БЕНЕДИКТ СПИНОЗА

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ТРАКТАТ (1677)¹

Глава I

ВВЕДЕНИЕ

... §3. Я ...вполне убежден, что опыт показал все виды государств, которые можно только представить для согласной жизни людей, и вместе с тем средства, пользуясь которыми можно управлять на­родной массой (multitudо) и сдерживать ее в известных границах; так что я не думаю, чтобы мы могли силою мышления добиться в этой области чего-ни­будь такого, что, не идя вразрез с опытом или практикой, не было, однако, до сих пор испытано и испробовано. Ведь люди устроены таким образом, что не могут жить вне ка­кого-нибудь общего права; общее же право установлено и государственные дела ведут­ся людьми наиспособнейшими (хотя бы и коварными или хитрыми), поэтому едва ли вероятно, чтобы мы могли придумать что-либо небесполезное всему обществу, на что не натолкнул еще случай и что про­смотрели люди, занятые общими делами и заботящиеся о своей безопасности.

§4. Итак, мысленно обращаясь к политике, я не имел в виду высказать что-либо новое или неслыханное, но лишь доказать верными и неоспоримыми доводами или вывести из самого строя человеческой природы то, что наилучшим образом согласуется с практикой. И для того, чтобы относящееся к этой науке исследо­вать с тою же свободой духа, с какой мы относимся обыкновенно к предметам математики, я постоянно старался не осмеивать че­ловеческих поступков, не огорчаться ими и не клясть их, а пони­мать. И потому я рассматривал человеческие аффекты, как-то: любовь, ненависть, гнев, зависть, честолюбие, сострадание и прочие движения души —  не как пороки человеческой природы, а как свойства, присущие ей так же,

 

1 Спиноза Б. Избр. произведения. В 2 т. Т. 2.— М., 1957.— С.185—382.

как природе воздуха свойственно тепло, холод, непогода, гром и все прочее в том же роде; все это, хотя и причиняет неудобства, однако же необходимо и имеет оп­ределенные причины, посредством которых мы пытаемся по­знать их природу, и истинное созерцание их столь же радостно для духа, как и познание тех вещей, которые приятны чувствам.

§5. Ведь несомненно, ...что люди необходимо подвержены аф­фектам и устроены таким образом, что к тем, кому плохо, они чувствуют жалость, кому хорошо,— зависть, и что они более склон­ны к мести, нежели к состраданию, и, кроме того, каждый стремит­ся, чтобы другие жили по его праву, одобряли то, что он одобряет, и отвергали то, что отвергает он. В результате этого, когда все [люди] равно стремятся быть первыми, они приходят в столкнове­ние и, насколько это зависит от них, стараются одолеть друг друга; тот же, кто выходит победителем, более горд вредом, причиненным Другому, нежели пользой, принесенной себе. И хотя все убеждены, что религия учит противоположному, а именно любить ближнего, как самого себя, т. е. защищать право другого наравне со своим собственным, однако это убеждение, как мы показали, почти бес­сильно перед аффектами. Оно сказывается, правда, на смертном одре, когда именно смерть победила самые аффекты и человек лежит беспомощный, или в храмах, где люди не занимаются дела­ми; но менее всего проявляется оно на форуме или во дворце, где оно более всего нужно. Мы показали, кроме того, что разум (Ratio) может, правда, многое сделать для укрощения аффектов и управления ими, но в то же время мы видели, что путь, указыва­емый самим разумом, чрезвычайно труден, так что те, кто тешит себя мыслью, что народную массу или стоящих у власти можно склонить руководствоваться в их жизни одним разумом, те гре­зят о золотом веке поэтов или о сказке.

§6. Поэтому государство (imperium), благоденствие которого зависит от чьей-либо совестливости и дела которого могут вес­тись надлежащим образом только при том условии, что зани­мающиеся ими захотят действовать добросовестно, будет наименее устойчивым; но для того, чтобы оно могло устоять, его дела должны быть упорядочены таким образом, чтобы те, кто направляет их, не могли быть склонены к недобросовестности или дурным поступ­кам, все равно руководствуются ли они разумом или аффектами. Да для безопасности государства и не важно, какими мотивами руководствуются люди, надлежащим образом управляя делами, лишь бы эти последние управлялись надлежащим образом. Ибо свобода или твердость (fortitudо) души есть частная добродетель, добродетель же государства — безопасность (securitas).

§7. И, наконец, так как все люди — как варвары, так и циви­лизованные — повсюду находятся в общении и образуют некото­рое гражданское состояние, то ясно, что причин и естественных основ государства следует искать не в указаниях разума (Ratio), но выводить из общей природы или строя людей. Это я и решил сделать в следующей главе.

Глава ІІ

О ЕСТЕСТВЕННОМ ПРАВЕ

§1. В нашем “Богословско-политическом трактате” мы вели речь о естественном и гражданском праве, а в нашей “Этике” мы выяснили, что такое преступление, заслуга, справедливость, не­справедливость и, наконец, что такое человеческая свобода. Но для того, чтобы читающие этот трактат не имели нужды искать в других сочинениях то, что составляет существо настоящего, я решил вновь выяснить это здесь и обстоятельно доказать. ...

§4. Итак, под правом природы я понимаю законы или прави­ла, согласно которым все совершается, т. е. самую мощь природы.

И потому естественное право всей природы и, следовательно, каж­дого индивидуума простирается столь далеко, сколь далеко про­стирается их мощь. Значит, все то, что каждый человек совершает по законам своей природы, он совершает по высшему праву при­роды и имеет в отношении природы столько права, какой мощью обладает.

§5. Если бы с человеческой природой дело обстояло таким образом, что люди жили бы по предписанию разума и не уклоня­лись бы в сторону, то право природы, поскольку оно рассматрива­ется как свойственное человеческому роду, определялось бы од­ной мощью разума. Но люди скорее следуют руководству слепого желания, чем разума; и потому естественная мощь, или право людей, должно определяться не разумом, но тем влечением (арреtitus), которое определяет их к действию и которым они стремятся сохранить себя. Я признаю, конечно, что те желания, которые воз­никают не из разума, суть не столько деятельные состояния чело­века (actiones), сколько страдательные (passiones). Но так как мы говорим здесь о совокупной мощи природы, или праве, то с этой точки зрения мы не можем признать никакой разницы между желаниями, возникающими из разума, и желаниями, возникающи­ми из других причин... Ибо человек — все равно, руководствуется ли он разумом или одним только желанием, — действует исклю­чительно лишь по законам и правилам природы, т.е. по естествен­ному праву. ...

§14. Поскольку люди обуреваются гневом, завистью или ка­ким-нибудь другим ненавистическим аффектом, ...то люди, сле­довательно, — от природы враги. Ибо тот есть для меня величай­ший враг, кого я должен наиболее бояться и наиболее остерегаться.

§15. Но так как в естественном состоянии каждый остается своенравным до тех пор, пока он может защитить себя от притес­нения со стороны других, и так как тщетно стремился бы уберечь себя один от всех, то отсюда следует, что, пока естественное право людей определяется мощью каждого и принадлежит каждому в отдельности, до тех пор оно ничтожно, но существует скорее в воображении, нежели в действительности, ибо осуществление его совершенно не обеспечено. И несомненно, что каждый тем менее может и тем менее, следовательно, имеет права, чем боль­шую имеет причину страха. К тому же люди едва ли могли бы без взаимной помощи поддерживать жизнь и совершенствовать свой дух. И потому мы заключаем, что естественное право, свойствен­ное человеческому роду, едва ли может быть представлено вне того условия, что люди, имея общее право, могли бы совместно завладеть землями, которые они могут населять и обрабатывать, укрепиться, отразить всякое насилие и жить по общему решению всех. Ибо, чем более людей сходится таким образом воедино, тем более права они вместе имеют; и если схоластики по этой причи­не (т. е. потому, что в естественном состоянии для людей почти невозможно быть своенравным) называют человека животным общественным, то я ничего не могу им возразить.

§16. Несомненно, что там, где люди имеют общее право и все руководимы как бы единым духом, каждый из них имеет тем менее права, чем более превосходят его мощью все остальные вместе, т. е. он не имеет на самом деле по природе никакого дру­гого права, кроме того, которое уступает ему общее право. Он обя­зан исполнять все, что бы ни повелевалось ему с общего согласия (согласно §4 наст. гл.), или же он по праву будет принужден к этому.

§17. Это право, определяемое мощью народа (multitude), обычно называется верховной властью (imperium). Она сосредо­точена абсолютно в руках того, на кого с общего согласия поло­жена забота о делах правления, а именно установление, истолко­вание и отмена права, укрепление городов, решение вопроса о войне и мире и т. д. Если эта обязанность лежит на собрании, составляющемся из всего народа, то форма верховной власти называется демократией, если на собрании, в которое входят только избранные, аристократией, и, если, наконец, забота о де­лах правления и, следовательно, верховная власть возложена на одно лицо, — монархией.

§18. Из изложенного в этой главе для нас становится ясно, что в естественном состоянии не существует преступления, или же тот, кто совершает преступление, грешит не против другого, а про­тив себя; ибо по естественному праву никто не обязан, если не хочет, ни сообразоваться с другим, ни считать что-либо добром или злом, кроме признаваемого добром или злом по собственно­му усмотрению; и естественное право не запрещает решительно ничего, кроме того, чего никто не может (см. §5 наст. гл.). Пре­ступление же есть действие, которое не может быть совершено по праву. Если бы люди по установлению природы были обяза­ны руководствоваться разумом, то все они необходимо руковод­ствовались бы им. Ибо установления природы суть установле­ния бога, которые бог установил с той же свободой, с какой он существует, и которые поэтому вытекают из необходимости бо­жественной природы и, следовательно, не могут быть нарушены. Но люди руководятся более всего чуждым разуму влечением и, однако, не нарушают порядка природы, но необходимо ему сле­дуют; и поэтому невежда и немощный духом не более обязаны по естественному праву разумно устроить жизнь, чем больной обязан быть здоровым.

§19. Итак, преступление может быть представлено только в государстве, где именно по общему праву всего государства ре­шается, что есть добро и что зло, и где никто не действует ни в чем по праву (по §16 наст. гл.), если не действует с общего решения и согласия. Преступление же (как мы сказали в пред. параграфе) есть то, что не может быть совершено по праву или запрещено правом, а повиновение есть неуклонная воля испол­нять то, что по праву есть добро и должно совершиться в силу общего решения.

§20. Но обыкновенно мы называем преступлением и то, что совершается вопреки повелению здравого разума, а повиновени­ем — неуклонную волю умерять влечения по предписанию разу­ма (рассудка), и я был бы всецело с этим согласен, если бы челове­ческая свобода заключалась в своеволии влечений, а рабство — во власти разума. Но так как человеческая свобода тем больше, чем больше человек может руководиться разумом и умерять влече­ния, то мы не можем (разве только в очень отдаленном смысле) называть разумную жизнь повиновением, а грехом то, что на са­мом деле есть немощность духа, а не своеволие его по отношению к самому себе и благодаря чему человек может быть назван ско­рее рабом, чем свободным.

§21. Но так как, с другой стороны, разум учит блюсти благоче­стие и хранить душевное спокойствие и доброжелательность (что возможно лишь в государстве) и так как, кроме того, народ не мо­жет быть руководим как бы единым духом (как это необходимо в государстве), если он не имеет права, установленного по предписа­нию разума, то, следовательно, люди, привыкшие жить в государ­стве, не столь уж неправильно называют преступлением то, что совершается вопреки велению разума. Поэтому я и сказал (см. §18 наст. гл.), что если в естественном состоянии человек совершает преступление, то против самого себя (об этом см. гл. IV, §§4 и 5, где показано, в каком смысле мы можем сказать, что тот, кто обладает верховной властью и подлежит естественному праву, все же подчи­нен законам и может совершить преступление). ...

§23. Итак, как преступление и повиновение в строгом смысле, так и справедливость и несправедливость могут быть представле­ны только в государстве. Ибо в природе нет ничего такого, о чем можно сказать, что оно по праву принадлежит одному, а не друго­му; но все принадлежит всем тем именно, в чьей власти его себе присвоить. В государстве же, где по общему праву решается, что принадлежит одному и что другому, справедливым называется тот, кто имеет неуклонную волю воздавать каждому должное ему; несправедливым же, наоборот, тот, кто стремится присвоить себе принадлежащее другому. ...

Глава III

О ПРАВЕ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ

§ 1. Наличие какой бы то ни было верховной власти (imperium) создает гражданское состояние, совокупное же тело верхов­ной власти называется государством (civitas), а общие дела вер­ховной власти, направляемые тем, в чьих руках верховная власть, именуются делами правления (res publica). Затем люди, посколь­ку они по гражданскому праву пользуются всеми выгодами госу­дарства, называются гражданами, а поскольку они обязаны подчи­няться установлениям, или законам, государства — подданными. Наконец (как мы сказали в § 17 пред. гл.), существуют три вида гражданского состояния, а именно: демократический, аристокра­тический и монархический. Но, прежде чем начать говорить о каж­дом в отдельности, я раньше докажу то, что относится к граждан­скому состоянию вообще; из этого же следует прежде всего рас­смотреть верховное право государства, или верховной власти.

§2. Из §15 пред. гл. явствует, что право верховной власти есть не что иное, как естественное право, но определяемое не мощью каждого в отдельности, а мощью народа, руководимого как бы единым духом, т. е. как отдельный человек в естественном состо­янии, точно так же тело и дух (mens) всей верховной власти име­ют столько права, сколько мощи. А потому каждый отдельный гражданин или подданный имеет тем меньше права, чем само государство могущественнее его (см. §16 пред. гл.), и, следова­тельно, каждый гражданин только тогда действует по праву и по праву обладает чем-либо, когда может защищать это с общего ре­шения государства.

§3. Если государство уступает кому-либо право, а следова­тельно, и власть — ибо в противном случае все сведется к одним словам — жить по своему усмотрению, то тем самым оно отказы­вается от своего права и переносит его на того, кому дало такую власть. Если же оно дало такую власть двум или многим лицам, чтобы именно каждый жил по своему усмотрению, то тем самым оно разделило верховную власть, и если, наконец, оно дало эту власть каждому из граждан, то тем самым оно разрушило само себя и нет уже более государства, но все возвращается в естественное состояние — все это с полной очевидностью вытекает из предыдуще­го. И отсюда следует, что нельзя никоим образом себе представить, чтобы каждому гражданину по установлению государства было доз­волено жить по своему усмотрению, и, следовательно, то естественное право, что каждый является своим судьей, в гражданском состоя­нии необходимо прекращается. Я намеренно подчеркиваю: по уста­новлению государства, ибо естественное право каждого (в чем мы убедимся, если надлежащим образом рассмотрим вопрос) в граж­данском состоянии не прекращается. Ведь человек как в естествен­ном состоянии, так и в гражданском действует по законам своей природы и сообразуется со своей пользой. Человек, говорю я, как в том, так и в другом состоянии побуждается страхом или надеждою к тому, чтобы что-нибудь сделать или от чего-нибудь воздержаться; но главное различие между ними заключается в том, что в граждан­ском состоянии все боятся одного и того же и для всех одна и та же причина безопасности и общий уклад жизни, что, конечно, не сводит на нет способности суждения каждого. Тот, кто решил повиноваться всем приказам государства — потому ли, что боится его мощи, или потому, что ценит свое спокойствие, — тот, конечно, сообразуется по своему усмотрению со своей безопасностью и пользой.

§4. Мы не можем, далее, также представить себе, чтобы каждо­му гражданину было дозволено толковать решения или законы государства. Ведь если бы это было дозволено каждому, то тем самым он стал бы своим собственным судьей, ибо никакого тру­да не стоило бы ему извинить или приукрасить свои поступки видимостью права, и, следовательно, он устроил бы свою жизнь по своему усмотрению, что (согласно пред. параграфу) нелепо.

§5. Итак, мы видим, что каждый гражданин не своенравен, но подчинен праву государства, все приказы которого он обязан ис­полнять, и что он не имеет никакого права решать вопрос о спра­ведливом, несправедливом, благочестивом или неблагочестивом. Но, наоборот, так как тело верховной власти должно быть руково­димо как бы единым духом и, следовательно, волю государства следует считать волей всех, то решение государства относительно справедливого и доброго, каково бы оно ни было, должно быть признано решением каждого в отдельности. И потому гражда­нин обязан исполнять приказы государства, хотя бы он и считал их несправедливыми.

§6. Но могут возразить: не идет ли столь полное подчинение суждению другого вразрез с велением разума и не противоречит ли, следовательно, гражданское состояние разуму? Отсюда следо­вало бы, что гражданское состояние противоразумно и могло бы быть установлено лишь людьми, лишенными разума, но менее все­го теми, которые руководятся разумом. Но так как разум не учит ничему направленному против природы, то, следовательно, здра­вый разум не может повелевать, чтобы каждый оставался своеправным, поскольку люди подвержены аффектам (согласно §15 пред. гл.), т. е. (согласно §5 гл. 1) разум отрицает возможность этого. К тому же разум вообще учит искать мира, который может быть достигнут только в том случае, если не будет нарушаться общее право государства; и потому, чем более человек руководится разумом, т.е. чем более он свободен, тем неуклоннее будет он блюсти право государства и исполнять распоряжения верховной власти, подданным которой он является. К этому нужно еще присоединить, что гражданское состояние устанавливается по есте­ственному ходу вещей для устранения общего страха и во избе­жание общих бед и поэтому оно стремится более всего к тому, чего тщетно (согласно §15 пред. гл.) добивается в естественном состоянии каждый руководящийся разумом. Ввиду этого, если человеку, руководящемуся разумом, приходится иногда по прика­зу государства делать то, что, как он считает, противоречит разуму, то этот ущерб с избытком возмещается тем добром, которое он черпает в гражданском состоянии. Ведь выбирать из двух зол меньшее также является законом разума; и поэтому мы можем заключить, что никто не действует вопреки предписанию своего разума, поскольку он действует так, как надлежит по праву госу­дарства; в чем охотнее согласится с нами каждый после того, как мы выясним, до каких пределов простирается мощь, а следова­тельно, и право государства.

§7. Здесь, во-первых, нужно принять во внимание, что как в естественном состоянии наиболее мощным и наиболее своенрав­ным будет тот человек, который руководится разумом, так и то государство будет наиболее мощным и наиболее своеправ-ным, которое зиждется на разуме и направляется им. Ибо право государства определяется мощью народа (multitude), руководимо­го как бы единым духом. Но такое единение душ может быть мыслимо только в том случае, если государство будет более всего стремиться к тому, что здравый разум признает полезным для всех людей.

§8. Во-вторых, следует также принять во внимание, что под­данные постольку несвоеправны, но подчинены праву государства, поскольку они боятся его угроз или любят гражданское состоя­ние. Отсюда следует, что все то, к выполнению чего никто не может быть побужден ни наградами, ни угрозами, не относится к праву государства. Например, никто не может поступиться способнос­тью суждения. Какими в самом деле наградами или угрозами человек может быть побужден к тому, чтобы поверить, что целое не больше части, что бога не существует или что тело, которое он видит конечным, есть существо бесконечное, и вообще чтобы пове­рить чему-либо идущему вразрез с тем, что он чувствует и мыслит? Точно так же какими наградами или угрозами человек может быть побужден к тому, чтобы любить того, кого ненавидит, или ненавидеть того, кого любит? Сюда же следует отнести все то, что настолько противно человеческой природе, что почитается худ­шим, чем всякое зло, например требование, чтобы человек свидетельствовал против самого себя, чтобы он пытал себя, чтобы уби­вал своих родителей, чтобы не пытался избежать смерти, и тому подобное, к чему человек не может быть побужден никакими на­градами или угрозами. Если бы мы, однако, все же сказали, что государство имеет право или власть приказать нечто подобное, то только в том же смысле, как если бы кто-нибудь сказал, что чело­век по праву может безумствовать или сходить с ума. Ибо чем иным, как не безумством, было бы право, которому никто не мог бы быть подчинен? Оговариваюсь, что я имею здесь в виду лишь не относящееся к праву государства и противное в большинстве случаев человеческой природе. Ибо оттого, что глупец, или безу­мец никакими наградами или угрозами не может быть побужден к исполнению приказов, или оттого, что тот или иной вследствие приверженности к какой-нибудь секте считает право верховной власти хуже всякого зла, право государства не делается еще тщет­ным, ибо большинство граждан его признает. И так как те, кото­рые ничего не боятся и ни на что не надеются, суть постольку своенравны, то они являются, следовательно (по §14 пред. гл.), врагами верховной власти, обуздать которых дозволено по праву.

§9. В-третьих, наконец, нельзя упускать из виду, что к праву государства менее относится то, на что негодует большинство. Ибо несомненно, что по природе людей толкает на заговор или общий страх, или желание отомстить за общую обиду; и так как право государства определяется общей мощью народа, то несом­ненно, что мощь и право государства уменьшаются постольку, поскольку оно само дает поводы значительному числу лиц к за­говору. Конечно, и государству приходится кое-чего опасаться, и как каждый гражданин или человек в естественном состоянии, так и государство тем менее своеправно, чем большую имеет причину страха. Все это касалось права верховной власти в отношении к подданным. ...

§ 11. После того как мы выяснили вопрос о праве верховной власти в отношении к гражданам и об обязанностях подданных, нам предстоит теперь рассмотреть это ее право по отношению ко всему остальному; оно легко познается из сказанного выше. Ведь так как (согласно §2 наст. гл.) право верховной власти есть не что иное, как естественное право, то отсюда следует, что два госу­дарства находятся в тех же отношениях, как два человека в есте­ственном состоянии, с тою лишь разницей, что государство может обеспечить себя от притеснения со стороны других, чего не может сделать человек в естественном состоянии: ежедневно он забыва­ется сном, часто страдает от болезней и душевного уныния, впада­ет, наконец, в дряхлость и, кроме того, подвержен многим другим превратностям, от которых может уберечь себя государство.

§12. Итак, государство постольку своенравно, поскольку оно может руководствоваться своей пользой и обеспечить себя от притеснения со стороны других (согласно §15 пред. гл.), и (со­гласно §15 пред. гл.) постольку чужеправно, поскольку оно боит­ся мощи другого государства или поскольку это последнее проти­водействует ему в достижении его целей, или поскольку, наконец, оно нуждается для своего сохранения и процветания в помощи другого. Ведь мы отнюдь не можем сомневаться в том, что если два государства хотят оказывать друг другу помощь, то вдвоем они могут больше и, следовательно, вместе имеют больше права, чем каждое из них в отдельности.

§13. Это станет яснее, если мы примем во внимание, что два государства — по природе враги. Ведь люди (согласно §14 пред. гл.) в естественном состоянии являются врагами. Поэтому те, кото­рые сохраняют естественное право вне государства, остаются врагами. Если, таким образом, одно государство захочет идти на дру­гое войной и применить крайние средства, чтобы подчинить его своему праву, то оно по праву может сделать такую попытку, ибо для ведения войны ему достаточно иметь соответствующую волю. Но относительно мира оно может решить что-либо, лишь если присоединится воля другого государства. Из этого следует, что право войны принадлежит каждому государству в отдельности, право же мира есть право не одного, но по меньшей мере двух государств, которые поэтому называются союзными. ...

§16. Чем больше государств заключает вместе мир, тем менее страха внушает каждое в отдельности всем другим, или тем ме­нее власти у каждого начать войну, но тем более оно обязано блюсти условия мира, т. е. (согласно §13 наст. гл.) тем менее оно своенравно, но тем более обязано приспособляться к общей воле союзных государств. ...

Глава IV

О ВАЖНЕЙШИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ДЕЛАХ

§1. В предыдущей главе мы говорили о праве верховной вла­сти, определяемом ее мощью. Мы видели, что существо права за­ключается главным образом в том, что оно является как бы ду­хом государства, которым все должны руководствоваться. По­этому только верховная власть имеет право решать, что хорошо, что дурно, что справедливо, что несправедливо, т.е. что следует делать каждому в отдельности или всем вместе или от чего воз­держиваться. Таким образом, мы видели, что только ей одной принадлежит право издавать законы, толковать их в каждом от­дельном случае, если относительно их возникнет какой-нибудь вопрос, и решать, противоречит ли данный случай праву или со­гласен с ним (см. §§3, 4, 5 пред. гл.), далее, решать вопрос о войне или об установлении и предложении условий мира, или о приня­тии предложенных (см. §§12 и 13 пред. гл.).

§2. Так как все это, равно как и изыскание средств, необходи­мых для приведения этого в исполнение, суть дела, касающиеся совокупного тела верховной власти, т. е. государства (Respublica), то отсюда следует, что ход государственных дел зависит исключи­тельно от руководства того, кто обладает верховной властью. Сле­дует, далее, что лишь верховной власти принадлежит право судить о поступках каждого, налагать кару на преступников и разрешать вопросы о праве, возникающие между гражданами, или же назна­чать знатоков действующего права, чтобы они занимались этим вместо нее; затем определять и проводить меры, необходимые для [ведения] войны и [сохранения] мира, как-то: укреплять города, набирать солдат, распределять должности в войске, приказывать то, что надлежит, по ее мнению, сделать, снаряжать с целью мира по­слов и выслушивать таковых и, наконец, взимать нужные для всего этого издержки.

§3. Итак, право заниматься государственными делами или избирать с этой целью должностных лиц принадлежит только верховной власти. Отсюда следует, что тот подданный посягает на верховную власть, который по одному своему усмотрению, без ве­дома верховного совета, принимается за какое-нибудь государ­ственное дело, хотя бы то, что он задумал сделать, было бы, по его убеждению, наилучшим для государства.

§4. Но обыкновенно спрашивают: подчинена ли верховная власть законам и может ли она, следовательно, совершить пре­ступление? Так как выражениями “закон” и “преступление” пользуются обыкновенно в применении не только к праву госу­дарства, но и ко всем правилам (regulae) естественных вещей и прежде всего разума, то мы не можем просто сказать, что госу­дарство не подчинено никаким законам или не может совершить преступления. Ведь если бы государство не было подчинено ника­ким законам или правилам, без которых государство не было бы государством, то на государство следовало бы смотреть не как на естественную вещь, а как на химеру. Следовательно, государство совершает преступление, когда делает или терпит то, что может быть причиной его гибели; в этом случае мы говорим “совершает преступление” в том же смысле, в каком философы или медики говорят, что природа грешит, и в этом смысле мы можем сказать, что государство грешит, когда делает что-нибудь вразрез с велени­ем разума. Ведь государство тогда является наиболее своеправным, когда поступает по велению разума (согласно §7 пред. гл.); поскольку же оно поступает вопреки разуму, постольку оно изме­няет себе и совершает преступление. Это станет яснее, если мы примем в соображение, что, когда мы говорим, что всякий может располагать вещью, подчиненной его праву, как хочет, то эта власть должна определяться не только мощью действующего, но и особенностями претерпевающего действие. Если, например, я говорю, что я по праву могу располагать этим столом, как хочу, то я ведь, конечно, не думаю, что имею право добиться того, чтобы этот стол ел траву. Точно так же, хотя мы и говорим, что люди не своенравны, но подчинены праву государства, но мы не вкладыва­ем в это того смысла, что люди теряют человеческую природу и облекаются новой, и поэтому государство имеет право добивать­ся того, чтобы люди летали или, что равно невозможно, чтобы люди с уважением взирали на то, что возбуждает смех или отвра­щение; но лишь тот смысл, что имеются известные обстоятель­ства, при предположении которых у подданных создается уваже­ние и страх к государству и при устранении которых исчезает и уважение, и страх, а с ними вместе и государство. Поэтому госу­дарство, чтобы быть своенравным, обязано сохранять причины уважения и страха; в противном случае, оно перестает быть госу­дарством. Ибо для тех или для того, в чьих руках верховная власть, столь же невозможно бегать пьяным или нагим по улицам с раз­вратницами, ломать шута, открыто нарушать и презирать им же самим изданные законы и в то же время сохранять подобающее ему величие, как невозможно одновременно быть и не быть. Далее, убийство и грабеж подданных, похищение девушек и тому подоб­ные поступки превращают страх в негодование и, следовательно, гражданское состояние — в состояние враждебности.

§5. Итак, мы видим, в каком смысле мы можем сказать, что государство связано законами и может совершить преступление. Но если мы под законом будем понимать право гражданское, которое может быть защищено средствами самого гражданского права, а под преступлением то, что воспрещается самим граждан­ским правом, т. е. если мы возьмем эти слова в их подлинном смысле, то мы никоим образом не сможем сказать, что государ­ство подчинено законам или может совершить преступление. Ибо правила и причины страха и уважения, которые государства обязано хранить ради самого себя, относятся не к праву граждан­скому, а к праву естественному, ибо они могут (согласно пред. §) быть защищаемы не по праву гражданскому, но по праву войны; и государство связано ими на том же основании, на каком чело­век в естественном состоянии, чтобы быть своенравным или не быть себе врагом, обязан остерегаться смерти от собственной руки; каковая осторожность его, конечно, не повиновение, а свобо­да человеческой природы. Гражданское же право зависит лишь от решения государства, а оно не обязано ни считаться с кем-либо, кроме себя, т. е. своей свободы, ни признавать что-либо за добро или зло, кроме того, что оно само определяет для себя как таковое. И потому оно не только имеет право самозащиты, издания и тол­кования законов, но и их отмены и прощения каждого виновного в силу полноты своей власти.

§6. Несомненно, что договоры или законы, которыми народ перенес свое право па один совет (Gonsilium) или человека, долж­ны быть нарушены, когда нарушение их требуется общим бла­гом. Но решить вопрос о том, требует ли общее благо их наруше­ния или же нет, не может по праву никакое частное лицо, но лишь тот, в чьих руках верховная власть (согласно §3 этой гл.); следо­вательно, по гражданскому праву только тот, в чьих руках верхов­ная власть, остается толкователем этих законов. К этому еще нужно прибавить, что ни одно частное лицо не может по праву защищать их, и потому на самом деле они не обязательны для того, кто обладает верховной властью. Но если их природа такова, что они не могут быть нарушены без ослабления сил государства, т. е. без того чтобы общий страх большинства граждан не превра­тился в негодование, то их нарушением разрушается государство и прекращается договор, защищаемый поэтому не по гражданско­му праву, а по праву войны. И потому тот, кто обладает верховной властью, обязан хранить условия этого договора только по той же причине, по какой человек в естественном состоянии, чтобы не быть себе врагом, обязан остерегаться смерти от собственной руки, как мы сказали в предыдущем §.

Глава V

О НАИЛУЧШЕМ СОСТОЯНИИ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ

§1. ...Так как наилучшим образом жизни для самосохране­ния, поскольку таковое возможно, является тот, который устанав­ливается по предписанию разума, то отсюда следует, что наилуч­шим будет все то, что делает человек или государство, поскольку они являются наиболее своенравными. Ибо мы не утверждаем, что все совершающееся, как сказано, по праву, совершается наи­лучшим образом. Не одно и то же: обрабатывать поле по праву и обрабатывать его наилучшим образом; не одно и то же, говорю я — защищать себя по праву, сохранять, выносить решение и т. д. и защищать себя наилучшим образом, сохранять, выносить наи­лучшее решение, и, следовательно, не одно и то же по праву властвовать и заботиться о делах правления и властвовать наилуч­шим образом и наилучшим образом управлять государством. Итак, покончив с правом государства вообще, мы перейдем те­перь к наилучшему состоянию каждой формы верховной власти.

§2. Каково же наилучшее состояние каждой формы верхов­ной власти, — легко познается из цели гражданского состояния: она есть не что иное, как мир и безопасность жизни. И потому та верховная власть является наилучшей, при которой люди прово­дят жизнь в согласии и когда ее права блюдутся нерушимо. Ибо несомненно, что восстания, войны, презрение или нарушение за­конов следует приписывать не столько злобности подданных, сколько дурному состоянию верховной власти. Ибо люди не рождаются гражданами, но становятся. Кроме того, естествен­ные аффекты людей повсюду одни и те же. Поэтому, если в од­ном государстве злоба царит шире и совершается больше пре­ступлений, чем в другом, то объясняется это, несомненно, тем, что это государство недостаточно позаботилось об общем согласии и недостаточно благоразумно установило право, а следовательно, и не обладает абсолютным правом государства. Ведь гражданс­кое состояние, которое не устранило причин восстаний, в кото­ром всегда следует опасаться войны и в котором, наконец, часто нарушаются законы, немногим отличается от естественного со­стояния, где каждый живет по собственному усмотрению, под­вергая большой опасности свою жизнь.

§3. Подобно тому как пороки, чрезмерное своеволие и упор­ство граждан следует приписывать государству, так же и наобо­рот, их добродетель и постоянство в соблюдении законов должны быть приписаны, главным образом, добродетели и абсолютному праву государства, как явствует из §15, гл. ІІ. Доблесть Ганнибала потому пользуется столь заслуженной славой, что в его войске никогда не было восстания.

§4. О государстве, подданные которого не берутся за оружие, удерживаемые лишь страхом, можно скорее сказать, что в нем нет войны, нежели что оно пользуется миром. Ведь мир есть не отсутствие войны, но добродетель, проистекающая из твердости духа; ибо повиновение (согласно §19, гл. II) есть неуклонная воля исполнять то, что должно совершиться в силу общего решения государства. Кроме того, государство, где мир зависит от косности граждан, которых ведут, как скот, лишь для того, чтобы они научи­лись рабствовать, правильнее было бы назвать безлюдной пусты­ней, чем государством ¹.

§5. Поэтому, когда мы говорим, что та верховная власть явля­ется наилучшей, при которой люди проводят жизнь согласно, то разумеем жизнь человеческую, которая определяется не только кровообращением и другими функциями, свойственными всем животным, но преимущественно разумом, истинной добродетелью и жизнью духа.

§6. Но следует отметить, что под верховной властью, устанав­ливаемой, как я сказал, с вышеназванной целью, я понимаю ту, которая устанавливается свободным народом, а не ту, которая приобретается над народом по праву войны. Свободный народ более руководится надеждой, чем страхом, покоренный — более страхом, чем надеждой, ибо первый стремится улучшить жизнь, второй — лишь избежать смерти; первый, говорю я, стремится жить для себя, второй вынужден отдаться победителю, почему мы и говорим, что один пребывает в рабстве, другой — в свободе. Итак, цель верховной власти, приобретаемой кем-нибудь по праву войны, есть господство и скорее обладание рабами, чем подданны­ми. И хотя между верховной властью, которая создается свобод­ным народом, и той, которая приобретается по праву войны, если мы обратим внимание на право той и другой, вообще нельзя отме­тить существенного различия, однако их цель, как мы уже показа­ли, а кроме того, и средства, которыми каждая должна пользовать­ся для самосохранения, совершенно различны.

§7. Что касается средств, какими должен пользоваться князь (Princeps), руководящийся исключительно страстью к господству, чтобы упрочить и сохранить  власть,  то  на них подробно останавли­вается проницательнейший

1 Вероятно, здесь полемика с Т. Гоббсом, развивавшим такие взгля­ды.

 

Макиавелли; с какой, однако, целью он это сделал, представляется не вполне ясным. Но если эта цель была благой, как и следует ожидать от мудрого мужа, она заключалась, по-видимому, в том, чтобы показать, сколь неблагоразумно поступают многие, стремясь устранить тирана, в то время как не могут быть устранены причины, вследствие которых князь превращается в ти­рана, но, наоборот, тем более усиливаются, чем большая причина страха представляется князю: это бывает тогда, когда народ распра­вился с князем, желая дать пример другим, и кичится цареубий­ством как славным делом. Может быть, он хотел также показать, насколько свободный народ должен остерегаться абсолютно вверять свое благополучие одному лицу; если последний не тщеславен и не считает себя способным угодить всем, то он должен каждодневно бояться козней и потому ему поневоле приходится более оберегать самого себя, народу же, наоборот, скорее строить козни, чем заботить­ся о нем. И что меня еще более укрепляет в моем мнении об этом благоразумнейшем муже, так это то, что он, как известно, стоял за свободу и дал неоценимые советы также для ее укрепления. ...

Глава XI

О ДЕМОКРАТИИ

§1. Наконец, мы переходим к третьей и всецело абсолютной форме верховной власти, которую мы назовем демократической. Ее отличие от аристократической состоит, как мы сказали, глав­ным образом в том, что в последней от одной только воли и сво­бодного выбора верховного совета зависит, кого сделать патрици­ем; так что никто не имеет наследственного права голоса и права поступления на государственные службы, как это имеет место при той форме верховной власти, которую мы теперь описываем. Ведь все те, которые родились от граждан или в пределах отече­ственной территории или оказали важные услуги государству, или те, которым закон по другим причинам предписывает пожа­ловать право гражданства, — все они на законном основании притязают на право голоса в верховном совете и право поступле­ния на государственные службы; и отказ им в этом возможен только вследствие [совершения] преступления или бесчестия.

§2. Итак, если будет установлено законом, что только более пожилые, достигшие определенного возраста, или только первен­цы, когда им позволит возраст, или вносящие государству опреде­ленную сумму обладали бы правом голоса в верховном совете и правом заниматься государственными делами, то, хотя при этом и может случиться, что верховный совет будет состоять из меньшего числа граждан, чем верховный совет аристократии, о котором мы говорили выше, тем не менее такие государства следует назвать демократическими, так как их граждане, предназ­начаемые для управления государством, не избираются, как луч­шие, верховным советом, но определяются на это самим законом. И хотя при такой системе подобные государства — где именно к правлению предназначаются не лучшие, но разбогатевшие бла­годаря счастливому стечению обстоятельств или первенцы, — по-видимому, уступают аристократии, однако если принять во вни­мание практику или общие свойства людей, то окажется, что дело сводится к тому же. Ведь патриции всегда считают лучшими бо­гатых [из числа] или своих ближних родственников, или друзей. И, конечно, если бы с патрициями дело обстояло так, что они изби­рали бы коллег патрициев, будучи свободны от всякого аффекта и руководимы одним только стремлением к общему благу, то ни одна форма верховной власти не выдержала бы сравнения с ари­стократической. Но, как в более чем достаточной мере показал опыт, положение вещей совершенно обратно этому, в особенности в олигархиях, где за отсутствием соперников воля патрициев менее всего связана законом. Ведь здесь патриции намеренно заграждают лучшим доступ в совет и ищут себе таких товарищей по совету, которые ловят каждое их слово; так что дела подобного государства обстоят гораздо хуже, ибо избрание патрициев зави­сит от абсолютно свободной или не связанной никаким законом воли отдельных лиц. Однако возвращусь к начатому.

§3. Из сказанного в пред. § ясно, что мы можем различать несколько видов демократии. Однако я не считаю нужным го­ворить о каждом из них, но [скажу] только о том, где все без исключения подчинены одним только отечественным законам и, кроме того, своенравны (sui juris) и живут безупречно, облада­ют правом голоса в верховном совете и правом поступления на государственную службу. Я подчеркиваю: которые подчинены одним только отечественным законам, чтобы устранить иност­ранцев, считающихся подданными другого государства. Я добавил еще: кроме того, что они подчинены одним только законам государства, они в остальном должны быть своенравными, что­бы устранить женщин и рабов, стоящих под властью мужей и господ, а также детей и несовершеннолетних, пока они стоят под властью родителей и опекунов. Я сказал, наконец: живут безупречно, чтобы прежде всего устранить тех, которые вслед­ствие преступления или какого-нибудь позорного образа жизни подверглись бесчестию.

§4. Кто-нибудь, пожалуй, спросит, стоят ли женщины под вла­стью мужчин по природе или в силу положительного закона? Ведь если это так только в силу закона, то для нас нет, следовательно, никаких оснований устранять женщин от управления. Но если мы обратимся за поучением к опыту, то увидим, что такое положение вещей объясняется слабостью самих женщин. Ибо невиданное еще дело, чтобы мужчины и женщины правили вместе, но всюду на земле, где только есть мужчины и женщины, мужчины правят, а женщины находятся в подчинении, и, таким образом, оба пола живут в согласии. Но, напротив, амазонки, которые, по преданию, когда-то правили, не терпели мужчин в своей стране, но растили только девочек; рожденных же ими мальчиков убивали. Ведь если бы женщины по природе были равны мужчинам и по силе души, и по силе ума, в которых главным образом заключается человеческая мощь, а следовательно, и право, то, конечно, среди столь различных наций нашлись бы и такие, где оба пола управляли на равном основании, и другие, где мужчины управлялись бы женщинами и получали бы такое воспитание, что отставали бы от них в умственных качествах. Но так как этого нигде нет, то можно вполне утверждать, что женщины по природе не имеют одинакового с мужчинами права; они, напротив, с необходимостью уступают мужчинам и поэтому невозможно, чтобы оба пола управляли на равном основании, и еще менее, чтобы мужчины управлялись женщинами. Если, кроме того, мы обратим внимание на человеческие аффекты, на то именно, что мужчины по большей части любят женщин только вследствие аффекта похоти, а дарования их и рассудительность ценят лишь по­стольку, поскольку они отличаются красотою, и, кроме того, что мужчины не терпят, чтобы любимые ими женщины в чем-нибудь проявляли благосклонность к другим, и т.п., то легко убедимся, что равное участие мужчин и женщин в управлении сопряжено с большим ущербом для мира. Но довольно об этом.

(Здесь рукопись обрывается.)