Н. Макиавелли.

                Рассуждения о первой декаде Тита Ливия

 

Hиколло Макиавелли (1469-1527) ~ выдающийся итальян­ский мыслитель эпохи Возрождения. Занимал пост секретаря Сове­та Десяти, возглавлявшего Флорентийскую республику, полтора де­сятилетия активной политической деятельности оборвались от­ставкой и изгнанием. Став частным лицом, Макиавелли целиком посвятил себя творчеству, создав трактаты «Государь», «Рассужде­ния о первой декаде Тита Ливия», пьесы «Мандрагора», «Клиция», ряд жизнеописаний и поэтических произведений.

Известность мыслителю принесла книга «Государь» (1513), обосновавшая право государя на политические интриги и преступле­ния. В ней доказывается, что ради достижения высоких целей допус­тимо использование самых разных, в том числе аморальных и про­тивоправных средств,

«Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» написаны в 1513-1517 гг. и содержательно перекликаются с проблематикой «Госу­даря». В них также социально-философская проблематика соседствует с политической прагматикой, а конструктивные идеи о природе и функ­циях государства сочетаются с инвективами в адрес христианства. Относясь исключительно негативно к католицизму, Макиавелли от­давал предпочтение древнеримскому язычеству. Он полагал, что рели­гия римлян способствовала развитию как частного, так и публичного права, положительно воздействовала на процессы государственного строительства и функционирования государственных институтов. Благодаря религии римское право сохраняло в себе необходимую меру нравственности, чтобы быть эффективным средством поддержания социального порядка.

 

 

Глава XXXIV

Диктаторская власть причинила Римской республике благо, а не вред: губительной для гражданской жизни оказывается та власть, которую граждане присваивают, а не та. что предоставляется и/л на основе свободных выборов

Некоторые писатели осуждают Римлян за то, что те ввели в Риме обычай избрания Диктатора: обстоятельство это оказалось-де со временем причиной тирании в Риме. Названные писатели ссылаются на то, что первый тиран, бывший в сем городе, распоря­жался в нем, прикрываясь диктаторским званием. Они говорят, что, не будь его. Цезарь не смог бы приукрасить свою тиранию ни­каким общественным саном. Все это придерживающимися подоб­ного мнения писателями не было должным образом рассмотрено и находится вне доводов разума. Ибо не сан и не звание Диктатора поработили Рим, а полномочия, присваивавшиеся гражданами вследствие длительности военной власти. И если бы в Риме отсутс­твовало звание Диктатора, граждане Рима воспользовались бы ка­ким-нибудь другим. Ведь это сила легко получает наименования, а не наименования силу. Не трудно увидеть, что Диктатура, пока она давалась согласно установленным общественным порядкам, а не вследствие личного авторитета, всегда приносила пользу городу. Ибо губят республики те магистратуры и власть, которые создают­ся и даются незаконным, экстраординарным путем, а не те, что по­лучаются путем обычным. Пример тому — Рим: за много времени ни один Диктатор не причинил Республике ничего, кроме блага.

Почему это так— совершенно ясно. Во-первых, для того, что­бы какой-либо гражданин мог угнетать других и захватить чрезвы­чайную власть, ему надобно обладать многими качествами, которы­ми в неразвращенной республике обладать он не в состоянии ему надо быть очень богатым и иметь достаточное количество приспеш­ников и сторонников, которых у него не может появиться там, где соблюдаются законы; когда же они у него появляются, люди эти на­водят такой страх, что оказывается невозможно провести свобод­ные выборы. Кроме того, Диктатор назначался на определенный срок, а не навечно и только для предупреждения той самой опасно­сти, по причине которой он бывал избираем. Его полномочия дава­ли ему право единолично принимать решения относительно средств, направленных на пресечение названной смертельной опасности, действовать во всем, не советуясь с Народом и другими ма­гистратами, и наказывать любого гражданина без права последне­го на апелляцию. Но он не мог сделать ничего в ущерб государст­венному строю: он не мог бы, например, лишить Сенат и Народ их полномочий, уничтожить в городе старые порядки и создать но­вые. Так что при кратковременности его диктатуры и ограничен­ности предоставленных ему полномочий, а также при тогдашней неразвращенности римского народа ему было бы невозможно прес­тупить положенные для него пределы и повредить городу. Опыт показывает, что Диктатура всегда оказывалась полезна.

И действительно, среди прочих римских учреждений Диктату­ра заслуживает того, чтобы ее рассмотрели и причислили к тем из них, которые были причиной величия столь огромной державы. Ибо без подобного учреждения города с трудом справились бы с чре­звычайными обстоятельствами. Ведь обычные учреждения действу­ют в республиках медленно (так как и советы и магистраты не име­ют возможности во всем поступать самостоятельно, но нуждаясь друг в друге для решения многих вопросов, а также потому, что для вынесения совместных решений потребно время) и предлагаемые ими меры оказываются крайне опасными, когда им приходится ле­чить болезнь, требующую незамедлительного вмешательства. Вот почему республики должны иметь среди своих учреждений нечто подобное Диктатуре. Именно поэтому Венецианская республика, ка­ковая среди нынешних республик является самой замечательной, предоставила полномочия нескольким немногим гражданам в случа­ях крайней необходимости принимать совместное решение помимо Большого совета. Ибо, когда в республике отсутствует такого рода институт, неизбежно приходится либо гибнуть, соблюдая установ­ленные порядки, либо ломать их, дабы не погибнуть. Но в республи­ке всегда нежелательно возникновение обстоятельств, для совладания с которыми приходится обращаться к чрезвычайным мерам. Ибо хотя чрезвычайные меры в определенный момент оказывались полезными, сам пример их бывал вреден. Ведь едва лишь устанавли­вается обыкновение ломать установленные порядки во имя блага, как тут же, прикрываясь благими намерениями, их начинают ломать во имя зла. Так что республика никогда не будет совершенной, если ее законы не будут предусматривать всего и если против каждого неожиданного обстоятельства у нее не найдется средства и способа с этим обстоятельством совладать. Поэтому в заключение я скажу, что те республики, которые в минуту крайней опасности не прибегают к Диктатуре или к подобной ей власти, оказавшись в тяжелых об­стоятельствах, неминуемо погибнут.

Следует также отметить в этом институте обычай его избра­ния, мудро предусмотренный Римлянами. Так как назначение Дик­татора было сопряжено с некоторым позором для Консулов, кото­рые из глав государства становились такими же подчиненными Дик­татору гражданами, как и все остальные, и предполагая, что из-за этого может возникнуть у граждан возмущение. Римляне считали, что когда случится так, что Риму понадобится подобного рода цар­ская власть, Консулы создадут ее таким способом охотнее, а создав ее сами, будут менее страдать от нее. Ибо человек от ран и прочих бед, которые он нанес себе сам, по собственной воле и выбору, страдает гораздо меньше, чем от тех, что ему наносят другие. Одна­ко в дальнейшем, в последние годы Республики, у Римлян вошло в необыкновение вместо Диктатора предоставлять подобного рода полномочия Консулу, пользуясь такими словами: «Videat Consul, ne Respublica quid detrimenti capiat»[1].

Дабы вернуться к нашей теме, замечу, что соседи Рима, пыта­ясь раздавить его, заставили Рим создать порядки не только спосо­бные защитить его от них, но и давшие ему возможность самому на­падать на соседей с большею силой, с большей мудростью и с боль­шим авторитетом.

 

Глава XXXVII

О том. какие раздоры породил в Риме аграрный закон, a тaкжe о том. что принимать в республике закон, имеющий большую обратную силу и противоречащий давним обычаям города. — дело, чреватое многими раздорами

Мнение древних писателей таково, что люди обычно печалят­ся в беде и не радуются в счастье и что обе эти склонности порожда­ют одни и те же последствия. Ибо едва лишь люди перестают боро­ться, побуждаемые к борьбе необходимостью, как они тут же начи­нают бороться, побуждаемые к тому честолюбием. Последнее столь сильно укоренилось в человеческом сердце, что никогда не оставляет человека, как бы высоко он ни поднялся. Причина этому та, что природа создала людей таким образом, что люди могут желать всего, но не могут всего достигнуть. А так как желание приоб­ретать всегда больше соответственной возможности, то следстви­ем сего оказывается их неудовлетворенность тем, чем они владе­ют, и недовольство собственным состоянием. Этим порождаются перемены в человеческих судьбах, ибо по причине того, что одна часть граждан жаждет иметь еще больше, а другая боится утратить приобретенное, люди доходят до вражды и войны, каковая одну страну губит, а другую возвеличивает.

Я привел это рассуждение потому, что римскому Плебсу мало было обезопасить себя от патрициев посредством выборов Трибу­нов, добиваться которых плебеев вынуждала необходимость: доби­вшись этого, Плебс начал бороться из честолюбия и пожелал де­лить со Знатью почести и богатство, ибо то и другое почитается людьми превыше всего. Это породило беду хуже чумы, вызвавшую распри вокруг аграрного закона, которые стали в конце концов причиной крушения Республики.

В хорошо устроенных республиках все общество — богато, а отдельные граждане — бедны. В Риме случилось так, что названный закон не соблюдался. Он либо с самого начала был сформулирован таким образом, что его каждодневно приходилось перетолковы­вать, либо настолько изменился в процессе применения, что обра­щение к его первоначальной форме оказалось чреватым многими раздорами, либо же, будучи хорошо сформулированным вначале, исказился затем от употребления. Как бы то ни было, в Риме никог­да не заговаривали об аграрном законе, без того, чтобы город не переворачивался вверх дном.

Названный закон имел две главных статьи. Одна из них указы­вала, что никто из граждан не может владеть больше, чем опреде­ленным количеством югеров земли; другая — предписывала, чтобы поля, отнятые у врагов, делились между всем римским народом. От­сюда проистекало для Знати двоякое утеснение: тем из нобилей, которые имели больше земель, чем допускал закон (а среди Знати таковых было большинство), приходилось их лишаться; распреде­ление же среди плебеев отнятых у врагов благ закрывало нобилям путь к дальнейшему обогащению. Поэтому, так как утеснения эти были направлены против сильных мира сего и так как, сопротивля­ясь им, последние уверяли, будто они отстаивают общее благо, не­редко случалось, что весь город, как уже говорилось, переворачи­вался вверх дном.

Знать терпеливо и хитро оттягивала применение аграрного закона, либо затевая войну вне пределов Рима, либо противопоставляя Трибуну, предлагающему аграрный закон, другого Трибуна, либо, сделав частичные уступки, выводя колонию в то самое место, кото­рое подлежало разделу. Так случилось с землями Антия. Когда в связи с ними возникла тяжба об аграрном законе, в Антий были по­сланы из Рима колонисты, которым предоставлялись названные земли. Говоря, что в Риме с трудом отыскались люди, согласившие­ся отправиться в упомянутую колонию, Тит Ливии употребляет примечательное выражение: оказалось, что имеется множество плебеев, которые предпочитают желать благ в Риме, нежели вла­деть ими в Антии.

Лихорадочная жажда аграрного закона некогда столь сильно мучила город, что Римляне стали вести войны на отдаленных зем­лях Италии или же вообще за ее границами. После этого лихорадка сия на некоторое время, по видимости, прекратилась. Произошло это потому, что земли, которыми владели враги Рима, не находясь под носом у плебеев и располагаясь в местах, где их трудно было во­зделывать, оказались для плебеев менее желанными. Поэтому же и Римляне стали по отношению к своим врагам менее жестокими, и когда они все же отрезали земли от их владений, то отдавали эти зем­ли под колонии. Так что, в силу названных причин, аграрный закон находился под спудом вплоть до времени Гракхов. Именно Гракхи снова извлекли его на свет и тем погубили римскую свободу. Ибо к тому времени сила противников аграрного закона удвоилась. Поэ­тому он разжег между Плебсом и Сенатом столь сильную нена­висть, что она вылилась в потоки крови и вооруженные столкнове­ния, выходившие за рамки нравов и обычаев цивилизованного об­щества. Так как должностные лица не могли с ними справиться и так как на магистратов не надеялась больше ни одна из группиро­вок, враждующие партии стали прибегать к собственным средст­вам и каждая из них обзавелась главарем, который бы ее защищал.

Зачинщиками этой смуты и беспорядков были плебеи. Они возвеличили Мария, притом настолько, что четырежды делали его Консулом. Они возобновляли его консулат через столь малые про­межутки времени, что затем он уже сам смог сделаться Консулом еще три раза. Против подобной беды у Знати не было иного сред­ства, как начать поддерживать Суллу. Сделав его главой своей пар­тии, Знать развязала гражданскую войну и, пролив много крови, испытав различные превратности судьбы, одержала в ней верх.

Те же самые распри возникли во времена Цезаря и Помпея: Цезарь сделался главой партии Мария, а Помпеи — Суллы. В схватке между ними верх одержал Цезарь. Он был первым тираном в Ри­ме. После него город этот никогда уже не был свободным.

Бот какое начало и вот какой конец имел аграрный закон.

В другом месте мы доказывали, что вражда между Сенатом и Плебсом поддерживала в Риме свободу, ибо из вражды сей рожда­лись законы, благоприятные свободе. И хотя, как кажется, результа­ты аграрного закона противоречат подобному выводу, я все-таки за­являю, что не намерен из-за этого отказываться от своего мнения. Ведь жадность и надменное честолюбие грандов столь велико, что, если город не обуздает их любыми путями и способами, они быстро доведут этот город до погибели. Распрям вокруг аграрного закона понадобилось триста лет для того, чтобы сделать Рим рабским, но Рим был бы порабощен много скорее, если бы плебеи с помощью аг­рарного закона и других своих требований постоянно не сдержива­ли жадность и честолюбие нобилей. Ибо римская Знать всегда без большого шума уступала плебеям почести, но как только дело дошло до имущества, она бросилась защищать его с таким упорством, что плебеям, дабы удовлетворить собственные аппетиты, пришлось прибегнуть к вышерассмотренным чрезвычайным мерам.

Зачинщиками этих беспорядков были Гракхи, каковых следу­ет хвалить скорее за их намеренья, нежели за их рассудительность. Ведь желать уничтожить возникшие в городе непорядки и прини­мать ради этого закон, имеющий большую обратную силу, — дело весь­ма неблагоразумное. Поступить так — об этом много уже говори­лось выше — значит только ускорить то самое зло, к которому ведут названные непорядки. Если же повременить и выждать, зло либо придет позднее, либо, со временем, исчезнет само собой.

 

 

Глава LV

О том, как легко ведутся дела в городе, где массы не развращены, a также о том, что там. где существует равенство, невозможно создать самодержавие, там же, где его нет, невозможно учредить республику

Несмотря на то что выше мы довольно подробно рассуждали о том, чего надобно опасаться городам развращенным и на что им можно надеяться, мне все же представляется нелишним рассмот­реть решение Сената относительно обета Камилла отдать Аполло­ну десятую часть добычи, захваченной у вейентов. Добыча эта попала в руки римского Плебса и, так как не было никакой возможно­сти ее сосчитать, Сенат издал постановление о том, чтобы каждый выложил в общий котел десятую часть того, что им было награбле­но. И хотя решение это не было проведено в жизнь, ибо Сенат впо­следствии нашел средство по-другому ублажить Аполлона, не чиня обиды Плебсу, оно все-таки показывает, насколько Сенат верил в добродетель плебеев, полагая, что не найдется ни одного из них, кто не представил бы ровно столько добычи, сколько предписыва­лось названным сенатским решением. С другой стороны. Плебс не подумал как-либо обойти постановление Сената, отдав меньше, чем следовало, но решил освободиться от него, открыто обнару­жив недовольство.

Пример этот, так же как и многие другие, о которых говори­лось выше, показывает, сколь добродетелен и благочестив был рим­ский народ и сколь много хорошего можно было от него ожидать. И действительно, где нет подобной добродетели, невозможно ожи­дать чего-либо хорошего, как нечего ждать от стран, которые в последнее время совершенно развратились, — прежде всего от Ита­лии. Даже Франции и Испании коснулась та же самая развращен­ность. Если в них не видно таких же раздоров, каковые каждоднев­но возникают в Италии, то проистекает это не столько от доброде­тели их народов, каковая у названных народов по большей части отсутствует, сколько потому, что во Франции и Испании имеется король, поддерживающий их внутреннее единство не только благо­даря собственной доблести, но, главным образом, благодаря поли­тическому строю этих королевств, не подвергшемуся еще порче.

Добродетель и благочестие народа очень хорошо видны в Германии, где они все еще очень велики. Именно добродетель и благочестие народа делают возможным существование в Германии многих свободных республик, которые так строго соблюдают свои законы, что никто ни извне, ни изнутри не дерзает посягнуть на их независимость. В подтверждение истинности того, что в тех краях сохранилась добрая часть античной добродетели, я хочу привести пример, похожий на приведенный выше пример с римским Сена­том и Плебсом. В германских республиках существует обычай, что когда надо получить и израсходовать из общественных средств определенное количество денег, магистраты и советы, обладаю­щие в сказанных республиках полномочиями власти, облагают всех жителей города податью, равною одному-двум процентам от состояния каждого. И как только принимается подобное постанов­ление, каждый, согласно порядкам своей земли, является к сборщикам подати; дав клятву уплатить должную сумму, он бросает в пред­назначенный для этого ящик столько денег, сколько велит ему со­весть: свидетелем уплаты выступает только сам плательщик. Из этого можно заключить, как много добродетели и как много благо­честия сохранилось еще у этих людей. Мы вынуждены предполо­жить, что каждый из них честно уплачивает подобающую ему сум­му, ибо если бы он ее не уплачивал, подать не достигала бы тех размеров, которые устанавливались для нее давними обычаями на­логообложения, а если бы она их не достигала, обман был бы обна­ружен и, будучи обнаруженным, заставил бы изменить способ сбо­ра податей.

Подобная добродетель в наши дни тем более удивительна, что встречается она до крайности редко: по-видимому, сохранилась она теперь только в Германии.

Порождается это двумя причинами. Во-первых, германцы не имеют широких сношений с соседними народами. Ни соседи не на­ведываются к ним в гости, ни они сами не наведываются к соседям, ибо довольствуются теми благами, теми продуктами питания и теми шерстяными одеждами, которые изготовляются в их стране. Тем са­мым устраняется причина для внешних сношений и начало всячес­кой развращенности: германцы не усвоили нравов ни французов, ни испанцев, ни итальянцев, каковые нации вкупе являются разврати­телем мира. Во-вторых, германские республики, сохранившие у себя свободную и неиспорченную политическую жизнь, не допускают, чтобы кто-либо из их граждан был дворянином или же жил на дво­рянский лад. Больше того, они поддерживают у себя полнейшее ра­венство и являются злейшими врагами господ и дворян, живущих в тамошней стране; если те случайно попадают к ним в руки, то они уничтожают их как источник разложения и причину смут.

Дабы стало совершенно ясно, кого обозначает слово «дворя­нин», скажу, что дворянами именуются те, кто праздно живут на до­ходы со своих огромных поместий, нимало не заботясь ни об обра­ботке земли, ни о том, чтобы необходимым трудом заработать себе на жизнь. Подобные люди вредны во всякой республике и в каждой стране. Однако самыми вредными из них являются те, которые по­мимо указанных поместий владеют замками и имеют повинующих­ся им подданных. И теми и другими переполнены Неаполитанское королевство, Римская область, Романья и Ломбардия. Именно из-за них в этих странах никогда не возникало республики и никогда не существовало какой-либо политической жизни: подобная поро­да людей решительный враг всякой гражданственности. В устроенных наподобие им странах при всем желании невозможно учре­дить республику. Если же кому придет охота навести в них по­рядок, то единственным возможным для него путем окажется уста­новление там монархического строя. Причина этому такова: там, где развращенность всех достигла такой степени, что ее не в состо­янии обуздать одни лишь законы, необходимо установление вместе с законами превосходящей их силы; таковой силой является царс­кая рука, абсолютная и чрезвычайная власть которой способна обуз­дывать чрезмерную жадность, честолюбие и развращенность силь­ных мира сего.

Правильность такого рода рассуждений подтверждает пример Тосканы: там на небольшом расстоянии друг от друга долгое время существовало три республики — Флоренция, Сиена и Лукка; осталь­ные же города этой страны, хотя и были в какой-то мере порабоще­ны, всем духом и строем своим обнаруживали, что они сохранили или хотели бы сохранить свою свободу. Произошло сие потому, что в Тоскане не было ни одного владельца замка и имелось очень мало дворян. Там существовало такое равенство, что мудрому человеку, знающему гражданские порядки древних, было бы очень просто уст­роить там свободную гражданскую жизнь. Однако несчастие Тоска­ны столь велико, что по сей день в ней не нашлось ни одного челове­ка, который сумел бы или же знал бы, как это сделать.

Так вот, из всего вышеприведенного рассуждения вытекает следующий вывод: желающий создать республику там, где имеется большое количество дворян, не сумеет осуществить свой замысел, не уничтожив предварительно всех их до единого; желающий же создать монархию или самодержавное княжество там, где сущест­вует большое равенство, не сможет этого сделать, пока не выведет из сказанного равенства значительное количество людей честолю­бивых и беспокойных и не сделает их дворянами по существу, то есть пока он не наделит их замками и имениями, не даст им много денег и крепостных, с тем чтобы, окружив себя дворянами, он мог бы, опираясь на них, сохранить свою власть, а они, с его помощью, могли бы удовлетворять свою жадность и свое честолюбие; в этом случае все прочие граждане оказались бы вынуждены безропотно нести то самое иго, заставить переносить которое способно одно лишь насилие. Именно таким образом устанавливается равновесие между обращающимися к насилию и теми, на кого насилие это на­правлено, и каждый человек прочно прикрепляется к своему сосло­вию. Превращение страны, приноровленной к монархическому строю, в республику и установление монархии в стране, приспособленной к республиканскому строю, — дело, требующее человека редкостного ума и воли. Поэтому, хотя брались за него весьма мно­гие, лишь очень немногим удавалось довести его до конца. Огром­ность встающей перед ними задачи отчасти устрашает людей, отчас­ти сковывает их — в результате они на первых же шагах спотыкают­ся и терпят неудачу.

Возможно, высказанное мною мнение о том, что невозможно создать республику там, где имеются дворяне, покажется противо­речащим опыту Венецианской республики, где одни лишь дворяне допускаются на общественные и государственные должности. Но на это я возражу, что пример Венеции моему мнению отнюдь не проти­воречит, ибо в республике сей дворяне являются дворянами больше по имени, чем по существу: они не получают там больших доходов с поместий, так как источник их богатства — торговля и движимость; кроме того, никто из них не владеет замками и не обладает никакое вотчинной властью над крестьянами; слово «дворянин» является в Венеции почетным званием, никак не связанным с тем, что в других городах делает человека дворянином. Подобно тому как в других рес­публиках жители делятся на различные группы, по-разному именуе­мые, жители Венеции делятся на дворян и на народ. Дворяне там об­ладают или могут обладать всеми почестями; народ же к ним совер­шенно не допускается. Благодаря этому, в силу причин, о которых уже говорилось, в Венеции не возникает смут.

Итак, пусть устанавливается республика там, где существу­ет или создано полное равенство. И наоборот, пусть учреждает­ся самодержавие там, где существует полнейшее неравенство. В противном случае будет создано нечто несоразмерное и недолго­вечное.

 

 

 

 

Глава LVII

Плебеи в массе своей крепки и сильны, а по отдельности слабы

Многие римляне, после того как нашествие французов опус­тошило их родину, переселились в Вейи, вопреки постановлению и предписанию Сената. Дабы исправить такой непорядок. Сенат спе­циальными общественными эдиктами повелел всем к известному сроку и под страхом определенного наказания вернуться в Рим. Те, против кого были направлены указанные эдикты, сперва потеша­лись над ними, но потом, когда настал срок повиноваться, подчинились. Тит Ливии говорит по этому поводу: «Ex ferocibus universis singuli metu suo obidientes fuere»[2].

И действительно, нельзя лучше показать природу народных масс, чем показано в приведенном тексте. Массы дерзко и многок­ратно оспаривают решения своего государя, но затем, оказавшись непосредственно перед угрозой наказания, не доверяют друг другу и покорно им повинуются. Таким образом, можно считать непре­ложным, что тому, Что народ говорит о своих добрых или дурных настроениях, не стоит придавать слишком большого значения; ведь ты в состоянии поддержать его, если народ настроен хорошо; если же он настроен дурно, ты можешь заранее помешать ему при­чинить тебе вред.

Говоря здесь о дурных настроениях народа, я имею в виду все его недовольства, помимо тех, которые вызываются потерей сво­боды или утратой любимого государя, все еще находящегося в жи­вых: недовольства, порожденные такого рода причинами — вещь очень страшная, и для обуздания их требуются крайние меры. Все же прочие народные недовольства легко устранимы — в тех случа­ях, когда у народа нет вождей. Ибо не существует ничего более ужас­ного, чем разнузданные, лишенные вождя массы, и вместе с тем — нет ничего более беспомощного: даже если народные массы воору­жены, их несложно будет успокоить при условии, что тебе удастся уклониться от их первого натиска; ведь когда горячие головы ма­лость поостынут и все разойдутся по домам, каждый начнет сомне­ваться в своих силах и позаботится о собственной безопасности, либо обратившись в бегство, либо пойдя на попятный.

Вот почему взбунтовавшимся массам, если они только желают избегнуть подобной опасности, надобно сразу же избрать из своей среды вождя, который бы направлял их, поддерживал их внутрен­нее единство и заботился об их защите. Именно так поступили рим­ские плебеи, когда после смерти Виргинии они покинули Рим и ради своего спасения избрали из своей среды двадцать Трибунов. В тех же случаях, когда они этого не делали, с ними всегда случалось то, о чем говорит Тит Ливии в вышеприведенной фразе. Все вместе они бывают храбрыми, когда же каждый из них начинает думать о грозя­щей лично ему опасности, они становятся слабыми и трусливыми.

 

Глава LVIII

 Народные массы мудрее и постояннее государя

Нет ничего суетнее и непостояннее народных масс — так утверждает наш Тит Ливий, подобно всем прочим историкам. В по­вествованиях их о людских деяниях часто приходится видеть, как народные массы сперва осуждают кого-нибудь на смерть, а затем его же оплакивают и весьма о нем сожалеют. Пример тому — отно­шение римского народа к Манлию Капитолийскому, коего он спер­ва приговорил к смерти, а потом горько о нем пожалел. Историк так говорит об этом: «Populum brevi, posteaquam ab eo periculum nullum erat, desiderium ems tenuit»[3]. В другом месте, показывая со­бытия, развернувшиеся в Сиракузах после смерти Гиеронима, вну­ка Гиерона, он говорит: «Насе natura multitudinis est: aut humiliter servit, aut superbe dominatur»[4].

He знаю, может быть, я взваливаю на себя тяжелое и трудно исполнимое дело, от которого мне либо придется с позором отка­заться, либо вести его под бременем порицаний, но я хочу защи­щать положение, отвергаемое, как мною только что говорилось, всеми историками. Впрочем, как бы там ни было, я никогда не счи­тал и никогда не буду считать пороком готовность отстаивать лю­бое мнение, опираясь на разум и не прибегая к помощи авторитета и силы.

Так вот, я утверждаю, что тем самым пороком, которым исто­рики попрекают народные массы, можно попрекнуть всех людей вообще и больше всего государей. Всякий человек, не управляемый законами, совершил бы те же самые ошибки, которые допускают разнузданные массы. В этом легко убедиться: немало есть и было разных государей, но добрые и мудрые государи — наперечет. Я го­ворю о государях, сумевших разорвать сдерживающую их узду; в этот разряд не входят ни государи, существовавшие в Египте и в по­ру самой древней древности управлявшие этой страной с помощью законов, ни государи, существовавшие в Спарте, ни государи, ныне существующие во Франции. Монархическая власть сдерживается во Франции законами более, чем в каком-либо из известных нам нынешних царств. Цари эти, правившие согласно конституцион­ным законам, не входят в названный разряд, поскольку нам хотелось бы рассмотреть природу всякого человека, взятого самого по себе, и посмотреть, сходна ли она с природой народных масс. В противовес же названным царям можно было бы поставить массы, так же как и цари, управляемые законами: в этом случае мы обнару­жили бы у народных масс те же самые добродетели, что и у царей, и увидели бы, что массы и не властвуют надменно, и не прислужива­ют рабски.   .

Именно таким был римский народ, который, пока Республика сохранялась неразвращенной, никогда рабски не прислуживал и ни­когда надменно не властвовал, но с помощью своих учреждений и магистратов честно и с достоинством играл отведенную ему общест­венную роль. Когда необходимо было выступать против одного из сильных мира сего, он делал это — пример тому Манлий, Децимвиры и другие, пытавшиеся угнетать народ; когда же необходимо было во имя общественного блага повиноваться Диктаторам и Консулам, он повиновался. И если римский народ горько сожалел о смерти Манлия Капитолийского, то особенно удивляться тут нечему: он сожа­лел об его доблести, которая была столь велика, что воспоминания о ней вызывали у каждого слезы. Точно так же поступил бы любой го­сударь, ведь все историки уверяют, что следует прославлять всякую доблесть и восхищаться ею даже у наших врагов. Тем не менее, если бы среди проливаемых по нему слез Манлий вдруг воскрес, народ Рима вынес бы ему тот же самый приговор; он точно так же освобо­дил бы его из тюрьмы, а некоторое время спустя осудил бы его на смерть. В противоположность этому можно видеть, как государи, по­читаемые мудрыми, сперва убивали какого-нибудь человека, а потом крайне о том сожалели. Так поступил Александр с Клитом и другими своими друзьями, а Ирод — с Мариамной.

Но то, что говорит нам историк о природе народных масс, он говорит не о массах, упорядоченных законами, вроде римского на­рода, а о разнузданной толпе, каковой была сиракузская чернь. Эта последняя совершает ошибки, совершаемые людьми вспыльчивы­ми и необузданными, вроде Александра Великого и Ирода. Поэто­му не следует порицать природу масс больше, нежели натуру госуда­рей, ибо и массы и государи в равной степени заблуждаются, когда ничто не удерживает их от заблуждений. В подтверждение этого, помимо приведенных мною примеров, можно сослаться на пример римских императоров и на других тиранов и государей; у них мы увидим такое непостоянство и такую переменчивость, каких не найти ни у одного народа.

Итак, я прихожу к выводу, противоречащему общему мнению, полагающему, будто народ, когда он находится у власти, непостоя­нен, переменчив и неблагодарен. Я утверждаю, что народ грешит названными пороками ничуть не больше, нежели любой государь. Тот, кто предъявит обвинение в указанных пороках в равной мере и народу и государям, окажется прав; избавляющий же от них госу­дарей допустит ошибку. Ибо властвующий и благоустроенный на­род будет столь же, а то и более постоянен, благоразумен и щедр, что и государь, притом государь, почитаемый мудрым. С другой стороны, государь, сбросивший узду закона, окажется неблагодар­нее, переменчивее и безрассуднее всякого народа. Различие в их действиях порождается не различием их природы — ибо природа у всех одинакова, а если у кого здесь имеется преимущество, то как раз у народа, — но большим или меньшим уважением законов, в рам­ках которых они живут. Всякий, кто посмотрит на римский народ, увидит, что в продолжение четырехсот лет народ этот был врагом царского звания, страстным почитателем славы своей родины и поборником ее общественного блага, — он увидит множество при­меров и тому и другому. А если кто сошлется на неблагодарность, проявленную римским народом по отношению к Сципиону, то в ответ я приведу тот же самый довод, который подробно рассматри­вался мною прежде, когда показывалось, что народ менее неблаго­дарен, нежели государь. Что же до рассудительности и постоян­ства, то уверяю вас, что народ постояннее и много рассудительнее всякого государя. Не без причин голос народа сравнивается с гла­сом божьим: в своих предсказаниях общественное мнение достига­ет таких поразительных результатов, что кажется, будто благодаря какой-то тайной способности народ ясно предвидит, что окажется для него добром, а что — злом. Лишь в самых редких случаях, выслу­шав речи двух ораторов, равно убедительные, но тянущие в разные стороны, народ не выносит наилучшего суждения и не способен понять того, о чем ему говорят. А если он, как отмечалось, допуска­ет ошибки, принимая решения излишне смелые, хотя и кажущиеся ему самому полезными, то ведь еще большие ошибки допускает го­сударь, движимый своими страстями, каковые по силе много пре­восходят страсти народа. При избрании магистратов, например, народ делает несравнимо лучший выбор, нежели государь; народ ни за что не уговоришь, что было бы хорошо удостоить обществен­ным почетом человека недостойного и распутного поведения, а го­сударя уговорить в том можно без всякого труда.

Коли уж что-то внушило ужас народу, то мнение его по этому поводу не изменяется веками. Совсем не то мы видим у государей. Для подтверждения правильности обоих вышеизложенных поло­жений мне было бы достаточно сослаться на римский народ. На протяжении сотен лет, много раз избирая Консулов и Трибунов, он и четырежды не раскаялся в своем выборе.

Народ Рима, как я уже говорил, настолько ненавидел титул ца­ря, что никакие заслуги гражданина, домогавшегося этого титула, не могли спасти его от заслуженного наказания.

Помимо всего прочего, города, в которых у власти стоит на­род, за короткое время сильно расширяют свою территорию, мно­го больше, чем те, которые всегда находились под властью одного государя. Так было с Римом после изгнания из него царей; так было с Афинами после освобождения их от Писистрата. Причина тому может быть только одна: народное правление лучше правления са­модержавного.

Я не хочу, чтобы этому моему мнению противопоставлялось все то, о чем говорит нам историк в вышеупомянутой фразе или в каком-нибудь другом месте, ибо если мы сопоставим все беспоряд­ки, произведенные народом, со всеми беспорядками, учиненными государями, и все славные деяния народа со всеми славными деяни­ями государей, то мы увидим, что народ много превосходит госуда­рей и в добродетели, и в славе. А если государи превосходят народ в умении давать законы, образовывать гражданскую жизнь, устанав­ливать новый строй и новые учреждения, то народ столь же прево­сходит их в умении сохранять учрежденный строй. Тем самым он приобщается к славе его учредителей.

Одним словом, дабы заключить мои рассуждения о сем пред­мете, скажу, что много было долговечных монархий и много было долговечных республик; тем и другим потребно было подчинение законам, ибо государь, который способен делать все, что ему забла­горассудится, — безумен, народ же, который способен делать все, что ему угодно, — не мудр. Однако, если мы сопоставим государя, уважающего закон, с подчиняющимся законам народом, то убедим­ся, что у народа доблести больше, чем у государя. Если же мы сопос­тавим необузданного государя с тоже необузданным народом, то увидим, что и в этом случае народ допускает менее серьезные ошиб­ки, для исправления которых необходимы более легкие средства. Ведь достаточно доброму человеку поговорить с разнузданным и мятежным народом, и тот тут же опять встанет на правый путь. А с дурным государем поговорить некому — для избавления от него потребно железо. По этому можно судить о степени серьезности забо­левания. Раз для излечения болезни народа довольно слов, а для из­лечения болезни государя необходимо хирургическое вмешатель­ство, то не найдется никого, кто не признал бы, что там, где лече­ние труднее, допущены и более серьезные ошибки.

Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасать­ся надо не безумств, которые он творит, и не нынешнего зла стра­шиться, — бояться надо того, что из этого может произойти, ибо общественные беспорядки легко порождают тирана. С дурными го­сударями происходит как раз обратное: тут страшатся теперешнего зла и все надежды возлагают на будущее; люди успокаивают себя тем, что сама дурная жизнь государя может возродить свободу. Итак, вот к чему сводится различие между народом и государем: это отличие существующего от того, что будет существовать.

Жестокость народных масс направлена против тех, кто, как опасается народ, может посягнуть на общее благо, жестокость госу­даря направлена против тех, кто, как он опасается, может посягнуть на его собственное, личное благо.

Неблагоприятные народу мнения о нем порождены тем, что о народе всякий говорит плохое свободно и безбоязненно даже то­гда, когда народ стоит у власти, о государях же всегда говорят с большим страхом и с тысячью предосторожностей [...]

 

      

 

                                        Макиавелли Н. Избранные сочинения. — М., 1982. — С. 424 —442.