обмануть ее надежд; под маской
добродетели их учат нелюбви к жизни. Если бы кто-то взялся изучить воздействие
матери, по-настоящему любящей себя, он смог бы увидеть, что нет ничего более
способствующего привитию ребенку опыта любви, радости и счастья, чем любовь к нему
матери, которая любит себя.
Эти
идеи любви к себе нельзя сформулировать лучше, чем это сделал М.Экхарт*:
"Если ты любишь себя, ты любишь каждого человека так же, как и себя. Если же ты любишь другого человека меньше, чем себя, то в действительности ты не преуспел в любви к себе, но если ты любишь всех в равной мере, включая и себя, ты будешь любить их как одну личность, и личность эта есть и Бог, и человек. Следовательно, тот великая и праведная личность, кто, любя себя, любит всех других одинаково".
* М.Экхарт (ок.
1260-1327) – немецкий мистик.
e. Любовь к Богу
Выше
утверждалось, что основу нашей потребности в любви составляет переживание
одиночества и вытекающая отсюда потребность преодолеть тревогу одиночества
посредством объединения. Религиозная форма любви, которая называется любовью к
Богу, в психологическом смысле не есть чем-то отличным. Она тоже берет начало в
потребности преодолеть отчужденность и достичь единства. Действительно, любовь
к Богу имеет так же много различных свойств и аспектов, как и любовь к
человеку, и в значительной мере мы находим здесь те же самые различия.
Во
всех теистических религиях, будь то политеистические или монотеистические
религии, Бог означает высшую добродетель, самое желанное благо. Следовательно,
специфическое значение Бога зависит от того, что составляет наиболее желанное
благо для человека. Осмысление понятия Бога должно поэтому начинаться с анализа
структуры характера человека, который поклоняется Богу.
Развитие
рода человеческого, насколько мы знаем, можно характеризовать как отрыв
человека от природы, от матери, от уз крови и земли. В начале человеческой
истории человек, уже будучи лишен первоначального единства с природой, все еще
пытается удержать эти первоначальные связи. Цепляясь за них, он ищет безопасности,
все еще чувствуя тождество с миром животных и растений. Во многих примитивных
религиях животное превращается в тотем: в наиболее торжественных религиозных
действах и во время войны надеваются маски зверей и птиц; животным поклоняются,
как Богу. На более поздней стадии развития, когда человеческое умение уже
развилось до уровня ремесла и искусства, когда человек не зависит более
исключительно от даров природы, которые находит, и животных, которых убивает,
он превращает в Бога продукты своих собственных рук. Это стадия поклонения
идолам, сделанным из глины, дерева или золота. Человек проецирует свои
собственные силы и умения на сделанные им вещи; так, в отчужденной форме, он
поклоняется своей собственной доблести, своим способностям. На еще более зрелой
фазе развития человек придает своим богам форму человеческих существ. Вероятно,
это могло случиться только тогда, когда посредством самосознания он открыл себя
как высшую и достойнейшую "вещь" в мире. На этом этапе почитания
антропоморфного Бога мы обнаруживаем две тенденции. Одна исходит из женской или
мужской природы Бога, другая отталкивается от уровня достигаемой человеком
зрелости, уровня, который определяет природу его богов и природу его любви к
ним.
Давайте
сначала поговорим о развитии религий от матерински-центрированных к
отцовски-центрированным. Согласно решающим открытиям И.Бахофена*
и Л.Моргана** в середине XIX в., вряд ли можно
сомневаться, что матриархальная фаза религии предшествовала патриархальной, по
крайней мере, во многих культурах. На матриархальной стадии Высшим Существом
была мать. Она – богиня, наиболее авторитетное лицо в семье и обществе. Чтобы
понять природу матриархальной религии, нам достаточно вспомнить, что было
сказано о сущности всеобъемлющей материнской любви. Материнская любовь
безусловна, следовательно, ее нельзя проконтролировать или вызвать извне.
Обладание ею наделяет человека чувством блаженства, ее отсутствие вызывает
ощущение потерянности и отчаяния. Так как мать любит своих детей, потому что
они ее дети, а не потому, что они хорошие или послушные, то материнская любовь
основана на равенстве. Все люди равны, потому что все они – дети Матери-Земли.
Следующая стадия человеческой эволюции, о которой мы уже имеем достоверное
знание, – это патриархальная фаза. В этот период мать утрачивает свое высшее
положение и Высшим Существом становится отец – как в религии, так и в обществе.
Природа отцовской любви такова, что отец выдвигает определенные требования,
устанавливает принципы и законы и его любовь к потомству зависит от их
выполнения. Отец любит лучшего сына, который похож на него, который наиболее
послушен и подходит для того, чтобы стать его преемником и унаследовать его
имущество. (Развитие патриархального общества шло рука об руку с развитием
частной собственности.) Вследствие этого патриархальное общество иерархично.
Равенство между братьями уступает место соперничеству и взаимной борьбе.
Возьмем ли мы индийскую, египетскую или греческую культуру, культуру
еврейско-христианскую или культуру исламской религии, везде мы имеем дело с
патриархальным миром, с его мужскими богами, над которыми царствует один
главный Бог, или где элиминированы все боги, за исключением Единственного Бога.
Однако, так как желание материнской любви не может быть искоренено из сердца
человека, трудно удивляться тому, что фигура любящей матери никогда не была
полностью устранена из пантеона. В иудейской религии опять вводится материнский
аспект божества, особенно в различных течениях мистицизма. В католической
религии мать символизирует церковь и Деву-Богородицу. Даже протестантизмом
фигура матери не была полностью изгнана, хотя она и остается скрытой. Лютер
своим основным принципом, установил: что бы ни делал человек, он не может этим
добыть любви Бога. Любовь Бога – благодать, религиозная установка – вера в эту
благодать и пребывание малым и беспомощным; благие дела не могут повлиять на
Бога или заставить Бога любить нас, как постулирует католическая доктрина. (Мы
можем распознать в католической концепции добрых дел часть патриархальной
картины: я могу добыть отцовскую любовь послушанием и исполнением его
приказов.) С другой стороны, лютеранская доктрина косвенно несет в себе
матриархальный элемент. Материнская любовь не может быть добыта: или она есть,
или ее нет. Все, что я могу сделать, – это иметь веру (как говорит Псалмопевец:
"Ты тот, кто дал мне веру, когда я пребывал еще у груди матери
моей"), и обратиться в беспомощного, бессильного ребенка. Но особенность
лютеранской веры состоит в том, что фигура матери исключена из очевидной
картины и заменена фигурой отца; вместо определенности, достигаемой чувством,
что ты наверняка любим матерью, парадоксальной чертой протестантизма становится
напряженное сомнение, надежда на безусловную любовь отца.
* И.Бахофен (1815-1887) –
швейцарский историк права, семьи и матриархата.
** Л.Морган (1818-1881) – американский историк и этнограф.
Я
должен был рассмотреть различие между матриархальными и патриархальными
элементами в религии, чтобы показать, что характер любви к Богу зависит от их
соотношения. Патриархальный аспект заставляет меня любить Бога как отца: я
признаю, что он справедлив и суров, что он карает и вознаграждает, наконец, что
он изберет меня как своего возлюбленного сына, как бог избрал Авраама, как
Исаак избрал Иакова, как Бог отметил избранный народ. В матриархальном аспекте
религии: я люблю Бога как всеобъемлющую мать, я верю в ее любовь, и, пусть даже
я беден и бессилен, пусть даже я согрешил, она будет любить меня, она не
предпочтет мне никого другого из ее детей; чтобы бы ни случилось со мной, она
спасет меня, убережет меня, простит меня. Нет нужды говорить, что моя любовь к
Богу и любовь Бога ко мне нераздельны. Если Бог – это отец, он любит меня как
сына, и я люблю его как отца. Если Бог – мать, ее и моя любовь определяются
этим.
Различие
между материнским и отцовским аспектами любви к Богу выступает, однако, только
одним фактором, определяющим природу этой любви; другой фактор – уровень
зрелости, достигнутой индивидом, а значит, и уровень зрелости его понятия Бога
и его любви к Богу.
С
тех пор как эволюция рода человеческого привела от матерински-центрированной к
отцовски-центрированной структуре общества и религии, мы можем проследить
преображение зрелой любви главным образом в развитии патриархальной религии.
(Это мнение особенно верно для монотеистических религий Запада. В индийских
религиях фигура матери еще сохраняет значительное влияние, например, в образе
богини Кали; в буддизме и даосизме понятие богов – или богинь – не имело
существенного значения, если не отсутствовало вовсе.)
В
начале этого развития мы находим деспотического, жестокого Бога, который
считает созданного им человека своей собственностью и имеет право делать с ним
все что угодно. Это та стадия религии, на которой Бог изгоняет человека из рая,
чтобы тот не вкушал от древа познания добра и зла и не мог сам стать Богом; это
этап, на котором Бог желает при помощи потопа уничтожить род человеческий,
потому что никто из людей не любезен ему, за исключением любимого сына Ноя; это
этап, на котором Бог требует от Авраама, чтобы тот убил своего единственного
возлюбленного сына Исаака, высшим актом послушания доказав свою любовь к Богу.
Но одновременно начинается новый этап: Бог заключает с Ноем договор, в котором
обещает никогда не уничтожать человеческий род. Он ограничивает себя не только
своими обещаниями, но также и собственным принципом, принципом справедливости,
и на этой основе Бог должен уступить требованию Авраама пощадить Содом, если в
нем найдется хотя бы десять праведников. Но развитие идет дальше, чем
превращение Бога из фигуры деспотического племенного вождя в любящего отца,
который ограничивает себя принципами, им самим постулированными. Оно идет в
направлении превращения Бога из фигуры отца в символ его принципов, принципов справедливости,
истины и любви. Бог – это истина, Бог – это справедливость. В этом развитии Бог
перестает быть личным существом, отцом. Он стал символом принципа единства в
разнообразии явлений, воображаемым образом цветка, который вырастает из
духовного семени в человеке. Бог не может иметь имени. Имя всегда обозначает
вещь или личность, нечто конечное. Как может Бог иметь имя, если он не личное
существо и не вещь?
Наиболее
поразительный случай этой перемены обнаруживается в библейской истории
откровения Бога Моисею. Когда Моисей сказал Богу, что евреи не поверят, что его
послал Бог, пока он не скажет им имя Бога (как могли идолопоклонники понять
безымянность Бога, если сама сущность идола в том, чтоб иметь имя?), то Бог
пошел на уступки. Он сказал Моисею: "Я – сущий, вот мое имя". "Я
сущий" означает, что Бог не конечен и не личность, и не
"существо". Наиболее адекватный перевод этой фразы: скажи им, что
"мое имя – безымянность". Запрещение создавать какой-либо образ Бога,
произносить его имя всуе, наконец, вообще произносить его имя имеет ту же самую
цель, что и освобождение человека от идеи, что Бог – это отец, что он личность.
В последующем теологическом развитии эта идея была преобразована в утверждении,
что Богу нельзя придавать никакого позитивного атрибута. Сказать о Боге, что он
мудрый, сильный, благий, – это опять же представить
его как личность; большее, что я могу сделать, – это сказать, чем Бог не является, констатировать негативные атрибуты, постулировать, что он
не ограниченный, не немудрый, не несправедливый. Чем больше я знаю, что Бог –
это не, тем больше мое знание о
Боге.
Следующая
зрелая идея монотеизма могла вести только к одному заключению: не упоминать имя
Бога вообще, не говорить о Боге. Значит, Бог стал тем, чем он потенциально
является в монотеистической теологии, безымянным Единым, чем-то невыразимым,
понимаемым как единство, составляющее основу всего феноменального мира, основу
всякого существования; Бог стал истиной, любовью, справедливостью. Бог – это я,
насколько сам я – человек.
Вполне
очевидно, что эволюция от антропоморфизма к чистому монотеистическому принципу
повела к изменению понимания природы любви к Богу. Бога Авраама можно любить
или бояться, как отца: иногда у него доминирует прощение, иногда гнев.
Поскольку Бог выступает отцом, я выступаю ребенком. Я не избавился полностью от
желания всеведения и всемогущества. Я все еще не достиг такой объективности,
чтобы всецело признать ограниченность своего человеческого существа, свое
невежество, свою беспомощность. Я все еще требую, как ребенок, чтоб был отец,
который спасает меня, опекает меня, наказывает меня, отец, который любит меня,
когда я послушен, которому лестна моя хвала и который гневается, если я
непокорен. Без сомнения, большинство людей в их личном развитии не преодолевают
этой инфантильности, и потому для большинства людей вера в Бога – помогающего
отца – детская иллюзия. Несмотря на то, что это понимание религии было
преодолено некоторыми великими учителями рода человеческого, оно все еще
остается преобладающим.
А раз
так, то критика идеи Бога, высказанная З.Фрейдом, вполне справедлива. Ошибка
заключалась лишь в том, что он игнорировал другой аспект монотеистической
религии и его истинную суть, логика которой ведет именно к отрицанию этого
понятия Бога. Истинно религиозный человек, если он следует сущности
монотеистической идеи, не молится ради чего-то, не требует чего-либо от Бога;
он любит Бога не так, как ребенок любит своего отца или свою мать; он достигает
смирения, чувствует свою ограниченность, зная, что он ничего не знает о Боге.
Бог становится для него символом, в котором человек на ранней стадии своей
эволюции выразил полноту всего того, к чему стремится сам, реальность духовного
мира, любви, истины и справедливости. Он верит в принципы, которые представляет
Бог, он думает истинно, живет в любви и справедливости, считает свою жизнь
ценной только в той мере, в какой она дает ему возможность более полного
раскрытия его человеческих сил как единственной реальности, которую он
принимает в расчет, как единственного объекта пристального интереса; и,
наконец, он не говорит о Боге, даже не упоминает его имени. Любить Бога –
стремиться к достижению совершенной способности любить, к осуществлению того,
что символизирует собой Бог.
С
этой точки зрения логическим следствием монотеистической мысли является
отрицание всякой "тео-логии", всякого
"знания о Боге". И все же остается различие между такой радикальной
нетеологической точкой зрения и нетеистической системой, как мы находим ее,
например, в раннем буддизме или даосизме.
Во
всех теистических системах, даже в нетеологических мистических системах, есть полагание реальности духовного мира как мира
трансцендентного, придающего значение и ценность духовным силам человека и его
стремлению к спасению и внутреннему рождению. В нетеистической системе не
существует духовного мира, внешнего человеку или трансцендентного ему, а мир
любви, разума, справедливости существует как реальность только потому и лишь в
той степени, в какой человек способен развивать эти силы в себе в процессе
своей эволюции. С этой точки зрения в жизни нет никакого смысла, кроме того,
какой человек придает ей сам; человек абсолютно одинок, если он не помогает
другому человеку.
Поскольку
я говорил о любви к Богу, то хочу пояснить, что сам я мыслю не в теистических
понятиях и что для меня понятие Бога – это только исторически обусловленное
понятие, в котором человек на определенном историческом этапе выразил опыт
восприятия своих высших сил, свое страстное стремление к истине и единству. Но
я думаю также, что следствия строгого монотеизма и нетеистического пристального
интереса к духовной реальности – это две точки зрения, которые, несмотря на
различия, не должны бороться друг с другом.
Здесь,
однако, возникает другое измерение проблемы любви к Богу, которое должно быть
рассмотрено ради понимания сложности проблемы. Я имею в виду фундаментальное
различие в религиозном отношении между Востоком (Китай и Индия) и Западом; это
различие может быть выражено в логических понятиях. Со времен Аристотеля
западный мир следует логическим принципам аристотелевской философии. Эта логика
основывается на законе тождества, который постулирует, что А есть А; законе
противоречия (А не есть не-А) и законе исключенного
третьего (А не может быть одновременно А и не-А, или
ни А, ни не-А). Аристотель объяснил это положение
весьма точно в следующем высказывании:
"Невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении (и все другое, что мы могли бы уточнить, пусть будет уточнено во избежание словесных затруднений), – это, конечно, самое достоверное из всех начал..."
Аксиомы
аристотелевской логики так глубоко проникли в наш образ мыслей, что
воспринимаются как что-то естественное и самоочевидное, в то время как, с
другой стороны, положение, что X – это А и не-А, кажется бессмысленным. (Конечно, положение это имеет
в виду предмет X в данное время, а не X настоящего и X будущего
времени, или один аспект X, противопоставленный
другому аспекту.)
Противоположностью
аристотелевской логике есть логика, которая может быть названа парадоксальной;
она предполагает, что А и не-А не исключают друг
друга как предикаты X. Парадоксальная логика преобладала в китайском и
индийском мышлении, в философии Гераклита, а затем снова под именем диалектики
появилась в философии Гегеля и Маркса. Основной принцип парадоксальной логики
был точно описан Лао-цзы: "Слова, которые
совершенно истинны, кажутся парадоксальными" и Чжуан-цзы:
"То, что одно, – одно. То, что не одно, – тоже одно". Эти
формулировки парадоксальной логики положительны: это есть, и этого нет. Другая
формулировка отрицательна: это не есть ни этим, ни тем. Первую формулировку мы
находим в даосизме, у Гераклита и в гегелевской диалектике; последняя
формулировка часто встречается в индийской философии.
Хотя
более детальное описание различия между аристотелевской и парадоксальной
логикой выходило бы за пределы темы данной книги, я все же приведу несколько
примеров, чтобы сделать этот принцип более понятным. Парадоксальная логика в
западной мысли имеет свое раннее выражение в философии Гераклита. Он полагал
конфликт противоположностей основой всего сущего. "Не понимают они, как
Единое, расходящееся с собою, согласуется: противовратное
крепление, как у лука и лиры". "В потоки те же мы входим и не входим,
мы есми и не есми (имена
остаются, а воды уходят)". "Одно и то же для Единого дурное и
благое".
В
философии Лао-цзы та же идея выражена в более
поэтической форме. Характерный пример даосского
парадоксального мышления содержится в следующем положении: "Тяжелое служит
основой легкого, покой есть главное в движении". Или: "Дао постоянно
осуществляет недеяние, однако нет ничего, что бы оно
не делало". Или: "Мои слова легко понять и легко осуществить. Но люди
не могут понять и не могут осуществлять". В даосской
мысли, так же как в индийской и сократовской, высшей
точкой, которой может достичь мысль, служит знание о том, что мы ничего не
знаем: "Кто, имея знания, делает вид, что не знает, тот выше всех. Кто, не
имея знаний, делает вид, что знает, тот болен". Единственное следствие
этой философии в том, что высший Бог не может иметь имени. Высшую реальность,
высшее Единое нельзя охватить в словах или в мыслях. Как выразил это Лао-цзы: "Дао, которое может быть выражено словами, не
есть постоянное дао. Имя, которое может быть названо,
не есть постоянное имя". Или в другой формулировке: "Смотрю на него и
не вижу, а поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому
называю его неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его
мельчайшим. Не надо стремиться узнать об источнике этого, потому что это
единое". И еще одна формулировка той же идеи: "Тот, кто знает, не
говорит. Тот, кто говорит, не знает". Брахманская философия
сосредоточивала интерес на отношении между многообразием (феноменами) и
единством (Брахмой). Но парадоксальную философию Индии или Китая не следует
смешивать с дуалистической точкой зрения. Гармония (единство) заключается в
конфликте противоположностей, из которых она образована. "Брахманская
мысль с самого начала была сосредоточена на парадоксе одновременных
антагонизмов и – в то же время – идентичности проявляющихся сил и форм
феноменального мира..." Высшая сила в универсуме, как и в человеке,
трансцендентна и понятийной, и чувственной сфере. И поэтому она "ни это,
ни то". Но в этом строго недуалистическом понимании нет антагонизма –
"реального и нереального". В своем поиске единства, скрытого в
многообразии, брахманские мыслители пришли к заключению, что постижение пары
противоположностей отражает природу не вещей, а постигающего разума.
Постигающая мысль должна выйти за пределы самой себя, если она стремится к
постижению истинной реальности. Противоречие – это категория человеческого
разума, но не сам по себе элемент реальности. В Ригведе
этот принцип выражен в такой форме: "Я есмь
двумя, силой жизни и материей жизни, двумя одновременно". Подобное
понимание того, что мысль может осуществлять постижение только в противоречиях,
находит еще более решительное продолжение в ведантистском
образе мышления, который постулирует, что мысль – со всеми ее тончайшими
различениями – представляет собой "только более неуловимый горизонт
незнания, на самом деле самый неуловимый из всех иллюзорных проявлений
майи".
Парадоксальная
логика имеет важное значение для понятия Бога. Так как Бог представляет высшую
реальность и так как человеческий разум постигает реальность в противоречиях,
то о Боге не может быть высказано никакого утверждения. В веданте идея
всеведения и всемогущества бога считается крайней формой незнания. Мы видим
здесь связь с безымянностью дао, с безымянным именем
Бога, открывшего себя Моисею, с абсолютным "ничто" М.Экхарта. Человек может знать только отрицание, но ни в
коей мере не утверждение высшей реальности. "Итак, не может вообще человек
познать, что есть Бог. Одно знает он хорошо: что не есть Бог... Так, не
довольствуясь ничем, разум стремится к обладанию высшим из всех благ". По М.Экхарту, "божественное единство – это отрицание
отрицаний и отрешение отрешений. Каждое творение содержит в себе отрицание: оно
отрицает, что оно нечто другое". Единственное дальнейшее следствие в том,
что для М.Экхарта Бог становится "абсолютным
ничто".
Я
рассмотрел различие между аристотелевской и парадоксальной логикой, чтобы
подготовить почву для важного различения в понятии любви к Богу. Учителя
парадоксальной логики говорят, что человек может постигать реальность только в
противоречиях и никогда не может постичь в мысли высшую реальность – единство,
Единое само по себе. Это ведет к тому, что человек не должен искать как высшей
цели ответа именно в мышлении. Мысль может привести нас только к знанию, что
она не может дать нам окончательного ответа. Мир мысли оказывается в плену
парадокса. Единственный способ, которым мир в его высшем смысле может быть
охвачен, состоит не в мышлении, а в действии, в переживании единства. Так,
парадоксальная логика ведет к выводу, что любовь к Богу не познание Бога
мыслью, не мысль о собственной любви к Богу, а акт переживания единства с ним.
Это
ведет к усугублению значения правильного образа жизни. Все в жизни – всякое
мелкое и всякое важное действие – посвящено познанию Бога, но познанию не с
помощью правильной мысли, а посредством правильного действия. Это можно ясно
видеть в восточных религиях. В брахманизме, так же как в буддизме и даосизме,
высшая цель религии не правильная вера, а правильное действие. То же самое мы
находим и в иудейской религии. В иудейской культуре вряд ли когда-либо
существовал раскол в вере (единственное значительное исключение – расхождение
между фарисеями и саддукеями – было расхождением двух противоположных
социальных классов). Особое значение в иудейской религии (особенно в начале
нашей эры) имел правильный образ жизни, хелах.
В
Новое время тот же принцип был выражен Спинозой, Марксом и Фрейдом. В философии
Спинозы центр тяжести смещен с правильной веры на правильное поведение в жизни.
Маркс утверждал тот же принцип, говоря, что философы лишь различным образом
объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его. Фрейдовская парадоксальная логика привела его к психоаналитической
терапии, все углубляющемуся переживанию человеком самого себя.
С
точки зрения парадоксальной логики суть не в мысли, а в действии. Эта установка
ведет к нескольким другим следствиям. Во-первых, она ведет к терпимости,
которую мы находим в индийском и китайском религиозном развитии. Если
правильная мысль не есть высшей истиной и путем к спасению, то нет причины
бороться с другими людьми, чья мысль приходит к иным формулировкам. Эта
терпимость прекрасно выражена в истории о нескольких людях, которым предложили
описать в темноте слона: один, прикоснувшись к его хоботу, сказал, что это
животное подобно водосточной трубе; другой, прикоснувшись к уху, заявил, что
это животное подобно вееру; третий, прикоснувшись к ногам, описал животное как
столб.
Во-вторых,
парадоксальная точка зрения ведет к подчеркиванию значения изменения человека в
большей степени, чем значения развития догматов, с одной стороны, и науки, с
другой. С индийской, китайской и мистической точек зрения религиозная задача
человека состоит не в том, чтобы думать правильно, а в том, чтобы правильно
действовать и (или) воссоединиться с Единым в акте сосредоточенного созерцания.
Противоположность
этому составляет главное направление западной философии. Поскольку она
надеялась найти высшую истину в правильной мысли, то акцент был сделан на
мышлении, хотя правильное действие тоже было признано важным. В религиозном
развитии это вело к формулировке догматов, бесчисленным спорам о догматических
формулировках, нетерпимости к еретику или "неверующему". Далее,
"вера в Бога" определялась как основная цель религиозной установки.
Это, конечно, не значит, что в западной философии не было понятия о том, что
надо жить правильно. Но все же человек, который верил в Бога – даже если он не
жил по-божески, – чувствовал себя более высоким, чем тот, кто жил по-божески,
но не верил в Бога.
Сосредоточение
внимания на мышлении имеет еще и другое, исторически очень важное следствие.
Идея, что можно найти истину в мысли, ведет не только к догме, но также и к
развитию науки. Ведь в научной сфере главное – это правильная мысль, в смысле
как интеллектуальной честности, так и применения научной теории к практике.
Короче
говоря, парадоксальная мысль призывает к терпимости и проявлению усилий в
направлении самоизменения. Аристотелевская точка
зрения ведет к католической церкви, к догме и науке, к открытию атомной
энергии.
Последствия
различий между этими двумя точками зрения на проблему любви к Богу уже
достаточно полно показаны, необходимо только кратко суммировать их.
В
преобладающей на Западе религиозной системе любовь к Богу – это, в сущности, то
же, что и вера в Бога, в божественное существование, божественную
справедливость, божественную любовь. Любовь к Богу – это, в сущности, мысленный
опыт. В восточных религиях и в мистицизме любовь к Богу – это напряженное
чувственное переживание единства, нераздельно слитое с выражением этой любви в
каждом жизненном действии. Наиболее радикальная формулировка этой цели дана М.Экхартом:
"Если бы я превратился в Бога и он сделал меня единым с собой, то есть, если б я жил по-божески, не было бы между нами различия... Некоторые люди воображают, что они увидят Бога так, как если бы он стоял здесь, а они там, но так не может быть. Бог и я – мы одно. Познавая Бога, я принимаю его в себя. Любя Бога, я проникаю в него".
Теперь
мы можем вернуться к важной параллели между любовью к собственным родителям и
любовью к Богу. Ребенок начинает жизнь с привязанности к своей матери "как
основе всякого бытия". Он чувствует беспомощность и необходимость
всеобъемлющей любви матери. Затем он обращается к отцу, как к новому центру его
привязанности; отец становится руководящим началом мысли и действия. На этой
стадии поведение ребенка мотивировано необходимостью достичь отцовской похвалы
и избежать его недовольства. На стадии полной зрелости он освобождается от
матери и отца как опекающих и направляющих сил, утверждая в самом себе
материнский и отцовский принципы. В истории рода человеческого мы видим – и
можем предвидеть наперед – то же развитие: от первоначальной любви к Богу как
беспомощной привязанности к матери-богине, через послушную привязанность к
Богу-отцу, – к зрелой стадии, когда Бог перестает быть внешней силой, когда
человек вбирает в себя принципы любви и справедливости, когда он становится
единым с Богом, наконец, к той точке, где он говорит о Боге только в
поэтическом, символическом смысле.
Из
этих размышлений следует, что любовь к Богу нельзя отделить от любви к своим
родителям. Если человек не освобождается от кровной привязанности к матери,
клану, народу, если он сохраняет детскую зависимость от карающего и
вознаграждающего отца или какого-либо иного авторитета, он не может развить в
себе более зрелую любовь к Богу; следовательно, его религия такова, какой она
была на ранней стадии развития, когда Бог воспринимался как опекающая всех мать
или карающий-вознаграждающий отец.
В
современной религии мы находим все стадии: от самого раннего и примитивного
развития до высшей стадии. Слово "Бог" обозначает как племенного
вождя, так и "абсолютное ничто". Таким же образом и каждый индивид
сохраняет в себе, в своем бессознательном, как было показано З.Фрейдом, все
стадии, начиная со стадии беспомощного младенца. Вопрос в том, до какой стадии
человек дорос. Одно вполне определенно: природа его любви к Богу соответствует
природе его любви к человеку. Действительный характер его любви к Богу и
человеку часто остается бессознательным, будучи скрыт и рационализован более
зрелой мыслью о том, что есть его любовь. Далее, любовь человека, хотя
непосредственно она вплетена в его отношения со своей семьей, в конечном счете
определяется структурой общества, в котором он живет. Если социальная структура
основана на подчинении авторитету – явному авторитету или анонимному
авторитету, допустим рынка и общественного мнения, – его понятие Бога по
необходимости оказывается инфантильным и далеким от зрелости.