Аристотель.

                                   Политика

 

Аристотель (384-322 гг. до н. э.)- ученик Платона, учитель Александра Македонского, основатель собственной философской школы - Ликея. Стоял у истоков европейского, сугубо рационалисти­ческого стиля философствования. Автор «Метафизики», «Большой этики», «Политики», «Поэтики».

Для Аристотеля, как и для Платона, крайне важен вопрос о наилучшем государственном устройстве. Для него государство - это множество составляющих его элементов, которые не должны быть унифицированными. Стремление превратить его в монолит ценой ликвидации разнокачественности элементов губительно. Жить всем вместе, владеть общей собственностью и при $том избегать раз­ногласий и распрей не так просто. Стремиться к единству надо, но это должно быть относительное, а не абсолютное единство, в про­тивном случае возникнет наихудшее из государств.

Назначение человека состоит, по Аристотелю, в том, чтобы жить в государстве. А для этого ему необходимо постоянно соотно­сить свое поведение с требованиями разума и морали, во всем соблю­дать меру, избегая опасных крайностей в мыслях и поступках. Зако­ны государства, имеющие не столько побуждающий, сколько прину­дительный характер, призваны помогать человеку удерживаться на стезе добропорядочности.

 

Книга третья (Г)

 

I 1. Исследователю видов государственного строя и присущих им свойств надлежит прежде всего подвергнуть рассмотрению воп­рос о государстве вообще и разобрать, что такое собственно госу­дарство, В настоящее время на этот счет существует разногласие; одни утверждают, что то или иное действие совершило государст­во, другие говорят: нет, не государство, а олигархия или тиран. В самом деле, мы видим, что вся деятельность государственного мужа и законодателя направлена исключительно на государство (polis), а государственное устройство (politeia) есть известная ор­ганизация обитателей государства.

2. Ввиду того что государство представляет собой нечто состав­ное, подобное всякому целому, но состоящему из многих частей, яс­но, что сначала следует определить, что такое гражданин (polices), ведь государство есть совокупность граждан. Итак, должно рассмот­реть, кого следует называть гражданином и что такое гражданин. Ведь часто мы встречаем разногласие в определении понятия граж­данина: не все согласны считать гражданином одного и того же; тот, кто в демократии гражданин, в олигархии часто уже не гражданин.

3.  Тех, которые получили название граждан в каком-либо ис­ключительном смысле, например, принятых в число граждан, следу­ет оставить без внимания. Гражданин является таковым также не в силу того, что он живет в том или ином месте: ведь и метеки Я рабы также имеют свое местожительство наряду с гражданами, а равным образом не граждане и те, кто имеет право быть истцом и ответчи­ком, так как этим правом пользуются и иноземцы на основании за­ключенных с ними соглашений (таким именно правом они пользую­тся). Что касается метеков, то во многих местах они этого права в полном объеме не имеют, но должны выбирать себе простата; таким образом, они не в полной мере участвуют в этого рода общения.

4. И о детях, не достигших совершеннолетия и потому не вне­сенных в гражданские списки и о старцах, освобожденных от испол­нения гражданских обязанностей, приходится сказать, что и те и другие — граждане лишь в относительном смысле, а не безусловно; и к первым придется прибавить «свободные от повинностей» гражда­не, а ко вторым — «перешедшие предельный возраст» или что-ни­будь в таком роде (дело в том или ином обозначении — наша мысль и без того ясна). Мы же ставим своей задачей определить понятие гра­жданина в безусловном смысле этого слова, в таком значении, кото­рое не имело бы никакого недостатка, требующего исправления; иначе пришлось бы задаваться вопросами и разрешать их и по пово­ду лиц, утративших гражданские права, и по поводу изгнанников.

Лучше всего безусловное понятие гражданина может быть определено через участие в суде и власти. Некоторые из должнос­тей бывают временными: один и тот же человек либо вообще не мо­жет занимать их вторично, либо может занимать, но лишь по исте­чении определенного времени; относительно же других ограниче­ния во времени нет — сюда относится участие в суде и в народном собрании.

5.  Однако, пожалуй, кто-нибудь заметит, что судьи и участни­ки народного собрания не являются должностными лицами и что в силу этого они не принимают участия в государственном управле­нии, хотя, с другой стороны, было бы смешно считать лишенными власти именно тех, кто выносит важнейшие решения. Но это не имеет никакого значения, так как речь идет только о названии. В самом деле, общего обозначения для судей и участников народного собрания не существует; пусть эти должности и останутся без более точного определения, лишь бы были разграничены понятия. Мы же считаем гражданами тех, кто участвует в суде и в народном соб­рании. Примерно такое определение понятия гражданина лучше всего подходит ко всем тем, кто именуется гражданами.

6. Не следует упускать из виду, что для предметов, содержание которых обнаруживает видовые различия, так что один из них яв­ляется первым, другой — вторым, третий — следующим, общего признака либо не бывает вовсе, либо он имеется лишь в недостато­чной -степени. Между тем государственные устройства представ­ляют собой видовые различия, и одни из них заслуживают этого наименования в меньшей, другие — в большей степени; ведь осно­ванные на ошибочных началах и отклоняющиеся от правильных государственные устройства неизбежно стоят ниже тех, которые свободны от этих недостатков (что мы разумеем под отклоняющи­мися видами, выяснится впоследствии). Таким образом, и гражда­нин должен быть тем или иным в зависимости от того или иного вида государственного устройства. Тот гражданин, о котором ска­зано выше, соответствует преимущественно гражданину демокра­тического устройства; к остальным видам государственного уст­ройства это определение подходить может, но не обязательно.

7. При некоторых видах государственного устройства демоса нет, нет и обыкновения созывать народные собрания, за исключе­нием чрезвычайных случаев, и судебные полномочия поделены ме­жду разными должностными лицами; так, например, в Лакедемоне различного рода гражданские дела разбирает тот или иной из эфо­ров, уголовные — геронты, другие дела — также какие-нибудь другие должностные лица. То же самое и в Карфагене, где по всем судеб­ным делам выносят решения определенные должностные лица.

8. Значит, наше определение понятия гражданина нуждается в поправке: при других государственных устройствах участником народного собрания и судьей является не неподдающееся опреде­лению должностное лицо, а лицо, наделенное определенными пол­номочиями: из них или всем, или некоторым предоставляется право быть членами совета и разбирать либо все судебные дела, либо некоторые из них. Что такое гражданин, отсюда ясно. О том, кто имеет участие в законосовещательной или судебной власти, мы мо­жем утверждать, что он и является гражданином данного государ­ства. Государством же мы и называем совокупность таких граждан, достаточную вообще говоря, для самодовлеющего существования. 9. На практике гражданином считается тот, у кого родители — и отец и мать — граждане, а не кто-либо один из них. Другие идут еще дальше в этом отношении и требуют, например, чтобы предки гражданина во втором, третьем и даже более отдаленном колене были также гражданами. Но при таком необходимом в государ­ственных целях и поспешном определении иногда возникает затру­днение, как удостовериться в гражданском происхождении предка в третьем или в четвертом колене. Правда, леонтинец Горгий, от­части, пожалуй, находясь в затруднении, отчасти иронизируя, ска­зал: «Подобно тому как ступки — работа изготовляющих ступки мас­теров, так точно и граждане Ларисы — изделие демиургов» (дело в том, что некоторые из последних были изготовителями ларис). Но в сущности здесь все просто: если граждане Ларисы принимали участие, согласно данному выше определению, в государственном управлении, то они были гражданами, потому что не представляет­ся вообще никакой возможности распространять на первых обита­телей или основателей государства требование, чтобы они про­исходили от граждан или гражданок.

10. Требование это встречает еще большее затруднение в том случае, когда кто-либо получил гражданские права благодаря изме­нению государственного устройства, как это сделал, например, в Афинах Клисфен после изгнания тиранов; он вписал в филы мно­гих иноземцев и рабов-метеков. По отношению к таким гражданам спорный вопрос не в том, кто из них гражданин, а в том, по праву или не по праву, хотя и при этом может встретиться новое затруд­нение, а именно: если кто-либо стал гражданином не по праву, то, значит, он и не гражданин, так как несправедливое равносильно ложному. Но мы видим, что некоторые даже занимают должности не по праву, и тем не менее мы называем их должностными лицами, хотя и не по праву. Так как мы определили понятие гражданина в зависимости от отношения его к той или иной должности, а имен­но сказали, что гражданин — тот, кто имеет доступ к такой-то долж­ности, то занимающих должности нам явно следует считать граж­данами, а по праву ли они граждане или не по праву — это стоит в связи с указанным выше спорным вопросом.

Некоторые затрудняются решить, когда то или иное действие должно быть признаваемо действием государства и когда — нет; на­пример, при переходе олигархии или тирании в демократию неко­торые отказываются от исполнения обязательств, указывая на то, что эти обязательства взяло на себя не государство, а тиран, равно как и от многого другого подобного же рода, ссылаясь на то, что не­которые виды государственного устройства существуют благодаря насилию, а не ради общей пользы.

11. Хотя бы некоторые и управлялись демократически таким способом, все же должно признавать действия, исходящие от правительства такого демократического государства, действиями госу­дарственными, равно как и действия, исходящие от правительств олигархических и тиранических государств.

Поставленный нами вопрос, по-видимому, соприкасается с труд­норазрешимым вопросом такого рода: при каких обстоятельствах должно утверждать, что государство осталось тем же самым или ста­ло не тем же самым, но иным? При самом поверхностном рассмотре­ний это вопрос о территории и населении, ведь можно себе предста­вить, что территория и население разъединены и одни живут на од­ной территории, другие на другой. Но это затруднение сравнитель­но простое (ввиду того что слово «государство» употребляется в разных значениях, исследование вопроса становится легким).

12. Равным образом, если люди живут на одной и той же тер­ритории, когда следует считать, что здесь единое государство? Ра­зумеется, дело не в стенах, ведь весь Пелопоннесе можно было бы окружить одной стеной. Чем-то подобным является Вавилон и вся­кий город, представляющий собой скорее племенной округ, неже­ли государственную общину: по рассказам, уже три дня прошло, как Вавилон был взят, а часть жителей города ничего об этом не знала. Впрочем, рассмотрение этого вопроса полезно отложить до друго­го случая (государственный муж не должен оставлять без внимания и вопрос о величине государства, какова она должна быть, равно как и то, что полезнее для государства — чтобы в нем обитало одно племя или несколько).

13. Но допустим, что одна и та же территория заселена одни­ми и теми же обитателями; спрашивается: до тех пор пока обитате­ли ее будут одного и того же происхождения, следует ли их государ­ство считать одним и тем же, несмотря на то что постоянно одни умирают, другие нарождаются? Не происходит ли здесь то же, что бывает с реками и источниками? Мы обыкновенно называем и ре­ки и источники одними и теми же именами, хотя непрерывно одна масса воды прибывает, другая убывает. Или ввиду такого рода об­стоятельств следует считать только обитателей одними и теми же, а государство признавать иным? Если государство есть некое обще­ние — а оно именно и есть политическое общение граждан, — то ес­тественно, раз государственное устройство видоизменяется и от­личается от прежнего, и государство признавать не одним и тем же; ведь различаем же мы хоры — хор в комедии, хор в трагедии, хо­тя часто тот и другой хор состоит из одних и тех же людей.

14. Точно так же мы называем иным всякого рода общение и соединение, если видоизменяется его характер; например, тональ­ность, состоящую из одних и тех же тонов, мы называем различно: в одном случае — дорийской, в другом — фригийской. А если так, тож­дественность государства должна определяться главным образом применительно к его строю; давать же государству наименование иное или то же самое можно и независимо от того, населяют ли его одни и те же жители или совершенно другие. Справедливо ли при изменении государством его устройства не выполнять обязательст­ва или выполнять их — это вопрос иного порядка.

II 1. Непосредственно вслед за только что изложенным необходимо рассмотреть вопрос: должно ли добродетель хороше­го человека и дельного гражданина признавать тождественной или нетождественной?

Впрочем, если приходится исследовать этот вопрос, нужно предварительно определить какими-нибудь общими чертами доб­родетель гражданина. Гражданин, говорим мы, находится в таком же отношении к государству, в каком моряк на судне — к остальному экипажу. Хотя моряки на судне занимают неодинаковое положе­ние: один из них гребет, другой правит рулем, третий состоит по­мощником рулевого, четвертый носит какое-либо иное соответст­вующее наименование, все же, очевидно, наиболее точное опреде­ление добродетели каждого из них в отдельности будет подходить только к нему одному, но какое-либо общее определение будет приложимо в равной степени ко всем; ведь благополучное плавание — цель, к которой стремятся все моряки в совокупности и каждый из них в отдельности.

2. То же самое и по отношению к гражданам: хотя они и не одинаковы, все же их задача заключается в спасении составляемо­го ими общения, а общением этим является государственный строй. Поэтому и гражданская добродетель неизбежно обусловли­вается этим последним. А так как существует несколько видов госу­дарственного строя, то очевидно, что добродетель дельного гражданина, добродетель совершенная, не может быть одною, между тем как мы называем кого-либо хорошим человеком за совершенст­во в единой добродетели. Отсюда ясно, что всякий гражданин мо­жет быть дельным, не обладая той добродетелью, которая делает дельным человека.

3 Можно, впрочем, прийти к тому же самому заключению иным путем, исходя из исследования вопроса о наилучшем государ­ственном устройстве. Если возможно допустить существование го­сударства, состоящего исключительно из дельных граждан, то каж­дый из них должен исполнять полагающееся ему дело хорошо, что зависит от добродетели гражданина. Но так как невозможно всем гражданам быть одинаковыми, то не может быть и одной доброде­тели гражданина и хорошего человека; добродетель дельного граж­данина должна быть налицо у всех граждан, ибо только в таком слу­чае государство оказывается наилучшим, но добродетелью хороше­го человека не могут обладать все, если только не предполагать, что все граждане в отменном государстве должны быть хорошими.

4. Далее, государство заключает в себе неодинаковые элемен­ты; подобно тому как всякий человек состоит из души и тела, а душа в свою очередь заключает в себе разум и страсти или подобно тому как семья состоит из мужчины и женщины, а собственность заклю­чает в себе господина и раба, точно также и государство включает в себя все это да еще, сверх того, и другие, неодинаковые элементы. Отсюда неизбежный вывод: добродетель всех граждан не может быть одной, подобно тому как среди членов хора не одинакова доб­родетель корифея и добродетель парастата.

5. Итак, из сказанного ясно, что добродетель хорошего чело­века и дельного гражданина вообще не одна и та же. Но не может ли она у кого-нибудь быть таковою? Ведь говорим же мы, что дель­ный правитель должен быть хорошим и рассудительным, а государ­ственный муж непременно должен быть рассудительным. Неко­торые утверждают, что и воспитание правителя с самого начала должно быть иным, что бывает и на самом деле; царские сыновья обучаются верховой езде и военному искусству, как говорит и Еврипид: «Не тонкости мне надобны, а то, что нужно государству», пред­полагая, следовательно, особое воспитание для правителя.

6. Если добродетель хорошего человека и хорошего правите­ля тождественны, а гражданином является и подчиненный, то доб­родетель гражданина и добродетель человека не могут быть совер­шенно тождественными, но могут быть таковыми только у опреде­ленного вида гражданина, так как у правителя и гражданина добродетель не одна и та же. И это может быть, побудило Ясона сказать, что он голодает, когда он не тиран, а это значит, что он не умеет быть частным человеком.

7.  Способность властвовать и подчиняться заслуживает по­хвалы, и добродетель гражданина, по-видимому, и заключается в способности прекрасно и властвовать, и подчиняться. Итак, если мы положим, что добродетель хорошего мужа есть способность властвовать, а добродетель гражданина — и то и другое, то обе эти добродетели не заслуживали бы одинаковой похвалы. Но так как они и на самом деле оказываются различными и так как властитель и подчиненный должны изучать не одно и то же, а гражданин дол­жен уметь то и другое и быть причастным к тому и другому... Это мож­но усматривать и из следующего.

8. Существует власть господина; под этой властью мы понима­ем такую власть, которая проявляется относительно работ первой необходимости: правителю нет нужды уметь исполнять эти рабо­ты, он, скорее, должен пользоваться ими; в противном случае поло­жение было бы вроде рабского; я имею в виду положение, когда свободный человек исполняет работы, подобающие слугам. Мы утверждаем, что есть разные виды рабов, так как существует и много видов работ. Одну часть этих работ исполняют ремесленники, именно те, которые, как показывает и самое наименование их, жи­вут «от рук своих»; к числу их принадлежат и мастера. Поэтому в не­которых государствах в древнее время, пока там не была установле­на крайняя демократия, ремесленники не имели доступа к государ­ственным должностям.

9.  Итак, ни хороший человек, ни хороший государственный муж, ни добрый гражданин не должны обучаться таким работам, которые подобают людям, предназначенным к подчинению, за ис­ключением разве того, когда вследствие нужды приходится испол­нять эти работы для самого себя; в таком случае не приходится быть то господином, то рабом. Но существует и такая власть, в силу которой человек властвует над людьми себе подобными и свобод­ными. Эту власть мы называем властью государственной; прояв­лять ее правитель должен научиться, пройдя сам школу подчине­ния; например, чтобы быть гиппархом, нужно послужить в конни­це, чтобы быть стратегом, нужно послужить в строю, быть лохагом, таксиархом. И совершенно правильно утверждение, что нельзя хорошо начальствовать, не научившись повиноваться.

10. Добродетель во всем этом различна; но хороший гражданин должен уметь и быть способным и подчиняться и начальствовать, и добродетель гражданина заключается в умении властвовать над свободными людьми и быть подвластным. Добродетель хоро­шего человека также имеет в виду и то и другое. Если различны ви­ды воздержности и справедливости у начальника и у подчиненно­го, но свободного человека, то, очевидно, не одна и добродетель хорошего человека, например справедливость; но она распадается на несколько видов в соответствии с тем, будет ли человек властво­вать или подчиняться, подобно тому как различаются воздерж­ность и мужество мужчины и женщины: мужчина, если бы он был храбр настолько, насколько храбра мужественная женщина, пока­зался бы трусом, а женщина, если бы она была так же скромна, как скромен добрый мужчина, показалась бы болтливой; и умение управлять хозяйством не в одном и том же сказывается у мужчины и у женщины; его дело — наживать, ее — сохранять.

11. Рассудительность — вот единственная отличительная доб­родетель правителя; остальные добродетели являются, по-видимо­му, необходимым общим достоянием и подчиненных и правителей; от подчиненного нечего требовать рассудительности как добродетели, но нужно требовать лишь правильного суждения; подчинен­ный — это как бы мастер, делающий флейты, а правитель — это флейтист, играющий на его флейте. Итак, тождественна ли добро­детель хорошего человека и дельного гражданина, или она различ­на, в каком отношении она тождественна и в каком различна, — яс­но из предыдущего.

III 1. Остается еще одно затруднение в определении понятия гражданина: является ли гражданином действительно только тот, кому можно принимать участие в управлении, или же гражданами нужно считать также и ремесленников? Если следует считать граж­данами также и тех, кто не имеет доступа к должностям, то, выхо­дит, добродетель начальствующего не может быть свойственна вся­кому гражданину, потому что в указанном случае гражданином ока­зывается и этот. Л если ни один из таковых не является граждани­ном, то спрашивается, к какому же разряду населения должен быть отнесен каждый. Разумеется, он не метек и не иноземец. Или мы должны признать, что из создавшегося таким образом положения не вытекает ничего нелепого, так как ведь ни рабы, ни вольноотпущенники ни в каком случае не причисляются к указанным.

2. Совершенно справедливо, что не должно считать граждана­ми всех тех, без кого не может обойтись государство, потому что и дети — граждане не в том смысле, в каком граждане — взрослые; по­следние — граждане в полном смысле, первые — условно: они граждане несовершенные. В древние времена у некоторых ремесленни­ками были рабы или чужестранцы, почему и в настоящее время бо­льшинство их именно таково. Но наилучшее государство не даст ремесленнику гражданских прав; если же и он — гражданин, то нуж­но признать, что та гражданская добродетель, о которой речь была выше, подходит не ко всем, даже не ко всем свободнорожденным, но только к тем, кто избавлен от работ, необходимых для насущно­го пропитания.

3. Те, кто исполняет подобного рода работы для одного чело­века, — рабы, на общую пользу— ремесленники и поденщики. Отсю­да ясно, как обстоит с ними дело, и уже то, что было ранее сказано, освещает весь вопрос. А именно, поскольку существует несколько видов государственного устройства, должно существовать и не­сколько разновидностей гражданина, преимущественно подчинен­ного гражданина, и, таким образом, при одном виде государствен­ного устройства необходимо считать гражданами ремесленников и поденщиков, при другом это невозможно, например при так назы­ваемой аристократии, где почетные должности даются только в за­висимости от добродетели и по достоинству; ведь невозможно че­ловеку, ведущему жизнь ремесленника или поденщика, упражнять­ся в добродетели.

4. В олигархиях поденщику нельзя быть гражданином (там до­ступ к должностям обусловлен большим имущественным цензом), а ремесленнику можно, так как многие ремесленники богатеют от своего ремесла. В Фивах был закон: кто в течение десяти лет не воз­держивался от рыночной торговли, тот не имел права занимать го­сударственную  должность.   Напротив,   во  многих государствах закон допускает в число граждан и иноземцев; так, в некоторых де­мократиях гражданин и тот, у кого только мать — гражданка; тот же самый порядок наблюдается у многих по отношению к незаконно­рожденным.

5. Тем не менее, хотя вследствие недостатка в законных граж­данах делают гражданами и таких людей (закон дозволяет делать это по причине малонаселенности государства), с увеличением на­родонаселения все-таки постепенно устраняются сначала родив­шиеся от раба или рабыни, затем родившиеся от женщин-гражда­нок, так что в конце концов гражданами становятся лишь родивши­еся от обоих родителей-граждан.

6. Итак, из сказанного ясно, что существует несколько разно­видностей гражданина; ясно также и то, что гражданином по преи­муществу является тот, кто обладает совокупностью гражданских прав; и у Гомера сказано: «Как будто бы был я скиталец презрен­ный», ибо тот, кто не обладает совокупностью гражданских прав, подобен метеку. Где такого рода отношения затушеваны, там это делается с целью ввести в заблуждение тех, кто имеет в государстве свое местожительство.

Итак, из сказанного ясно, должно ли считать добродетель, от­личающую хорошего человека и дельного гражданина, различной или тождественной: в одном государстве понятия хорошего чело­века и дельного гражданина сливаются, в другом — различаются; да и в первом случае не всякий хороший человек в то же время являет­ся гражданином, но гражданин только тот, кто стоит в известном отношении к государственной жизни, кто имеет или может иметь полномочия в деле попечения о государственных делах или едино­лично, или вместе с другими.

IV 1. После сделанных разъяснений следует рассмотреть, дол­жно ли допустить существование одного вида государственного устройства или нескольких, и если их имеется несколько, то како­вы они, сколько их и в чем их отличия.

Государственное устройство (politeia) — это распорядок в об­ласти организации государственных должностей вообще, и в пер­вую очередь верховной власти: верховная власть повсюду связана с порядком государственного управления (politeyma), а последний и есть государственное устройство. Я имею в виду, например, то, что в демократических государствах верховная власть — в руках наро­да; в олигархиях, наоборот, в руках немногих; поэтому и государст­венное устройство в них мы называем различным. С этой точки зрения мы будем судить и об остальном.

 2.Следует предпослать вопрос: для какой цели возникло госу­дарство и сколько видов имеет власть, управляющая человеком в его общественной жизни? Уже в начале наших рассуждений, при разъяснении вопроса о домохозяйстве и власти господина в семье, было указано, что человек по природе своей есть существо полити­ческое, в силу чего даже те люди, которые нисколько не нуждаются во взаимопомощи, безотчетно стремятся к совместному жительству.

3. Впрочем, к этому людей побуждает и сознание общей поль­зы, поскольку на долю каждого приходится участие в прекрасной жизни (dzēn kalōs); это по преимуществу и является целью как для объединенной совокупности людей, так и для каждого человека в отдельности. Люди объединяются и ради самой жизни, скрепляя государственное общение: ведь, пожалуй, и жизнь, взятая исключи­тельно как таковая, содержит частицу прекрасного, исключая разве только те случаи, когда слишком преобладают тяготы. Ясно, что большинство людей готово претерпевать множество страданий из привязанности к жизни, так как в ней самой по себе заключается некое благоденствие и естественная сладость.

4. Нетрудно различить так называемые разновидности влас­ти; о них мы неоднократно рассуждали и в эксотерических сочине­ниях. Власть господина над рабом, хотя одно и то же полезно и для прирожденного раба, и для прирожденного господина, все-таки имеет в виду главным образом пользу господина, для раба же она полезна привходящим образом (если гибнет раб, власть господина над ним, очевидно, должна прекратиться).

5. Власть же над детьми, над женой и над всем домом, называе­мая нами вообще властью домохозяйственной, имеет в виду либо благо подвластных, либо совместно благо обеих сторон, но по сути дела благо подвластных, как мы наблюдаем и в остальных искусст­вах, например в медицине и гимнастике, которые случайно могут служить и благу самих обладающих этими искусствами. Ведь ничто не мешает педотрибу иногда и самому принять участие в гимнасти­ческих упражнениях, равно как и кормчий всегда является и одним из моряков. И педотриб или кормчий имеет в виду благо подвласт­ных ему, но когда он сам становится одним из них, то случайно и он получает долю пользы: кормчий оказывается моряком, педотриб — одним из занимающихся гимнастическими упражнениями.

6.  Поэтому и относительно государственных должностей - там, где государство основано на началах равноправия и равенства граждан,- выступает притязание на то, чтобы править по очереди. Это притязание первоначально имело естественные основания; требовалось, чтобы государственные повинности исполнялись по­очередно, и каждый желал, чтобы, подобно тому как он сам, нахо­дясь ранее у власти, заботился о пользе другого, так и этот другой в свою очередь имел в виду его пользу. В настоящее время из-за вы­год, связанных с общественным делом и нахождением у власти, все желают непрерывно обладать ею, как если бы те, кто стоит у влас­ти, пользовались постоянным цветущим здоровьем, невзирая на свою болезненность; потому что тогда также стали бы стремиться к должностям.

7. Итак, ясно, что только те государственные устройства, ко­торые имеют в виду общую пользу, являются, согласно со строгой справедливостью, правильными; имеющие же в виду только благо правящих - все ошибочны и представляют собой отклонения от правильных: они основаны на началах господства, а государство есть общение свободных людей.

После того как это установлено, надлежит обратиться к рас­смотрению государственных устройств — их числа и свойств, и пре­жде всего правильных, так как из их определения ясными станут и отклонения от них.

V 1. Государственное устройство означает то же, что и порядок государственного управления, последнее же олицетворяется верхо­вной властью в государстве, и верховная власть непременно находи­тся в руках либо одного, либо немногих, либо большинства. И когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руково­дясь общественной пользой, естественно, такие виды государствен­ного устройства являются правильными, а те, при которых имеются в виду выгоды либо одного лица, либо немногих, либо большинства, являются отклонениями. Ведь нужно признать одно из двух: либо люди, участвующие в государственном общении, не граждане, либо они все должны быть причастны к общей пользе.

2. Монархическое правление, имеющее в виду общую пользу, мы обыкновенно называем царской властью; власть немногих, но более чем одного — аристократией (или потому, что правят луч­шие, или потому, что имеется в виду высшее благо государства и rex, кто в него входит); а когда ради общей пользы правит боль­шинство, тогда мы употребляем обозначение, общее для всех ви­дов государственного устройства, — полития.

3.  И такое разграничение оказывается логически правиль­ным: один человек или немногие могут выделяться своей доброде­телью, но преуспеть во всякой добродетели для большинства — де­ло уже трудное, хотя легче всего — в военной доблести, так как по­следняя встречается именно в народной массе. Вот почему в такой политии верховная власть сосредоточивается в руках воинов, ко­торые вооружаются на собственный счет.

4.  Отклонения от указанных устройств следующие: от царс­кой власти — тиранния, от аристократии — олигархия, от политии — демократия, Тиранния — монархическая власть, имеющая в виду выгоды одного правителя; олигархия блюдет выгоды состоятель­ных граждан; демократия — выгоды неимущих; общей же пользы ни одна из них в виду не имеет.

Нужно, однако, несколько обстоятельное сказать о том, что представляет собой каждый из указанных видов государственного устройства в отдельности. Исследование это сопряжено с некото­рыми затруднениями: ведь при научном, а не только практически-утилитарном (pros to prattein) изложении каждой дисциплины ис­следователь не должен оставлять что-либо без внимания или что-либо обходить; его задача состоит в том, чтобы в каждом вопросе раскрывать истину.

5. Тиранния, как мы сказали, есть деспотическая монархия в области политического общения; олигархия — тот вид, когда верхов­ную власть в государственном управлении имеют владеющие собст­венностью; наоборот, при демократии эта власть сосредоточена не в руках тех, кто имеет большое состояние, а в руках неимущих. И вот возникает первое затруднение при разграничении их: если бы верховную власть в государстве имело большинство и это были бы состоятельные люди (а ведь демократия бывает именно тогда, ког­да верховная власть сосредоточена в руках большинства), с другой стороны, точно так же, если бы где-нибудь оказалось, что неиму­щие, хотя бы они и представляли собой меньшинство в сравнении с состоятельными, все-таки захватили в свои руки верховную власть в управлении (а, по вашему утверждению, олигархия там, где верховная власть сосредоточена в руках небольшого количест­ва людей), то показалось бы, что предложенное разграничение ви­дов государственного устройства сделано неладно.

6. Но допустим, что кто-нибудь, соединив признаки: имущест­венное благосостояние и меньшинство и, наоборот, недостаток имущества и большинство и, основываясь на таких признаках, стал бы давать наименования видам государственных устройств: оли­гархия — такой вид государственного устройства, при котором дол­жности занимают люди состоятельные, по количеству своему нем­ногочисленные; демократия — тот вид, при котором должности в руках неимущих, по количеству своему многочисленных. Получает­ся другое затруднение: как мы обозначим только что указанные ви­ды государственного устройства — тот, при котором верховная власть сосредоточена в руках состоятельного большинства, и тот, при котором она находится в руках неимущего меньшинства, если никакого иного государственного устройства, кроме указанных, не существует?

7.  Итак, из приведенных соображений, по-видимому, вытека­ет следующее: тот признак, что верховная власть находится либо в руках меньшинства, либо в руках большинства, есть признак слу­чайный и при определении того, что такое олигархия, и при опре­делении того, что такое демократия, так как повсеместно состоятель­ных бывает меньшинство, а неимущих большинство; значит, этот признак не может служить основой указанных выше различий. То, чем различаются демократия и олигархия, есть бедность и богатс­тво; вот почему там, где власть основана — безразлично, у меньшин­ства или большинства — на богатстве, мы имеем дело с олигархи­ей, а где правят неимущие, там перед нами демократия. А тот при­знак, что в первом случае мы имеем дело с меньшинством, а во втором — с большинством, повторяю, есть признак случайный. Состоятельными являются немногие, а свободой пользуются все граждане; на этом же и другие основывают свои притязания на власть в государстве.

8. Прежде всего должно исследовать указываемые обыкновен­но отличительные принципы олигархии и демократии, а также и то, что признается справедливостью с олигархической и демократичес­кой точек зрения. Ведь все опираются на некую справедливость, но доходят при этом только до некоторой черты, и то, что они называ­ют справедливостью, не есть собственно справедливость во всей ее совокупности. Так, например, справедливость, как кажется, есть ра­венство, и так оно и есть, но только не для всех, а для равных; и нера­венство также представляется справедливостью, и так и есть на са­мом деле, но опять-таки не для всех, а лишь для неравных. Между тем упускают из виду вопрос «для кого?» и потому судят дурно; при­чиной этого является то, что судят о самих себе, в суждении же о сво­их собственных делах едва ли не большинство людей — плохие судьи.

9. Так как справедливость — понятие относительное и разли­чается столько же в зависимости от свойств объекта, сколько и от свойств субъекта, как об этом ранее упоминалось в «Этике», то от­носительно равенства, касающегося объектов, соглашаются все, но по поводу равенства, касающегося субъектов, колеблются, и глав­ным образом вследствие только что указанной причины, именно дурного суждения о своих собственных делах; а затем те и другие, считая, что они все-таки согласны в относительном понимании справедливости, укрепляются в той мысли, что они постигают ее в полном смысле. Одни рассуждают так: если они в известном отно­шении, например в отношении денег, не равны, то, значит, они и вообще не равны; другие же думают так: если они в каком-либо от­ношении равны, хотя бы в отношении свободы, то, следовательно, они и вообще равны. Но самое существенное они тут и упускают из виду.

10. В самом деле, если бы они вступили в общение и объедини­лись исключительно ради приобретения имущества, то могли бы притязать на участие в жизни государства в той мере, в какой это определялось бы их имущественным положением. В таком случае олигархический принцип, казалось бы, должен иметь полную силу: ведь не признают справедливым, например, то положение, когда кто-либо, внеся в общую сумму в сто мин всего одну мину, предъяв­лял бы одинаковые претензии на первичную сумму и на наросшие проценты с тем, кто внес все остальное.

Государство создается не ради того только, чтобы жить, но преимущественно для того, чтобы жить счастливо; в противном случае следовало бы допустить также и государство, состоящее из рабов или из животных, чего в действительности не бывает, так как ни те ни другие не составляют общества, стремящегося к благо­денствию всех и строящего жизнь по своему предначертанию. Рав­ным образом государство не возникает ради заключения союза в целях предотвращения возможности обид с чьей-либо стороны, также не ради взаимного торгового обмена и услуг; иначе этруски и карфагеняне и вообще все народы, объединенные заключенными между ними торговыми договорами, должны были бы считаться гражданами одного государства.

11. Правда, у них существуют соглашения касательно ввоза и вывоза товаров, имеются договоры с целью предотвращения взаим­ных недоразумений и есть письменные постановления касательно военного союза. Но для осуществления всего этого у них нет каких-либо общих должностных лиц, наоборот, у тех и других они раз­ные; ни те ни другие не заботятся ни о том, какими должны быть другие, ни о том, чтобы кто-нибудь из состоящих в договоре не был несправедлив, чтобы он не совершил какой-либо низости; они пе­кутся исключительно о том, чтобы не вредить друг другу. За добро­детелью же и пороком в государствах заботливо наблюдают те, кто печется о соблюдении благозакония; в этом и сказывается необхо­димость заботиться о добродетели граждан тому государству, кото­рое называется государством по истине, а не только на словах. В противном случае государственное общение превратится в прос­той союз, отличающийся от остальных союзов, заключенных с союз­никами, далеко живущими, только в отношении пространства. Да и закон в таком случае оказывается простым договором или, как го­ворил софист Ликофрон, просто гарантией личных прав; сделать же граждан добрыми и справедливыми он не в силах.

12. Что дело обстоит так — это ясно. Ведь если бы кто-нибудь соединил разные места воедино, так чтобы, например, городские стены Мегар и Коринфа соприкасались между собой, все-таки од­ного государства не получилось бы; не было бы этого и в том случае, если бы они вступили между собой в эпигамию, хотя послед­няя и является одним из особых видов связи между государствами. Не образовалось бы государство и в том случае, если бы люди, жи­вущие отдельно друг от друга, но не на таком большом расстоянии, чтобы исключена была возможность общения между ними, устано­вили законы, воспрещающие им обижать друг друга при обмене; ес­ли бы, например, один был плотником, другой — земледельцем, третий — сапожником, четвертый — чем-либо иным в этом роде и хотя бы их число доходило до десяти тысяч, общение их все-таки распространялось бы исключительно лишь на торговый обмен и военный союз,

13. По какой же причине? Очевидно, не из-за отсутствия бли­зости общения. В самом деле, если бы даже при таком общении они объединились, причем каждый смотрел бы на свой собственный дом как на государство, и если бы они защищали друг друга, как при оборонительном союзе, лишь при нанесении кем-либо обид, то и в таком случае по тщательном рассмотрении все-таки, по-видимому, не получилось бы государства, раз они и после объединения отно­сились бы друг к другу так же, как и тогда, когда жили раздельно. Итак, ясно, что государство не есть общность местожительства, оно не создается в целях предотвращений взаимных обид или ради удобств обмена. Конечно, все эти условия должны быть налицо для существования государства, но даже и при наличии их всех, вместе взятых, еще не будет государства; оно появляется лишь тогда, когда образуется общение между семьями и родами ради благой жизни (еу dzēn), в целях совершенного и самодовлеющего существования.

14. Такого рода общение, однако, может осуществиться лишь в том случае, если люди обитают в одной и той же местности и если они состоят между собой в эпигамии. По этой причине в государст­вах и возникли родственные союзы и фратрии и жертвоприноше­ния и развлечения — ради совместной жизни. Все это основано на взаимной дружбе, потому что именно дружба есть необходимое условие совместной жизни. Таким образом, целью государства яв­ляется благая жизнь, и все упомянутое создается ради этой цели; са­мо же государство представляет собой общение родов и селений ради достижения совершенного самодовлеющего существования, которое, как мы утверждаем, состоит в счастливой и прекрасной жизни. Так что и государственное общение — так нужно думать — су­ществует ради прекрасной деятельности, а не просто ради совмест­ного жительства.

15. Вот почему тем, кто вкладывает ббльшую долю для такого рода общения, надлежит принимать в государственной жизни и бо­льшее участие, нежели тем, кто, будучи равен с ними или даже пре­восходя их в отношении свободного и благородного происхожде­ния, не может сравняться с ними в государственной добродетели, или тем, кто, превосходя богатством, не в состоянии превзойти их в добродетели.

Итак, из сказанного, ясно, что все те, кто спорят о государст­венном устройстве, правы в своих доводах лишь отчасти.

VI 1. Нелегко при исследовании определить, кому должна принадлежать верховная власть в государстве: народной ли массе, или богатым, или порядочным людям, или одному наилучшему из всех, или тирану. Все это, оказывается, представляет трудность для решения. Почему, в самом деле? Разве справедливо будет, если бед­ные, опираясь на то, что они представляют большинство, начнут делить между собой состояние богатых? Скажут «да, справедливо», потому что верховная власть постановила считать это справедли­вым. Но что же тогда будет подходить под понятие крайней неспра­ведливости? Опять-таки ясно, что если большинство, взяв себе все, начнет делить между собой достояние меньшинства, то этим оно погубит государство, а ведь добродетель не губит того, что заклю­чает ее в себе, да и справедливость не есть нечто такое, что разру­шает государство. Таким образом, ясно, что подобный закон не мо­жет считаться справедливым.

2.  Сверх того, пришлось бы признать справедливыми и все действия совершенные тираном: ведь он поступает насильственно, опираясь на свое превосходство, как масса — по отношению к бога­тым. Но может быть, справедливо, чтобы властвовало меньшинст­во, состоящее из богатых? Однако, если последние начнут посту­пать таким же образом, т. е. станут расхищать и отнимать имущест­во у массы, будет ли это справедливо? В таком случае справедливо и противоположное. Очевидно, что такой образ действий низок и несправедлив.

3. Что же, значит, должны властвовать и стоять во главе всего люди порядочные? Но в таком случае все остальные неизбежно утра­тят политические права, как лишенные чести занимать государст­венные должности. Занимать должности мы ведь считаем почетным правом, а если должностными лицами будут одни и тс же, то осталь­ные неизбежно окажутся лишенными этой чести. Не лучше ли, если власть будет сосредоточена в руках одного, самого дельного? Но тог­да получится скорее приближение к олигархии, так как большинство будет лишено политических прав. Пожалуй, кто-либо скажет: вообще плохо то, что верховную власть олицетворяет собой не за­кон, а человек, душа которого подвержена влиянию страстей. Одна­ко если это будет закон, но закон олигархический или демократиче­ский, какая от него будет польза при решении упомянутых затрудне­ний? Получится опять-таки то, о чем сказано выше.

4. Об остальных вопросах речь будет в другом месте. А то по­ложение, что предпочтительнее, чтобы верховная власть находи­лась в руках большинства, нежели меньшинства, хотя бы состояще­го из наилучших, может считаться, по-видимому, удовлетворитель­ным решением вопроса и заключает в себе некое оправдание, а по­жалуй даже и истину. Ведь может оказаться, что большинство, из которого каждый сам по себе и не является дельным, объединив­шись, окажется лучше тех, не порознь, но в своей совокупности, подобно тому как обеды в складчину бывают лучше обедов, устро­енных на средства одного человека. Ведь так как большинство включает в себя много людей, то, возможно, в каждом из них, взя­том в отдельности, и заключается известная доля добродетели и рас­судительности; а когда эти люди объединяются, то из многих полу­чается как бы один человек, у которого много и рук, много и ног, много и восприятий, так же обстоит и с характером, и с понимани­ем. Вот почему большинство лучше судит о музыкальных и поэтичес­ких произведениях: одни судят об одной стороне, другие — о дру­гой, а все вместе судят о целом.

5.  Дельные люди отличаются от каждого взятого, из массы, тем же, чем, как говорят, красивые отличаются от некрасивых или картины, написанные художником, — от картин природы: именно тем, что в них объединено то, что было рассеянным по разным мес­там; и когда объединенное воедино разделено на его составные час­ти, то, может оказаться, у одного человека глаз, у другого какая-ни­будь другая часть тела будет выглядеть прекраснее того, что изобра­жено на картине. Однако неясно, возможно ли для всякого народа и для всякой народной массы установить такое же отношение меж­ду большинством и немногими дельными людьми. Клянусь Зевсом, для некоторых это, пожалуй, невозможно (то же соображение мог­ло бы быть применено и к животным; в самом деле, чем, так ска­зать, отличаются некоторые народы от животных?). Однако по от­ношению к некоему данному большинству ничто не мешает при­знать сказанное истинным.

6. Вот таким путем и можно было бы разрешить указанное ра­нее затруднение, а также и другое затруднение, стоящее в связи с ним: над чем, собственно, должна иметь верховную власть масса свободнорожденных граждан, т. е. все те, кто и богатством не обла­дает, и не отличается ни одной выдающейся добродетелью? Допус­кать таких к занятию высших должностей не безопасно: не обладая чувством справедливости и рассудительностью, они могут посту­пать то несправедливо, то ошибочно. С другой стороны, опасно и устранять их от участия во власти: когда в государстве много людей лишено политических прав, когда в нем много бедняков, такое го­сударство неизбежно бывает переполнено враждебно настроенны­ми людьми. Остается одно: предоставить им участвовать в совеща­тельной и судебной власти.

7. Поэтому и Солон, и некоторые другие законодатели предо­ставляют им право принимать участие в выборе должностных лиц и в принятии отчета об их деятельности, но самих к занятию долж­ностей не допускают; объединяясь в одно целое, они имеют доста­точно рассудительности и, смешавшись с лучшими, приносят поль­зу государству, подобно тому как неочищенные пищевые продукты в соединении с очищенными делают всякую пищу более полезной, нежели состоящую из очищенных в небольшом количестве. От­дельный же человек далек от совершенства при обсуждении дел.

8.  Эта организация государственного строя представляет за­труднение прежде всего потому, что, казалось бы, правильно су­дить об успешности лечения может только тот, кто сам занимался врачебным искусством и вылечил больного от имевшейся у него бо­лезни, т. е. врач. То же самое — и относительно остальных искусств и всякого рода деятельности, основанной на опыте. И как врачу до­лжно давать отчет врачам, так и остальным должно давать отчет людям одинаковой с ними профессии. Врачом же считается и леча­щий врач (dēmiurgos), и человек, изучающий медицину с точки зрения высшего знания (arkhitektonikōs), и, в-третьих, человек, только получивший медицинское образование (подобные разряды людей имеются, вообще говоря, во всех искусствах), и мы предос­тавляем право судить таким получившим образование людям не мень­ше, чем знатокам.

9.  Пожалуй, такой же порядок может быть установлен и при всякого рода выборах. Но сделать правильный выбор могут только знатоки, например, люди, сведущие в землемерном искусстве, мо­гут правильно выбрать землемера, люди, сведущие в кораблевожде­нии, — кормчего; и если в выборе людей для некоторых работ и ре­месел принимает участие и кое-кто из несведущих, то, во всяком случае, не в большей степени, чем знатоки. С этой точки зрения невозможно было бы предоставлять народной массе решающий го­лос ни при выборах должностных лиц, ни когда принимается отчет об их деятельности.

10. Однако, может быть, не все это сказано правильно, и в соо­тветствии с прежним замечанием если народная масса не лишена всецело достоинств, свойственных свободнорожденному человеку, то каждый в отдельности взятый будет худшим судьей, а все вместе будут не лучшими или, во всяком случае, не худшими судьями. В не­которых случаях не один только мастер является единственным и наилучшим судьей, именно там, где дело понимают и люди, не вла­деющие искусством; например, дом знает не только тот, кто его построил, но о нем еще лучше будет судить тот, кто им пользуется, т. е. домохозяин; точно так же руль лучше знает кормчий, чем мас­тер, сделавший руль, и о пиршестве гость будет судить правильнее, нежели повар. Словом, это затруднение мы, пожалуй, сможем удов­летворительно разрешить вышесказанным образом.

11.  Но за этим затруднением следует другое. Кажется неле­пым, что в более важных делах решающее значение будут иметь простые люди предпочтительно перед порядочными; а ведь приня­тие отчетов от должностных лиц и выборы их — дело очень важное. При некоторых государственных устройствах, как сказано, это предоставлено народу, поскольку народное собрание имеет верхов­ную власть во всех подобного рода делах. В народном собрании, в совете и в суде участвуют люди, имеющие небольшой имуществен­ный ценз и любого возраста; казначеями же и стратегами и вообще кисшими должностными лицами являются люди, обладающие кру­пным имущественным цензом.

12. Но и последнее затруднение можно было бы разрешить так же легко, и, может быть, здесь тоже все правильно. Ведь влас­тью является не член суда, не член совета, не член народного собра­ния, но суд, совет и народное собрание; каждый из поименованных членов представляет собой только составную часть самих учрежде­ний (я называю такими составными частями членов совета, народ­ного собрания и суда), так что народная масса с полным правом имеет в своих руках верховную власть над более важными делами: и народное собрание, и совет, и суд состоят из многих, да и имущес­твенный ценз всех, вместе взятых, превышает имущественный ценз каждого в отдельности или немногих, занимающих высокие посты в государстве.

13. Вот каким образом разрешается это дело. Из первого же указанного нами затруднения с очевидностью вытекает только следующее положение: правильное законодательство должно быть верховной властью, а должностные лица — будь это одно или не­сколько — должны иметь решающее значение только в тех случаях, когда законы не в состоянии дать точный ответ, так как нелегко во­обще дать вполне определенные установления касательно всех от­дельных случаев. А какого характера должно быть правильное зако­нодательство — тут ничего ясного еще сказать нельзя; здесь остает­ся еще указанное ранее затруднение, а именно: и законы в той же мере, что и виды государственного устройства, могут быть плохи­ми или хорошими, основанными или не основанными на справед­ливости. Ясно только одно: законы должны быть согласованы с тем или иным видом государственного устройства. А если так, то, оче­видно, законы, соответствующие правильным видам государствен­ного устройства, будут справедливыми, законы же, соответствую­щие отклонениям от правильных видов, будут несправедливыми.

VII 1. Если конечной целью всех наук и искусств является бла­го, то высшее благо есть преимущественная цель самой главной из всех наук и искусств, именно политики. Государственным благом является справедливость, т. е. то, что, служит общей пользе. По об­щему представлению, справедливость есть некое равенство; это положение до известной степени согласно с теми философскими рассуждениями, в которых разобраны этические вопросы. Утверж­дают, что справедливость есть нечто, имеющее отношение к лич­ности, и что равные должны иметь равное. Не следует, однако, ос­тавлять без разъяснения, в чем заключается равенство и в чем — не­равенство; этот вопрос представляет трудность, к тому же он при­надлежит к области политической философии.

2. Возможно, кто-нибудь скажет: избыток любого блага у од­них должен послужить основанием для неравного распределения государственных должностей даже в том случае, если бы люди во всем остальном ничем между собой не отличались, но оказались все одинаковыми; ведь у отличающихся между собой различны и права, и то, что им подобает. Однако если это замечание справед­ливо, то должны пользоваться каким-нибудь преимуществом в по­литических правах и те, кто отличается цветом своей кожи, хоро­шим ростом и вообще превосходством какого бы то ни было блага. Но не будет ли это ложным даже на первый взгляд? Это станет яс­ным из рассмотрения остальных наук и искусств. В самом деле, из одинаково искусных флейтистов разве следует давать лучшие флейты тем, кто выдается своим благородным происхождением? Ведь они от этого лучше играть не будут. Тому, кто отличается сво­ей игрой на флейте, следует давать и лучший инструмент.

3. Если наши слова все еще неясны, то они станут понятными при дальнейшем обсуждении приведенного нами примера. Поло­жим, кто-нибудь, отличаясь искусной игрой на флейте, значитель­но уступает другому в благородстве происхождения или красоте (а каждое из этих преимуществ, т. е. благородство происхождения и красота, конечно, есть более драгоценное благо сравнительно с ис­кусной игрой на флейте, и они соответственно в большей степени возвышаются над игрой на флейте, нежели возвышается флейтист своей игрой), — и все же этому флейтисту следует давать лучшую флейту. Иначе пришлось бы согласиться, что преимущества, достав­ляемые богатством и благородством происхождения, должны ока­зывать решающее влияние на музыкальное исполнение, между тем как никакого влияния они не имеют.

4. Далее, если бы было так, то каждое благо можно было бы со­поставлять со всяким другим благом: раз хороший рост есть некое преимущество, то хороший рост следовало бы ставить на одну доску и с богатством, и со свободой, так что если такой-то выдается боль­ше своим хорошим ростом, чем другой — своей добродетелью, то всё, и хороший рост и добродетель, можно было бы сравнивать, не­смотря на то, что, конечно, с общей точки зрения добродетель стоит большего, чем хороший рост; ведь если такая-то мера того-то лучше, чем такая-то мера другого, то очевидно, что какая-то ме­ра их будет равной.

5.  Это, однако, невозможно, а потому и в области политики соперничают при занятии должностей, опираясь не на любое нера­венство, ибо если одни медлительны, другие быстры, то это ни в малейшей степени не должно вести к тому, чтобы вторые имели бо­льше, первые — меньше прав в этом соревновании; в гимнастичес­ком состязании это различие имеет значение, в политике же толь­ко элементы, составляющие государство, должны быть мерилом при соперничестве. Поэтому вполне основательно притязают на честь в государстве лица благородного происхождения, богатые, свободнорожденные; в государстве должны быть и свободнорож­денные, и люди, платящие налоги, ведь оно не могло бы состоять исключительно из неимущих или из одних рабов.

6.  Если необходимо все это, то, ясно, для него необходимы и справедливость, и воинская доблесть: без наличия их невозможно жить государству. Все различие в том, что без указанного ранее не­возможно вообще существование государства, а без этих последних не представляется возможным жить в государстве прекрасной жиз­нью.

Условиям простого существования государства, по-видимому, может — и с полным основанием — удовлетворять либо все, что пе­речислено выше, либо часть этого, но на осуществление благой жиз­ни могут с полным правом притязать, как об этом и ранее говори­лось, лишь воспитание и добродетель.

7. Так как ни равные в чем-то одном не должны быть равными во всем, ни неравные в чем-то одном — неравными во всем, то все виды государственного устройства, в которых это происходит, яв­ляются отклонениями. И выше уже было сказано, что все притяза­ют на власть, опираясь на то или иное право, но не все могут опира­ться при этом на безусловное право. Богатые ссылаются на то, что в их руках сосредоточено обладание большей частью страны, а по­следняя — общее достояние государства; далее, они указывают на свою обычно большую надежность в соблюдении обязательств; свободнорожденные и люди благородного происхождения упира­ют на то, что они стоят в тесных отношениях друг к другу, а ведь лю­ди благородного происхождения с большим правом граждане, чем люди безродные: благородство происхождения действительно по­всюду пользуется почетом, и люди, происходящие от более благо­родных родителей, оказываются, как того и следует ожидать, луч­ше, ибо благородство происхождения — добродетель, присущая из­вестному роду.

8.  Точно так же мы скажем, что и притязания добродетели справедливы, потому что, по нашему утверждению, справедли­вость, например, есть добродетель, необходимая в общественной жизни, а за справедливостью неизбежно следуют и остальные доб­родетели. Равным образом справедливы и притязания большин­ства предпочтительно перед меньшинством, потому что большин­ство во всей его совокупности и сильнее, и богаче, и лучше по срав­нению с меньшинством. Итак, если бы все эти элементы — я имею в виду людей хороших, богатых и благородного происхождения — имелись в одном государстве, а наряду с ними еще масса остальных граждан, то возник или не возник бы спор о том, кому же в государ­стве должна принадлежать власть?

9. Конечно, решение вопроса о том, кому в государстве надле­жит властвовать, должно сообразоваться с каждым из указанных выше видов государственного устройства, поскольку эти виды раз­личаются характером верховной власти: например, при одном ви­де государственного устройства она сосредоточена в руках богатых, при другом — в руках дельных мужей, и подобным же образом при каждом другом устройстве. Но мы должны все-таки рассмот­реть, как это следует разрешить в том случае, когда все это имеется одновременно.

10.  Допустим, что число людей, обладающих добродетелью, совсем невелико, — чем тогда нужно руководствоваться? Нужно ли считаться с тем, что их немного, имея в виду стоящую перед ними задачу, а именно: в состоянии ли они будут управлять государством, или их должно быть столько, чтобы оказалось возможным образо­вать из них государство? Возникает новое затруднение, которое ка­сается всех людей, притязающих на почести в государстве: может оказаться, что притязающие на власть в государстве, опираясь на свое богатство, а равно и те, кто основывается в своих притязани­ях на благородстве происхождения, на самом деле не могут ссылать­ся ни на какое право. Ведь ясно, что если бы явился хотя бы кто-ни­будь один, превосходящий своим богатством всех остальных, то, ос­новываясь на том же самом праве, этот один и должен был бы власт­вовать над всеми; точно так же было бы и в том случае, если бы нашел­ся кто-нибудь, превосходящий благородством своего происхождения всех основывающих свои притязания на том, что они — люди свобод­ного происхождения.

11. То же самое, пожалуй, окажется и в аристократических го­сударствах в отношении добродетели: если найдется какой-либо один человек, превосходящий своей добродетелью остальных при­нимающих деятельное участие в государственном управлении, то, по тому же самому праву, ему и должна принадлежать верховная власть. Опять-таки, если из народной массы, которая, вследствие того что она сильнее меньшинства, должна иметь верховную власть, выделится один человек или более, чем один, но все-таки меньше, чем большая часть народной массы, обладающий или обладающие большей силой сравнительно с остальными, то ему или им и должна принадлежать верховная власть предпочтительно пе­ред толпой.

12. Из всего этого, по-видимому, ясно следует, что ни один из тех признаков, на основании которых люди изъявляют притязания на власть и настаивают, чтобы все остальные находились у них в подчинении, не является правильным. Да и против тех, кто требу­ет для себя верховной власти в государственном управлении, ссы­лаясь на свою добродетель, равно как и против тех, кто опирается на свое богатство, народная масса могла бы выдвинуть до извест­ной степени справедливое возражение: ведь ничто не мешает, чтобы народная масса в некоторых случаях оказалась, по сравнению с немногими, выше стоящей и более состоятельной, — конечно, не в лице отдельных людей, но взятая во всей своей совокупности.

13. На затруднение, которое исследуют и выставляют неко­торые (а именно: они затрудняются решить вопрос, должен ли за­конодатель, желающий издать наиболее правильные законы, сооб­разоваться с выгодой для лучших или для большинства), можно ответить тем же способом, имея в виду вышесказанное. Здесь мы должны понимать правильное в смысле равномерного, а такое рав­номерно правильное имеет в виду выгоду для всего государства и общее благо граждан. Гражданином в общем смысле является тот, кто причастен и к властвованию и к подчинению; при каждом виде государственного устройства сущность гражданина меняется. При наилучшем виде государственного устройства гражданином оказы­вается тот, кто способен и желает подчиняться и властвовать, имея в виду жизнь, согласную с требованиями добродетели.

VIII 1. Если кто-либо один или несколько человек, больше од­ного, но все-таки не настолько больше, чтобы они могли заполнить собой государство, отличались бы таким избытком добродетели, что добродетель всех остальных и их политические способности не могли бы идти в сравнение с добродетелью и политическими способностями указанного одного или нескольких человек, то та­ких людей не следует и считать составной частью государства: ведь с ними поступят вопреки справедливости, если предоставят им те же права, что и остальным, раз они в такой степени неравны с эти­ми последними своей добродетелью и политическими способнос­тями. Такой человек был бы все равно что божество среди людей.

2. Отсюда ясно, что и в законодательстве следует иметь в виду равных и по их происхождению, и по способностям, а для такого рода людей и законов не нужно, потому что они сами — закон. Да и в смешном положении оказался бы тот, кто стал бы пытаться сочи­нять для них законы: они сказали бы, пожалуй, то, что, по словам Антисфена, львы сказали зайцам, когда те произносили речи в соб­рании животных и требовали для всех равноправия. На этом осно­вании государства с демократическим устройством устанавливают у себя остракизм: по-видимому, стремясь к всеобщему равенству, они подвергали остракизму и изгоняли на определенный срок тех, кто, как казалось, выдавался своим могуществом, опираясь либо на богатство, либо на обилие друзей, либо на какую-нибудь иную силу, имеющую значение в государстве.

3. Согласно мифологическому преданию, по той же самой при­чине аргонавты покинули Геракла: корабль Арго не пожелал везти его вместе с прочими пловцами, так как он намного превосходил их. Равным образом нельзя признать безусловно правильными и те упреки, которые делались по поводу тирании и совета, данного Периандром Фрасибулу: рассказывают, что Периандр ничего не ска­зал в ответ глашатаю, посланному к нему за советом, а лишь, выры­вая те колосья, которые слишком выдавались своей высотой, срав­нял засеянное поле; глашатай, не уразумев, в чем дело, доложил Фрасибулу о том, что видел, а тот понял поступок Периандра в том смысле, что следует убивать выдающихся людей.

4. Такой образ действий выгоден не только тирании, и не од­ни лишь тираны так поступают, но то же самое происходит и в оли­гархиях и в демократиях: остракизм имеет в известной степени то же значение — именно посредством изгнания выдающихся людей подрезывать в корне их могущество. Так же поступают с [гречески­ми] государствами и с [варварскими] племенами те, кто пользуется властью; например, афиняне — с самосцами, хиосцами и лесбосцами: как только афиняне прочно взяли в свои руки власть, они их принизили вопреки договорам; персидский же царь неоднократно подрубал мидян, вавилонян и остальные племена, гордившиеся тем, что и они в свое время пользовались господством.

5. Вообще вопрос этот стоит перед всеми видами государствен­ного устройства, в том числе и перед правильными. Правда, в тех ви­дах государств, которые являются отклонениями, применение это­го средства делается ради частных выгод, но оно в равной степени находит себе место и при государственных устройствах, преследую­щих общее благо. Это можно пояснить примером, взятым из облас­ти иных искусств и наук. Разве может допустить художник, чтобы на его картине живое существо было написано с ногой, нарушающей соразмерность, хотя бы эта нога была очень красива? Или разве вы­делит чем-либо кораблестроитель корму или какую-нибудь иную часть корабля? Разве позволит руководитель хора участвовать в хо­ре кому-нибудь, кто поет громче и красивее всего хора?

6. Таким образом, нет никаких препятствий к тому, чтобы лю­ди, обладающие единоличной властью, действуя в согласии с выго­дой для государства, прибегали к этому средству в том случае, когда оно является одинаково полезным как для их личной власти, так и для блага государства. Недаром же там, где дело идет о неоспори­мом превосходстве, мысль об остракизме находит некое справед­ливое оправдание. Конечно, лучше, если законодатель с самого начала придаст государству такое устройство, что не окажется нужды прибегать к такого рода врачеванию, а лишь при «втором плава­нии»; в случае надобности можно попытаться исправить дело при помощи такого рода поправки. Не то происходило в государствах: прибегая к остракизму, они имели в виду не выгоду для соответству­ющего государственного устройства, а преследовали при этом вы­году для своей партии. Итак, ясно, что при тех видах государствен­ного устройства, которые представляют собой отклонения, остра­кизм как средство, выгодное для них, полезен и справедлив; но яс­но и то, что, пожалуй, с общей точки зрения остракизм не является справедливым.

7. При наилучшем же виде государственного устройства боль­шое затруднение возникает вот в чем: как нужно поступать в том случае, если кто-нибудь будет превосходить других не избытком ка­ких-либо иных благ, вроде могущества, богатства, или обилием дру­зей, но будет отличаться избытком добродетели? Ведь не сказать же, что такого человека нужно устранить или удалить в изгнание; с другой стороны, нельзя себе представить, чтобы над таким челове­ком властвовали, потому что в таком случае получилось бы прибли­зительно то же самое, как если бы, распределяя государственные должности, потребовали власти и над Зевсом. Остается одно, что, по-видимому, и естественно: всем охотно повиноваться такому че­ловеку, так что такого рода люди оказались бы в государстве пожиз­ненными царями.

IX 1. Быть может, после приведенных выше рассуждений умест­но перейти к рассмотрению сущности царской власти, которая, по-нашему утверждению, является одним из правильных видов го­сударственного устройства. Исследованию подлежит вопрос: по­лезна ли царская власть для государства и страны, стремящихся иметь прекрасное устройство, или не полезна, а, наоборот, предпо­чтительнее какой-нибудь иной вид правления, или для одних госу­дарств царская власть полезна, для других не полезна? Но предва­рительно следует установить, существует ли только один вид цар­ской власти, или же имеется несколько ее разновидностей.

2. Нетрудно усмотреть, что существует несколько видов цар­ской власти и самый способ ее проявления в каждом данном случае не один и тот же. Так, царская власть в лакедемонском государ­ственном устройстве, по-видимому, основывается преимуществен­но на законе, но она не является верховной властью в полном смыс­ле: царь — верховный вождь военных сил лишь в том случае, когда он выходит за пределы страны; сверх того, царям предоставлено ведать религиозным культом. Таким образом, эта царская власть является как бы некоей неограниченной и несменяемой стратеги­ей; но право казнить царь имеет исключительно только во время похода. То же самое было и в глубокой древности во время воен­ных экспедиций, когда действовало право сильного, о чем свидете­льствует Гомер: Агамемнон на народных сходках выслушивал брань, сдерживая себя, но, когда войско отправлялось против не­приятеля, он имел полную власть казнить; недаром он заявляет: «Если же кого [я увижу] вне ратоборства... нигде уже после ему не укрыться от псов и пернатых: смерть в моих ведь руках».

3.  Итак, вот один из видов царской власти — пожизненная стратегия. Она бывает либо наследственной, либо выборной. На­ряду с ней встречается другой вид монархии, примером которой может служить царская власть у некоторых варварских племен; она имеет то же значение, что и власть тираническая, но основывается она и на законе, и на праве наследования. Так как по своим природ­ным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких призна­ков неудовольствия. Вследствие указанных причин царская власть у варваров имеет характер тирании, но стоит она прочно, так как основой ее служит преемственность и закон.

4. По той же причине и охрана ее такая, как у царей, а не как у тиранов: ведь царей охраняют вооруженные граждане, тиранов же — наемники, потому что цари властвуют на законном основании над добровольно подчиняющимися им людьми, тираны же — над подчиняющимися им против воли; таким образом, одни получают охрану своей власти от граждан, а другие — против граждан.

5. Это два вида монархии. Другой вид, существовавший у древ­них эллинов, носит название эсимнетии. Она, так сказать, пред­ставляет собой выборную тиранию; отличается она от варварской монархии не тем, что основывается не на законе, а только тем, что не является наследственной. Одни обладали ею пожизненно, дру­гие избирались на определенное время или для выполнения опре­деленных поручений; так, например, граждане Митилены некогда избрали эсимнетом Питтака для защиты от изгнанников, во главе которых стояли Антименид и поэт Алкей.

6.  О том, что митиленяне избрали Питтака именно тираном, свидетельствует Алкей в одной из своих застольных песен. Он уко­ряет их за то, что они «при всеобщем одобрении поставили тираном над мирным несчастным городом Питтака, человека худород­ного». Такие виды правления, с одной стороны, были и являются тираническими, как основанные на деспотии, с другой стороны, относятся к видам царской власти, потому что эсимнетов избира­ют, причем добровольно.

7. Четвертым видом царского единовластия являются те мо­нархии, которые существовали в героическое время и основыва­лись на добровольном согласии граждан, равно как и на праве за­конного наследования. Поскольку родоначальники этих героичес­ких царей оказывались благодетелями народной массы — либо как изобретатели тех или иных ремесел, либо как предводители на войне, либо как основатели государственного объединения, либо как расширившие территорию, — то они и становились царями по добровольному согласию граждан, а их потомки получали царскую власть путем наследования. Власть их выражалась в предводитель­стве на войне, в совершении жертвоприношений — поскольку по­следнее не составляло особой функции жрецов — и, сверх того, в разбирательстве судебных дел, причем в этом последнем случае од­ни цари творили суд, не принося клятвы, другие — принося ее (клят­ва состояла в том, что цари поднимали вверх свой скипетр).

8. В древние времена цари управляли непосредственно всеми делами, касающимися государства, руководили его внутренней и внешней политикой; впоследствии же, после того как от некото­рых функций своей власти они отказались сами, а другие были от­няты у них народом, в одних государствах за царями сохранилось только право жертвоприношений, в других— где все-таки может ид­ти речь о царской власти — цари удержали за собой лишь право быть главнокомандующими за пределами страны.

X 1. Итак, вот четыре вида царской власти: во-первых, цар­ская власть героических времен, основанная на добровольном под­чинении ей граждан, но обладавшая ограниченными полномочия­ми, а именно: царь был военным предводителем, судьей и ведал ре­лигиозным культом; во-вторых, царская власть у варваров, наслед­ственная и деспотическая по закону; в-третьих, так называемая эсимнетия — выборная тиранния и, в-четвертых, царская власть в Лакедемоне, представляющая собой в сущности наследственную и пожизненную стратегию. Эти четыре вида различаются указанны­ми выше свойствами.

2. Пятым видом царской власти будет тот, когда один человек является неограниченным владыкой над всем, точно так же как управляет общими делами то или иное племя или государство. Такого рода царская власть есть как бы власть домохозяйственная: подобно тому как власть домохозяина является своего рода царс­кой властью над домом, так точно эта всеобъемлющая царская власть есть в сущности домоправительство над одним или несколь­кими государствами и племенами.

Строго говоря, существует только два вида царской власти, подлежащих рассмотрению: этот последний вид и царская власть в Лакедемоне; остальные три вида в большинстве случаев занима­ют промежуточное положение между указанными: их полномочия, с одной стороны, меньше всеобъемлющей царской власти, с дру­гой — превосходят власть лакедемонских царей. Таким образом, ис­следованию подлежат, собственно говоря, два следующих вопроса: один — полезно или не полезно для государств иметь у себя пожиз­ненного стратега, и должен ли он происходить из определенного рода или быть выборным; другой — полезно или не полезно, чтобы один человек был неограниченным владыкой над всем?

3. Исследование о пожизненной стратегии относится скорее к области законодательной деятельности, нежели к вопросу о госу­дарственном устройстве, потому что эта стратегия может найти се­бе место при всяких устройствах, так что первую разновидность царской власти опустим. Что же касается другой ее разновидности, то она действительно представляет собой вид государственного устройства, почему мы и должны рассмотреть его и коснуться за­ключенных в исследовании о нем трудностей. Исходная точка на­ших изысканий — обсуждение следующего вопроса: под какой влас­тью полезнее находиться — под властью лучшего мужа или под влас­тью лучших законов?

4. Те, кто решает, что полезно быть под властью царя, ссылают­ся на то соображение, что законы выражают собой только общие положения и не заключают в себе предуказаний на отдельные слу­чаи; поэтому было бы нелепо, как и при всякого рода ином искусст­венном установлении, рабски придерживаться буквы предписания, вроде того как в Египте врачу дозволено было отклоняться по исте­чении четырех дней; если же он делал это раньше, то поступал так на свой страх. Таким образом, выходит по той же самой причине, что государственный строй, строго придерживающийся в мелочах буквы закона, не есть наилучший. Однако правители должны руко­водствоваться общими правилами, и лучше то, чему чужды страс­ти, нежели то, чему они свойственны по природе; в законе их нет, а во всякой человеческой душе они неизбежно имеются.

5.  Но, может быть, кто-нибудь скажет, что зато наилучший муж будет судить более правильно в каждом отдельном случае. Как бы то ни было, ясно, что ему необходимо быть законодателем и что должны существовать законы, теряющие, однако, свою силу тогда, когда они извращаются, во всех же других случаях остающиеся в си­ле; если же о чем-либо закон не в состоянии вообще решить или ре­шить хорошо, то кто должен властвовать — один наилучший муж или все? Правда, в настоящее время сходятся вместе, творят суд, совещаются и выносят решение, но все эти суды касаются единич­ных дел. Если же взять любого в отдельности, то он, возможно, ока­жется хуже; но ведь государство состоит из многих, и, подобно то­му как пиршество в складчину бывает лучше обеда простого, на од­ного человека, так точно и толпа о многих вещах судит лучше, не­жели один человек, кто бы он ни был.

6.  Сверх того; масса менее подвержена порче: подобно боль­шому количеству воды, масса менее поддается порче, чем немно­гие. Когда гнев или какая-либо иная подобная страсть овладевает отдельным человеком, решение последнего неизбежно становится негодным; а чтобы это случилось с массой, нужно, чтобы все зараз пришли в гнев и в силу этого действовали ошибочно. Под массой же следует разуметь свободнорожденных, ни в чем не поступаю­щих вопреки закону, за исключением только тех неизбежных случа­ев, когда закон оказывается недостаточным. Если это не легко бы­вает среди многих, то как же будет, когда имеется несколько хоро­ших мужей и граждан, — кто менее подвержен порче: один ли пра­витель или несколько, числом больше, но все одинаково хорошие? Разве не ясно, что эти последние? Но эти несколько вступят в расп­ри, а один стоит вне такой борьбы. Этому возражению, пожалуй, возможно противопоставить то, что те несколько одарены превос­ходными душевными качествами, как и тот один.

7.  Если правление нескольких людей, всех одинаково хоро­ших, следует считать аристократией, а правление одного лица — царской властью, то аристократия оказалась бы для государства предпочтительнее царской власти, все равно, будет ли власть опи­раться на вооруженную силу или же обойдется без нее, лишь бы только оказалось возможным привлечь к правлению нескольких подобных людей. Может быть, в прежние времена люди управля­лись царями именно вследствие того, что трудно было найти лю­дей, отличающихся высокими нравственными качествами, тем бо­лее что тогда вообще государства были малонаселенными. Кроме того, царей ставили из-за оказанных ими благодеяний, а их оказывали хорошие мужи. А когда нашлось много людей, одинаково доблестных, то, отказавшись подчиняться власти одного человека, они стали изыскивать какой-нибудь общий вид правления и устано­вили политию.

8. Когда же, поддаваясь нравственной порче, они стали обога­щаться за счет общественного достояния, из политии естествен­ным путем получались олигархии, ведь люди стали почитать богат­ство. Из олигархий же сначала возникли тираннии, а затем из тиранний — демократии: низменная страсть корыстолюбия правите­лей, постоянно побуждавшая их уменьшать свое число, повела к усилению народной массы, так что последняя обрушилась на них и установила демократию. А так как государства увеличились, то, по­жалуй, теперь уже нелегко возникнуть другому государственному устройству, помимо демократии.

9.  Если кто-либо признал бы, что наилучший вид правления для государств — царская власть, то возникает вопрос, как быть с царскими детьми. Что же, и потомство также должно царствовать? Но ведь если среди него окажутся такие люди, какие уже бывали, то это будет пагубно. В этом случае пусть царь, раз он имеет в своих ру­ках полноту власти, не передает власть таким детям. Однако в этом деле не так легко ему довериться, ибо оно затруднительно само по себе и требует от человека большей добродетели, чем это свойст­венно человеческой природе.

10. Является также затруднение и при решении вопроса о воо­руженной охране: должен ли вступающий во власть иметь в своем распоряжении военную силу, опираясь на которую он будет в состоя­нии заставить повиноваться себе тех, кто этого не желает, а иначе как он может справиться с управлением? Ведь если бы даже он был полновластным владыкой по закону и не совершал ничего по своему произволу и вопреки закону, все-таки у него, несомненно, должна быть в распоряжении известная сила, опираясь на которую он будет в состоянии охранять законы. Правда, по отношению к законному царю вопрос этот может быть решен быстро и без затруднения: та­кой царь должен владеть вооруженной силой, и она должна быть на­столько значительной, чтобы царь, опираясь на нее, оказывался силь­нее каждого отдельного человека и даже нескольких человек, но сла­бее массы граждан. Такую именно охрану давали древние, когда они назначали править государством какого-либо эсимнета или тирана; и когда Дионисий стал требовать себе охрану, кто-то посоветовал сиракузянам дать ему охрану в таких именно размерах.

XI 1. Наше изложение привело нас теперь к рассуждению о та­ком царе, который во всем поступает по собственной воле; о таком царе нам и следует представить свои соображения. Так называемая законная монархия не является, как мы уже сказали, особым видом государственного устройства; при всяком виде его, например при демократии или аристократии, может существовать пожизненная стратегия, и во многих государствах во главе внутреннего управле­ния ставится один полномочный человек; такого рода власть суще­ствует в Эпидамне и в Опунте, только с несколько ограниченными полномочиями.

2. Мы уже будем теперь рассуждать о так называемой всеобъем­лющей царской власти, которая состоит в том, что царь правит всем по собственной воле. Некоторым кажется противоестественным, чтобы один человек имел всю полноту власти над всеми гражданами в том случае, когда государство состоит из одинаковых: для одинако­вых по природе необходимо должны существовать по природе же одни и те же права и почет. И если вредно людям с неодинаковыми телесными свойствами питаться одной и той же пищей или носить одну и ту же одежду, то так же дело обстоит и с почетными правами; одинаково вредно и неравенство среди равных.

3. Поэтому справедливость требует, чтобы все равные власт­вовали в той же мере, в какой они подчиняются, и чтобы каждый поочередно то повелевал, то подчинялся. Здесь мы уже имеем дело с законом, ибо порядок и есть закон. Поэтому предпочтительнее, чтобы властвовал закон, а не кто-либо один из среды граждан. На том же самом основании, даже если будет признано лучшим, чтобы власть имели несколько человек, следует назначать этих послед­них стражами закона и его слугами. Раз неизбежно существование тех или иных должностей, то, скажут, будет несправедливо при все­общем равенстве объединение их в руках одного лица.

4. А на то замечание, что закон, по-видимому, не в состоянии предусмотреть все возможные случаи, можно возразить, что и че­ловек был бы не в силах их предугадать. Во всяком случае, закон, надлежащим образом воспитавший должностных лиц, предостав­ляет им возможность в прочих делах выносить судебные решения и управлять, руководствуясь наиболее справедливым суждением. Он позволяет им вносить в него поправки, если опыт покажет, что они содействуют улучшению существующих установлений. Итак, кто требует, чтобы властвовал закон, по-видимому, требует, чтобы власт­вовало только божество и разум, а кто требует, чтобы властвовал человек, привносит в это и животное начало, ибо страсть есть нечто животное и гнев совращает с истинного пути правителей, хотя бы они были и наилучшими людьми; напротив, закон — это свобод­ный от безотчетных позывов разум.

5.  Пример из области искусств, который показывает, что ле­чить согласно букве предписания — плохо, а предпочтительнее об­ращаться к знатокам врачебного искусства, представляется ошибоч­ным. Врачи ведь ничего не будут делать из дружбы против правил; они и вознаграждение получают после того, как вылечили больно­го. Напротив, люди, занимающие государственные должности, за­частую во многом поступают, руководясь злобой или приязнью. В случае если возникает подозрение, что врачи по наговору недобро­желателей собираются ради корысти погубить больного, люди пред­почитают, чтобы они лечили согласно букве предписания.

6.  Больные врачи зовут к себе других врачей; педотрибы, за­нимаясь гимнастическими упражнениями, приглашают других пе-дотрибов, потому что они не в состоянии судить об истине, Когда дело касается их самих, и они сами подвержены страстям. Таким образом, ясно, что ищущий справедливости ищет чего-то бесприс­трастного, а закон и есть это беспристрастное.

Сверх того, следует прибавить, что законы, основанные на обычае, имеют большее значение и касаются более важных дел, не­жели законы писаные, так что если какой-нибудь правящий чело­век и кажется более надежным, чем писаные законы, то он ни в коем случае не является таковым по сравнению с законами, осно­ванными на обычае.

7.  К тому же не очень легко одному человеку наблюдать за многим; поэтому ему придется назначить в помощь нескольких дол­жностных лиц. Какая же в таком случае разница: создается ли такое положение вещей сразу, или одни человек устанавливает соответ­ствующий порядок? К этому можно присоединить то, о чем было сказано выше: если дельный муж вследствие того, что он лучше дру­гого, имеет право на власть, то ведь двое хороших мужей лучше од­ного хорошего. Сюда подходит и изречение «два, совокупно иду­щих», и пожелание Агамемнона «[если б] десять таких у меня сове­тников [было]». И в настоящее время должностные лица бывают правомочны выносить свои решения по поводу некоторых дел, на­пример судья в том случае, когда закон не способен дать решение. Но там, где это оказывается возможным, ни у кого не является сом­нение в том, что самое лучшее будет предоставить власть и реше­ние именно закону.

8.  И только вследствие того обстоятельства, что решение од­них вопросов может быть подведено под законы, а других — не мо­жет, приходится недоумевать и исследовать, что предпочтитель­нее — господство ли наилучшего закона или господство наилучше­го мужа, так как вопросы, обычно требующие обсуждения, не могут быть заранее решены законом. Защитники господства закона вовсе не говорят против того, что в подобных случаях решение должно исходить от человека; они настаивают только на том, чтобы это был не один человек, а несколько.

9. Каждое должностное лицо, воспитанное в духе закона, будет судить правильно; но, пожалуй, было бы нелепостью предполагать, будто один человек, каковым бы он ни был, с его парой глаз, ушей, ног и рук, оказался бы в состоянии лучше рассмотреть дело, вынес­ти решение и привести его в исполнение, нежели несколько людей, снабженных такими же органами и частями тела в соответствующей пропорции. В настоящее время монархи вынуждены прибегать к по­мощи многих глаз, ушей, рук и ног, делая соучастниками своей влас­ти людей, сочувствующих их правлению и лично расположенных к ним. Если это не друзья монарха, они не станут поступать согласно е-го предначертаниями, а если они друзья монарха и его власти, [то будут так поступать]; ведь дружба неизбежно предполагает совер­шенное равенство, так что, если монарх предполагает, что такие друзья должны разделять его власть, он допускает вместе с тем, что и власть должна быть равной между равными и подобными. Вот поч­ти все возражения, выдвигаемые против царской власти.

10.  По отношению к одним лицам они, пожалуй, основатель­ны, по отношению к другим — нет. Уже самой природой заложены одно начало права и пользы для деспотии, другое — для царской вла­сти, третье — для политии; только для тираннии такого начала при­рода не создала, равно как и для остальных видов государственного устройства, являющихся отклонениями, потому что все эти виды противоестественны. Из сказанного ранее также ясно, что среди по­добных и равных полновластное господство одного над всеми не яв­ляется ни полезным, ни справедливым независимо от того, есть ли законы или их нет и этот один сам олицетворяет закон, и независи­мо от того, хороший ли царствует над хорошими, или плохой над плохими, или добродетельный над менее добродетельными. Послед­нее, впрочем, за исключением одного случая, который следует выде­лить и о котором нам отчасти пришлось говорить выше.

11. Но прежде всего следует определить, что должно разуметь под началами монархическим, аристократическим и политическим. Монархическое начало предполагает для своего осуществления та­кую народную массу, которая по своей природе призвана к тому, что­бы отдать управление государством представителю какого-либо ро­да, возвышающемуся над нею своей добродетелью. Аристократичес­кое начало предполагает также народную массу, которая способна, не поступаясь своим достоинством свободнорожденных людей, от­дать правление государством людям, призванным к тому благодаря их добродетели. Наконец, при осуществлении начала политии на­родная масса, будучи в состоянии и подчиняться и властвовать на ос­новании закона, распределяет должности среди состоятельных лю­дей в соответствии с их заслугами.

12. Когда случится так, что либо весь род, либо один из всех будет отличаться и превосходить своей добродетелью добродетель всех прочих, вместе взятых, тогда по праву этот род должен быть царским родом, а один его представитель — полновластным влады­кой и монархом: как уже ранее было сказано, это будет согласно с тем правовым началом, на которое опираются те, кто обосновыва­ет аристократический, олигархический и даже демократический вид государственного устройства; ведь они всюду признают право за превосходством, но не за любым превосходством, а за таким, ка­кое мы обрисовали выше.

13.  Такого выдающегося мужа действительно непроститель­но было бы убивать, или изгонять, или подвергать остракизму, рав­но как и требовать от него хотя бы частичного подчинения, ведь части несвойственно быть выше целого, а таким целым и является в нашем случае человек, имеющий такого рода превосходство. Сле­довательно, остается одно: повиноваться такому человеку и при­знавать его полновластным владыкой без каких-либо ограничений.

Вот наши соображения о царской власти — какие разновидно­сти она имеет, полезна ли она для государства или нет и кому и в ка­ких отношениях.

XII 1. Из трех видов государственного устройства, какие мы признаем правильными, наилучшим, конечно, является тот, в кото­ром управление сосредоточено в руках наилучших. Это будет иметь место в том случае, когда либо кто-нибудь один из общей массы, ли­бо целый род, либо вся народная масса будет иметь превосходство в добродетели, когда притом одни будут в состоянии повелевать, другие — подчиняться ради наиболее желательного существования. В предыдущих рассуждениях было показано, что в наилучшем госу­дарстве добродетель мужа и добродетель гражданина должны быть тождественны. Отсюда ясно, что таким же точно образом и при помощи тех же самых средств, которые способствуют развитию дель­ного человека, можно было бы сделать таковым и государство, бу­дет ли оно аристократическим или монархическим.

2. Почти одно и то же воспитание, одни и те же навыки слу­жат к усовершенствованию государственного мужа или царя. Уста­новив это положение, мы должны попытаться сказать о наилучшем виде государственного устройства, о том, каким способом он воз­никает и существует.

 

 

 

 

 

 

                                                              Аристотель. Соч.: В 4 т. — М., 1983. - Т. 4. - С. 444—485.

---

---