П. А. Кропоткин.

Мораль. Право. Политика

Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921) окончил Пажеский корпус и физико-математический факультет Петербургского универ­ситета. Испытал на себе влияние анархических идей М. Бакунина. Стал одним из ведущих теоретиков анархизма, автором сочинений «Анархия, ее философия и идеал», "Коммунизм и анархия», «Совре­менная наука и анархия», «Нравственные начала анархии» и др.

П. А. Кропоткин утверждал, что государство по своим исто­ком и сущности является преступной организацией, поскольку по­зволяет сильным творить насилие над слабыми. Наиболее эффек­тивной антитезой бесчеловечности государства выступает теория и практика анархизма, позволяющая путем разрушения властных институтов уничтожить источник несправедливости и насилия. В отличие от социалистов, стремящихся уничтожить только ка­питал, анархисты настроены более радикально, выступая за унич­тожение и капитала, и государства.

Согласно теории П. А. Кропоткина, отношения в обществе должны регулироваться не нормами права, этим варварским насле­дием прошлого, а нормами нравственности, обычаями и взаимными соглашениями.

 

* * *

Есть времена в жизни человечества, когда глубокое потрясе­ние, громаднейший переворот, способный расшевелить общество до самой глубины его основ, становится неизбежно необходимым во всех отношениях. В такие времена каждый честный человек на­чинает сознавать, что далее тянуть ту же жизнь невозможно. Нуж­но, чтобы какие-нибудь величественные события внезапно прервали нить истории, выбросили человечество из колеи, в которой оно завязло, и толкнули его на новые пути — в область неизвестного, в поиски за новыми идеалами. Нужна революция — глубокая, беспо­щадная, которая не только переделала бы хозяйственный строй, основанный на хищничестве и обмане, не только разрушила бы по­литические учреждения, построенные на владычестве тех немно­гих, кто успеет захватить власть путем лжи, хитрости и насилия, но также расшевелила бы всю умственную и нравственную жизнь об­щества, вселила бы в среду мелких и жалких страстей животворное дуновение высоких идеалов, честных порывов и великих самопо­жертвований. В такие времена, когда чванная непосредственность заглушает всякий голос не преклоняющийся перед ее жрецами, ко­гда пошлая нравственность «блаженной середины» становится за­коном и низость торжествует повсеместно, революция становится просто необходимостью. Честные люди всех сословий начинают сами желать бури, чтобы она своим раскаленным дуновением вы­жгла язвы, разъедающие общество, смела накопившуюся плесень и гнилость, унесла в своем страстном порыве все эти обломки прош­лого, давящие общество, лишающие его света и воздуха. Они жела­ют бури, чтобы дать наконец одряхлевшему миру новое дуновение жизни, молодости и честного искания истины.

В такие времена перед обществом возникает не один вопрос о насущном хлебе, а вопрос обо всем дальнейшем развитии, вопрос о средствах выйти из застоя и гнилого болота — вопрос жизни и смерти.

 

***

Мы чувствуем... что если переворот стал необходимостью в хозяйственных отношениях между людьми и в их политическом строе, то он еще более того необходим ради перестройки наших нравственных понятий.

Без известной нравственной связи между людьми, без некото­рых нравственных обязательств, добровольно на себя принятых и мало-помалу перешедших в привычку, никакое общество невозможно. Такая нравственная связь и такие общественные привычки дейст­вительно и существуют между людьми даже на самых низших ступе­нях их развития. Мы находим их у самых первобытных дикарей.

Но в теперешнем обществе неравенство состояний, неравен­ство сословий, порабощение и угнетение человека человеком, со­ставляющие самую сущность жизни образованных народов, разор­вали ту нравственную связь, которой держались общества дикарей. Нравственные понятия, присущие первобытным народам, не мо гут удержаться наряду с современной промышленностью, возводя­щей в закон порабощение крестьян и рабочих, хищничество и борьбу за наживу; они не могут ужиться с торговлей, основанной на обмане или на пользовании чужой неумелостью, и с политически­ми учреждениями, имеющими в виду утвердить власть немногих людей над всеми остальными. Нравственность, вытекающая из соз­нания единства между всеми людьми одного племени и из потребно­сти взаимной поддержки, не может удержаться в таких условиях. В са­мом деле, какой взаимной поддержки, какой круговой поруки ис­кать между хозяином и его рабочим? между помещиком и крестья­нином? между начальником войск и солдатами, которых он шлет на смерть? между правящими сословиями и их подчиненными? Ее нет и быть не может.

Поэтому первобытная нравственность, основанная на отож­дествлении каждого человека со всеми людьми его племени, исчезла. Вмес­то нее нарождается фарисейская нравственность религий, кото­рые большей частью стремятся с помощью обманных рассуждений (софизмов) оправдать существующее порабощение человека чело­веком и довольствуются порицанием одних грубейших проявле­ний насилия. Они снимают с человека его обязательства по отно­шению ко всем людям и налагают на него обязанности лишь по от­ношению к верховному существу, т. е. к невидимой отвлеченности, гнев которой можно укротить повиновением или щедрой подач­кой тем, кто выдает себя за ее служителей.

Но сношения, все более и более тесные между отдельными людьми, странами, обществами, народами и отдаленными матери­ками, начинают налагать на человечество новые нравственные обязательства. Человеческие права приходится признать за всеми людьми, без всякого исключения, и в каждом человеке, какого бы он ни был рода и племени, приходится видеть своего брата; страда­ния этого брата, кем бы они ни были вызваны, отзываются на всех людях без различия. Религии разъединяли людей: тесные взаим­ные сношения неизбежно соединяют их в одно целое — человечес­кий род. И по мере того как религиозные верования исчезают, че­ловек замечает, что для того, чтобы быть счастливым, ему следует нести обязанности не по отношению к неизвестному верховному существу, а по отношению ко всем людям, с которыми сталкивается его жизнь.

Человек начинает понимать, что счастье невозможно в оди­ночку, что личного счастья надо искать в счастье всех— в счастье всего человечества. Вместо отрицательных велений христианской нравственности: «не убей, не укради» и т. д. — появляются положи­тельные требования общечеловеческой нравственности, несрав­ненно более широкие и беспрестанно расширяющиеся. Вместо ве­лений бога, которые всегда позволялось нарушать, лишь бы потом искупить грех покаянием, является простое, но несравненно более животворное чувство единства, общения, солидарности со всеми и каждым. И это чувство подсказывает человеку: «Если ты хочешь счастья, то поступай с каждым человеком так, как бы ты хотел, что­бы поступали с тобою. И если ты чувствуешь в себе избыток сил, любви, разума и энергии, то давай их всюду, не жалея, на счастье других: в этом ты найдешь высшее личное счастье». И эти простые слова — плод научного понимания человеческой жизни и не имею­щие ничего общего с велениями религий — сразу открывают самое широкое поле для совершенствования и развития человечества.

И вот необходимость перестройки человеческих отношений, в согласии с этими простыми и великими началами, дает себя чув­ствовать все более и более. Но перестройка не может совершиться и не совершится, покуда в основе наших обществ будет лежать по­рабощение человека человеком и владычество одних над другими.

Переберите подобные факты, обдумайте их причины и ска­жите сами: «Не правы ли мы, когда утверждаем, что необходима глубокая революция, чтобы унести всю эту мразь, накопившуюся в современных обществах, и потрясти самые их основы?»

Покуда у нас будет оставаться каста людей, живущих в празд­ности под тем предлогом, что они нужны для управления нами, — эти праздные люди всегда будут источником нравственной заразы в обществе. Человек праздный, вечно ищущий новых наслаждений и у которого чувство солидарности с другими людьми убито самими условиями его жизни — такой человек всегда будет склонен к самой грубой нравственности: он неизбежно будет опошлять все, до чего прикоснется. Со своим туго набитым кошелем и своими грубыми инстинктами он будет развращать женщину и ребенка; он развра­тит искусство, театр, печать — он уже это сделал; он продаст свою родину врагу, продаст ее защитников; и так как он слишком трусо­ват, чтобы избивать кого-либо, то в тот день, когда бунтующий на­род заставит его дрожать за кошель — единственный источник его наслаждений, — он пошлет наемщиков избивать лучших людей сво­ей родины.

Иначе оно быть не может, и никакие писания, никакие нравст­венные проповеди ни в чем не помогут. Горе не в табаке и не в безве­рии, как думает Толстой, а в самих условиях, во всем складе общественной жизни. Зараза сидит в самой глубине семейного очага, под­держиваемого угнетением других людей, и эту заразу надо истребить, хотя бы для того и пришлось прибегнуть к огню и мечу. Колебания в выборе быть не может. Дело идет о спасении того, что человечеству всего дороже: его нравственной общественной жизни.

 

 

 

* * *

— Ненарушимость святыни домашнего очага? Конечно, впи­шите ее в законы! Кричите о ней везде, во всю мочь! — говорят муд­рецы из среднего сословия. — Нам вовсе не желательно, чтобы по­лиция врывалась к нам в дома и заставала нас врасплох. Но зато мы учредим тайную полицию, чтобы надзирать за подозрительными людьми; мы наводним страну, и особенно рабочие собрания, согля­датаями; мы составим списки опасных людей и будем зорко следить за ними. И когда мы узнаем, что дело плохо, что наши кошели в опасности, — будем действовать смело! Нечего тогда толковать о за­конности: будем хватать людей ночью, в постели; все обыщем, все разнюхаем! Главное в таком случае — смелость! И если глупые за­конники начнут протестовать, мы и их заарестуем и скажем: «Ни­чего, господа, не поделаешь, — война так война!» — и вы увидите, что все «порядочные люди» будут за нас.

 

* * *

— Тайна почтовой переписки? Конечно, говорите везде, кри­чите на торжищах, что вскрывать чужие письма — самое ужасное преступление- Если какой-нибудь почтмейстер вскроет чужое пись­мо под суд его, злодея! Мы вовсе не хотим, чтобы кто-нибудь смел проникать в наши маленькие тайны. Но зато, если до нас дойдет слух о каком-нибудь заговоре против наших привилегий, тогда не взыщите. Все письма будем вскрывать, назначим на это тысячи чи­новников, если нужно, и если кто-нибудь вздумает жаловаться, мы ответим прямо, цинично, как недавно ответил один английский министр на запрос ирландского депутата: «Да, господа, с болью в сердце я должен признать, что мы вскрываем ваши письма. Но мы делаем это исключительно потому, что государство (т. е. дворянст­во и буржуазия) в опасности!»      

 

                                                  

* * *

Вот к чему сводятся, политические права. Свобода печати и сходов, святость домашнего очага и т. д. существуют только под условием, чтобы народ не пользовался ими против привилегированных сословий. В тот же день, когда народ начинает пользоваться ими, чтобы подрывать привилегии правящих классов, все эти так назы­ваемые права выкидываются за борт, как ненужный балласт.

Иначе оно быть не может. Права человека существуют лишь постольку, поскольку он готов защищать их с оружием в руках.

 

* * *

Представительная система, которая есть не что иное, как ком­промисс со старым порядком, сохранив за правительством все пол­номочия неограниченной власти, подчинив его с грехом пополам более или менее предполагаемому и во всяком случае лишь переме­жающемуся контролю народа, — эта система отжила свой век. В на­стоящее время она уже помеха прогрессу. Ее недостатки не зависят от личностей, стоящих у власти: они связаны с самой системой и коренятся так глубоко, что никакие видоизменения в этой системе не могут сделать из нее политический строй, соответствующий по­требностям времени.

...Правительство представительного режима — будет ли оно называться Парламентом, Конвентом, Советом Коммуны или при­своит себе какое-нибудь другое название будет ли оно назначено префектами какого-нибудь Бонапарта или вполне свободно избра­но восставшим городом — правительство всегда будет стараться рас­ширить свои законодательные права. Постоянно стремясь усиливать свою власть, оно будет вмешиваться во все, убивать смелый почин личностей и групп и заменять их творчество неподвижным зако­ном. Его естественное, неизбежное стремление — взять личность в свои руки с самого детства вести ее от одного закона к другому, от угрозы к наказанию — от колыбели до гроба, не выпуская эту добы­чу из-под своей высокой опеки. Был ли когда-либо случай, чтобы ка­кое-нибудь избранное собрание объявило себя некомпетентным в каком-нибудь вопросе — неспособным его решить? Чем оно рево­люционнее, тем охотнее оно захватывает все то, в чем совершенно некомпетентно. Обставлять законами все проявления человече­ской деятельности, вмешиваться во все мелочи жизни «поддан­ных» — такова самая сущность государства и правительства.

Создать правительство — конституционное или неконститу­ционное — значит создать такую силу, которая неизбежно будет ста­раться овладеть всем, подводить под свои уставы всю общественную жизнь, не признавая никакого другого предела, кроме того, какой можем время от времени поставить ему мы агитацией или восста­нием. Парламентское правительство — оно уже это доказало — не составляет исключения из этого общего правила.

Одно из двух: или в народе, в городе водворится экономичес­кое равенство — и свободные, равные граждане уже не будут от­казываться от своих прав в пользу немногих, а постараются найти новый способ организации, который даст им возможность самцы, управлять своими делами, или же будет продолжать существовать меньшинство, господствующее над массами в экономическом отно­шении, — какое-нибудь четвертое сословие, составленное из при­вилегированных буржуа и перебежчиков от рабочих, — и тогда го­ре массам. Правительство, избранное этим меньшинством, будет действовать соответственно: оно будет писать законы ради сохра­нения своих привилегий, а против непокорных оно прибегнет к силе и избиениям.

Представительная система имела целью помешать единолич­ному управлению; она должна была передать власть в руки не одно­го человека, а целого класса. А между тем она всегда вела к восста­новлению единоличного правления, всегда стремилась подчинить себя одному человеку.

Причина этой странности очень проста. Когда в руки прави­тельства были переданы все те тысячи полномочий, которыми оно облечено теперь, когда ему было поручено ведение всех дел, касаю­щихся страны, и дан бюджет в несколько миллиардов, возможно ли было поручить ведение всех этих бесчисленных дел беспорядоч­ной парламентской толпе? Необходимо было назначить исполни­тельную власть — министерство, которая была бы обеспечена ради этого почти монархическими полномочиями.

...Всякое правительство стремится стать единоличным; таково его первоначальное происхождение, такова его сущность.

Будет ли парламент избран с цензовыми ограничениями или посредством всеобщего голосования, будут ли депутаты избирать­ся исключительно рабочими и из среды рабочих, парламент всегда будет искать человека, которому можно было бы передать заботу об управлении и подчиниться. И пока мы будем поручать неболь­шой группе людей заведовать всеми делами экономическими, по­литическими, военными, финансовыми, промышленными и т. д., как это делаем теперь, и т. д., — эта небольшая группа будет стре­миться неминуемо, как отряд в походе, подчиниться единому главе.          

Если мы хотим в момент будущей революции открыть на­стежь двери для реакции и даже, может быть, для монархии, то нам стоит только поручить наши дела какому-нибудь представительно­му правительству или какому-нибудь министерству, облеченному такими полномочиями, какими оно обладает теперь. Реакционная диктатура, сначала слегка окрашенная в красный цвет, затем поне­многу синеющая, по мере того как будет чувствовать свое положе­ние более прочным, не заставит себя долго ждать. В ее распоряже­нии будут все орудия власти; она найдет их вполне готовыми.

 

* * *

Но, может быть, представительный порядок, источник вся­ких зол, оказывает, по крайней мере, некоторые услуги в том смыс­ле, что он дает возможность мирного прогрессивного развития об­щества? Может быть, он содействовал также децентрализации вла­сти, которая в настоящее время представляет насущную потреб­ность? Может быть, представительное правление умело помешать войнам? Может, быть, оно умеет приспособляться к требованиям времени и вовремя упразднить, во избежание гражданской войны, то или иное учреждение, отживающее свой век? Наконец, может быть, оно сколько-нибудь обеспечивает прогресс, возможность дальнейших улучшений?

Какой горькой иронией звучат эти вопросы! Вся история на­шего века отвечает на них отрицательно.

Верные монархической традиции и ее современной форме — якобинству, парламенты сосредоточили всю власть в руках прави­тельства. Крайнее развитие чиновничества становится отличи­тельной чертой представительного правления. С самого начала XIX века в политике все говорят о децентрализации и автономии, а между тем власть централизуют все больше и больше, а автономии убывают последние остатки. Даже Швейцария испытывает влия­ние этого течения, ему подчиняется и Англия. Если бы не сопро­тивление промышленных предпринимателей и торговцев, нам ско­ро пришлось бы для того, чтобы зарезать быка где-нибудь в захолус­тье, испрашивать разрешение в Париже. Все подпадает мало-пома­лу под власть правительства. Ему не хватает только заведования всей промышленностью и торговлей; да и то социал-демократы, ос­лепленные предрассудками сильной власти, уже мечтают о дне, ко­гда они смогут управлять из берлинского парламента всей работой на фабриках и потреблением по всему протяжению Германской империи!

Предохранил ли нас от войн этот якобы миролюбивый пред­ставительный режим? Никогда еще люди так не истребляли друг друга, как при нем!

 

* * *

Стоит ли изображать здесь известную всем нам отвратитель­ную картину выборов? Везде — в буржуазной Англии и в демократи­ческой Швейцарии, во Франции и в Соединенных Штатах, в Герма­нии и в Аргентинской республике — разыгрывается одна и та же пе­чальная комедия.

Стоит ли рассказывать о том, как избирательные агенты и ко­митеты «подготовляют», «устраивают» и «обставляют» выборы (у них на это целый воровской язык!); как они раздают направо и налево обещания — политические на собраниях и личные в частных раз­говорах, как они втираются в семьи, льстят матери и ребенку, ласкают, если нужно, страдающую астмой собаку или кошку «изби­рателя»? Как они ходят по разным кафе или кабакам, уговаривают избирателей, а наименее разговорчивых улавливают тем, что заво­дят между собой мнимые споры — точно шулера, которые стремят­ся заманить вас играть в «три карты, одна дама»? Как после долгого ожидания кандидат появляется наконец среди «дорогих избирате­лей» с благосклонной улыбкой на устах, со скромным взглядом и вкрадчивым голосом — точно старая мегера, хозяйка лондонских меблированных комнат, которая хочет заманить жильца сладкой улыбкой и ангельским взглядом? Стоит ли перечислять лживые программы — одинаково лживые, будь они оппортунистские или социал-революционные, в которые сам кандидат, если он сколько-нибудь умен и знает палату, так же мало верит, как составитель ка­лендаря с предсказаниями, но которые он защищает так горячо, та­ким громовым голосом, такими прочувствованными речами, как странствующий, ярмарочный зубной лекарь?

Стоит ли перечислять здесь расходы по выборам? Все газеты рассказывают нам о них. Стоит ли приводить перечень расходов какого-нибудь избирательного агента, среди которых фигурируют расходы на «бараньи ноги», фланелевые фуфайки и бутылки с ле­карством, посланные заботливым кандидатом «дорогим детям» своих избирателей? Стоит ли, наконец, напоминать о расходах на печеные яблоки и тухлые яйца, с целью «смутить противную пар­тию», — расходах, которые так же отягощают бюджеты кандидатов в Соединенных Штатах, как у нас в Европе расходы на клеветничес­кие воззвания и на «маневры последнего часа» перед выборами.

А правительственное вмешательство в выборы? «Места», раз­даваемые им своим пособникам, его лоскутки материи, носящие названия орденов, права, раздаваемые им на содержание табачных лавок? Его обещания покровительства рулеткам и игорным домам, его бесстыдная пресса, его шпионы, его судьи и агенты...

Нет, довольно! Не будем больше копаться в этой грязи. Поста­вим только один вопрос: есть ли хоть одна самая низкая, самая гнус­ная человеческая страсть, которая бы не эксплуатировалась во вре­мя выборов? Обман, клевета, низость, лицемерие, ложь — все, что только есть грязного в глубине человека-зверя, — вот что разнузды­вается во всей стране во время избирательного периода.

 

* * *

Так оно есть, и так оно будет до тех пор, пока будут существо­вать выборы с целью избрания себе господ Пусть перед вами будут только рабочие, только люди, равные между собой, и пусть они в один прекрасный день вздумают избрать из своей среды ynpaвumeлей— и получится то же самое! Подарков, может быть, раздавать не будут; но будут расточать льстивые, лживые слова; и гнилые яблоки останутся по-прежнему. Да можно ли ждать лучшего, когда люди торгуют священнейшими своими правами?

Чего, в самом деле, требуют от избирателей? — Чтобы они указали человека, которому можно было бы дать право издавать за­коны относительно всего, что только у них есть самого святого: их гражданских прав, их детей, их труда! Что же удивительного в том, что эти царские права оспаривают друг у друга две или три тысячи проходимцев? Речь идет о том, чтобы найти человека или несколь­ких человек, которым можно было бы предоставить право брать наших детей в двадцать один год или в девятнадцать, если господа депутаты найдут нужным; запирать их на три года— а не то и на де­сять — в разлагающую атмосферу казармы; вести их на убой в вой­не, которую они затеят, но которую потом поневоле придется вес­ти стране. Затем выбранные депутаты могут закрывать и откры­вать университеты, могут заставлять родителей посылать своих детей в школы или же, наоборот, запретить это. Подобно самодер­жавному королю, депутаты могут благоприятствовать какой-ни­будь отрасли промышленности или же, напротив, убить ее; они мо­гут принести северную часть страны в жертву южной, или, наобо­рот, могут присоединить к стране новую область, или, наоборот, уступить какую-нибудь провинцию другому государству. Они будут располагать приблизительно тремя тысячами миллионов в год, вы­рванными у рабочего народа. У них будет, кроме того, царское пра­во назначать исполнительную власть, т. е. такую власть, которая, пока она находится в согласии с Палатой, является большим деспо­том и тираном, чем покойная власть короля.

...Что теперь требуется от избирателей? — Чтобы десять, двад­цать тысяч (а при голосовании по спискам и сто тысяч) человек, не знающих друг друга, никогда друг друга не видевших, никогда не встречавшихся ни на каком общем деле, сошлись на избрании од­ного человека. Притом избранный ими получит широчайшие пол­номочия — не для того, чтобы изложить какое-нибудь определен­ное дело или защищать то или иное решение, принятое по опреде­ленному вопросу. Нет! Он должен уметь делать все, высказываться по любому вопросу — торговому, астрономическому, военному, фи­нансовому, гигиеническому и т. д., — и его решение будет законом. Первоначальный характер избрания депутатов совершенно иска­зился; он стал нелепостью.

Такого вездесущего существа, какого ищут теперь, не сущест­вует. Но вот, например, порядочный человек, отвечающий извест­ным требованиям честности и здравого смысла с некоторым обра­зованием. Что же, будет он избран? Конечно, нет. Из его избирате­лей едва, может быть, наберется двадцать, сто человек, знающих его достоинства. Он никогда не пользовался рекламой, чтобы со­ставить себе репутацию, он презирает те приемы, которыми обык­новенно пользуются, чтобы заставить говорить о себе, и за него ед­ва ли будет подано больше 200 голосов- Его даже не поставят в чис­ло кандидатов, а выберут какого-нибудь адвоката или журналиста, краснобая или писаку, который внесет в парламент нрав адвокат­ского или газетного мира и увеличит своей персоной стадо, голосу­ющее — одни за министерство, другие за оппозицию.

...Там же, где царят вполне якобы «демократические» права, как в Соединенных Штатах, где легко создаются комитеты, состав­ляющие противовес влиянию богатства, там сплошь да рядом вы­бирают самого худшего из всех, профессионального политика, — отвратительное существо, ставшее теперь язвой великой республи­ки, человека, сделавшего из политики род промышленности и пус­кающего в ход все приемы крупной промышленности: рекламу, трес­кучие статьи, подкуп.

Меняйте избирательную систему сколько хотите, заменяйте избрание по округам избранием по спискам, устраивайте двухсте­пенные выборы, как в Швейцарии (я имею в виду предварительные собрания), вносите какие хотите перемены, обставляйте выборы, какими хотите условиями равенства, кроите и перекраивайте избирательные коллегии — внутренние недостатки системы все равно, останутся. Тот, кто получит больше половины голосов всегда будет (за очень редкими исключениями, у партий преследуемых) ничто­жеством, человеком без убеждений, сумевшим понравиться всем.

Но если самые выборы уже страдают конституционной неиз­лечимой болезнью, то что же сказать об исполнении своих обязан­ностей выбранным Собранием? Подумайте минуту — и вы сами уви­дите, какую невозможную задачу вы перед ним ставите.

Ваш представитель должен иметь определенное мнение и го­лосовать по целому ряду бесконечно разнообразных вопросов, воз­никающих в громадной государственной машине.

Всеведущий и всемогущий Протей, вечно меняющий свой вид, — сегодня военный, завтра свинопас, потом банкир, академик, чистильщик сточных труб, врач, астроном, аптекарь, кожевник или торговец галантерейным товаром — смотря по вопросам, стоя­щим на очереди, — он будет все решать без колебаний по знаку гла­вы своей партии. Привыкнув как адвокат, как журналист или как оратор публичных собраний говорить о вещах, которых он не зна­ет, он и теперь будет подавать голос по всем этим вопросам, с той только разницей, что в газете его статьи служили для развлечения греющегося у огня швейцара, что его адвокатские речи только ме­шали спать судьям и присяжным, а в Палате его мнение сделается законом для сотен тысяч человек.

А так как у него нет физиологической возможности составить себе мнение обо всех бесчисленных вопросах, в которых от его го­лосования зависит утверждение или провал законов, то, пока ми­нистр будет читать доклад с многочисленными цифрами, выведен­ными ради этого случая его секретарем, депутат будет сплетничать с соседом, проводить время в буфете или писать письмо с целью по­догреть доверие своих «дорогих избирателей». Когда же придет момент голосования, он выскажется за или против доклада; смотря по тому, какой знак подаст глава его партии.

Подсчет голосов давно уже сделан, раньше голосования; под­чинившиеся утвердительному решению давно отмечены, и часто их уже поблагодарили; не подчинившиеся изучены и тщательно со­считаны. Речи произносятся для вида: их слушают только в том слу­чае, если они отличаются художественными достоинствами или могут вызвать скандал.

Выиграть победу при голосовании; но кто же устраивает эти победы? Кто в Палате дает перевес голосов той или другой партии? Кто свергает или выдвигает министерство? Кто навязывает стране реакционную политику и рискованные внешние предприятия? Кто решает спор между министерством и оппозицией? — Те, кому в 1793 году дали удачное прозвище «болотных жаб», — люди, не име­ющие никаких убеждений, всегда сидящие между двух стульев, всегда колеблющиеся между двумя главными партиями Палаты.

Именно эта группа — человек пятьдесят, без всяких убежде­ний, флюгером поворачивающихся от либералов к консерваторам и обратно, людей, легко поддающихся на всякие обещания, на пер­спективу мест, на лесть, легко охватываемые паникой, — именно эта группа ничтожеств решает, подавая свои голоса «за» или «про­тив». Они проводят законы или оставляют их под сукном. Они под­держивают или свергают министерства и изменяют направление политики. Пятьдесят индифферентных людей, управляющих стра­ной, — вот к чему сводится прежде всего парламентский строй.

 

* * *

Все мы до того испорчены нашим воспитанием, которое с ранних лет убивает в нас бунтовской дух и развивает повиновение властям; все мы так развращены нашей жизнью из-под палки зако­на, который все предвидит и все узаконивает: наше рождение, наше образование, наше развитие, нашу любовь, дружбу и т. д. — что если так будет продолжаться, то человек скоро утратит всякую способ­ность рассуждать и всякую личную предприимчивость. Наши обще­ства, по-видимому, совсем потеряли веру в то, что можно жить ина­че, чем под руководством законов, придуманных Палатой или Ду­мой и прилагаемых сотнями тысяч чиновников. Даже тогда, когда люди освобождаются от этого ярма, они сейчас же спешат вновь на­деть его. «Первый год Свободы», провозглашенный Великой фран­цузской революцией, не продолжался более одного дня. На другой же день общество уже само шло под ярмо нового закона и власти.

 

* * *

Что касается до нас, анархистов, то наше суждение о диктату­ре отдельной личности или целой партии — в сущности, между той и другой нет никакой разницы — совершенно определенно. Мы зна­ем, что социальная революция не может быть руководима одним лицом или совокупностью нескольких лиц. Мы знаем, что револю­ция и правительство совершенно несовместимы между собой. Пра­вительство, какую бы оно ни носило кличку: диктатура, монархия, парламент, — непременно должно убить революцию. Мы знаем, что вся сила нашей партии в ее основной формуле: «Только свободный почин, инициатива народа может создать нечто хорошее и долго вечное; всякая же власть фатально стремится к уничтожению этого свободного почина». Вот почему лучшие из нас, если бы когда-нибудь они перестали осуществлять свои идеи посредством народа, а, напротив, захватили бы в свои руки то могущественное орудие, ко­торое зовется правительством и которое позволило бы им действо­вать по своей фантазии, стали бы через неделю величайшим злом». Мы знаем, к чему приводит всякая диктатура даже людей с прекрас­ными намерениями; она влечет за собой гибель революции. Мы знаем, одним словом, что идея диктатуры есть не что иное, как бо­лезненное порождение того обоготворения власти, которое нарав­не с религиозным поклонением, было всегда опорой рабства.

 

* * *

Если правительство — будь оно даже идеальным революцион­ным правительством — не может создать новой силы и быть факто­ром разрушения всего того, что должно быть снесено, то для дела перестройки и создания нового, которое должно последо­вать за ломкой, оно уже совершенно непригодно. Экономические перемены, которые должны явиться результатом Социальной Ре­волюции, будут так обширны и так глубоки, отношения между лю­дьми, которые до того основывались на праве собственности и на теории обмена, а теперь должны основываться на совершенно иных началах, будут столь не похожи на прежние, что никакому мо­гущественному уму, никакой группе глубоких мыслителей не удаст­ся выработать общественные формы, в которые должно будет вы­литься будущее общество. Эта выработка новых общественных форм может быть делом лишь совместного труда народных масс. Для удовлетворения бесконечного разнообразия условий и потреб­ностей, которые народятся в день уничтожения частной собствен­ности, необходима гибкость коллективного дела и знание всей страны. Всякая внешняя власть будет только помехой, задержкой органической работы, которая должна совершиться; а, следовате­льно, она станет источником раздора и взаимной ненависти.

Пора, давно пора покинуть иллюзию революционного правительства, за которую пришлось столько раз и каждый раз так дорого расплачиваться! Пора сказать себе раз навсегда и признать за безусловно верное правило, за аксиому, что никакое прави­тельство не может быть революционным.

 

* * *

К сожалению, нашлось немало социалистов — убежденных со­циалистов старой школы, которым показалось желательным сгруп­пировать вокруг себя как можно большее число людей, лишь бы вновь пришедшие признавали себя, хотя бы по имени, социалистами; эти убежденные социалисты открыли настежь двери всем так называемым новообращенным. И в результате мало-помалу они са­ми отказались от основной идеи социализма, и под их покровом об­разовалась в настоящее время разновидность «так называемых со­циалистов» , сохранившая от прежней партии лишь одно название.

Мы невольно вспоминаем при этом одного жандармского пол­ковника, который говорил одному нашему товарищу, что и он то­же находит коммунистический идеал превосходным, но что идеал этот не может быть применен к жизни ранее 200 или 500 лет и что поэтому нашего товарища нужно было держать в тюрьме, в наказа­ние за проповедь коммунизма. Подобно этому жандармскому пол­ковнику, социалисты новой школы заявляют, что уничтожение част­ной собственности и экспроприация должны быть отложены на бу­дущее, отдаленные времена, что все это принадлежит к области ро­мана и утопии, что теперь нужно заниматься такими реформами, которые можно ввести немедленно в жизнь, и что те, которые еще дорожат мыслью об экспроприации, суть злейшие враги этих поле­зных реформ. Подготовим, — говорят они, — почву, не для захвата земли, а для захвата власти. Завладев властью, мы мало-пома­лу улучшим судьбу рабочих. Подготовим, ввиду наступающей рево­люции, не захват фабрик, а захват муниципалитетов»[1].

Как будто бы буржуазия, оставаясь властительницей капита­лов, могла когда-нибудь согласиться дать им возможность делать эксперимент социалистического режима, даже если бы этим людям уда-лось захватить в свои руки власть! Как будто бы завладение муници­палитетами было возможно без завладения фабриками, и заводами!

 

* * *

Последствия такого превращения не замедлили проявиться самым чувствительным образом.

В настоящее время, когда вам приходится иметь дело с одним из социалистов новой школы, вы совершенно не знаете, говорите ли вы с господином вроде того жандармского полковника, о кото­ром мы упоминали выше, или с настоящим убежденным социалис­том. Так как теперь, чтобы иметь право носить кличку социалиста, достаточно допустить, что когда-нибудь — может быть, через тыся­чу лет — собственность сделается коллективной, то разница между нашим жандармским полковником и «неосоциалистом» становится незаметной для простого глаза. Теперь все — социалисты! Все ве­рят в социализацию собственности в будущем, а пока подают голос за того или другого кандидата, который обещается потребовать в палате уменьшения рабочих часов. Рабочие, не имеющие возмож­ности читать несколько десятков различных газет, не в состоянии разобраться между своими союзниками и врагами, они не будут знать, где истинные социалисты и где ловкие люди, пользующиеся для собственной выгоды идеей социализма. И когда настанет день Революции, прольется немало крови, пока рабочие не отличат сво­их друзей от своих врагов.

 

* * *

В жизни обществ наступают времена, когда революция стано­вится необходимостью. Повсюду зарождаются новые идеи; они стремятся пробить себе дорогу, осуществиться на практике, но постоянно они сталкиваются с сопротивлением тех, кому выгодно сохранение порядка; им не дают развиться в удушливой среде ста­рых предрассудков и преданий. В такие времена общепринятые по­нятия о государственном строе, о законах общественного равнове­сия, о политических и экономических отношениях граждан между собой отбрасываются; суровая критика подрывает их ежедневно, по всякому поводу, повсеместно — в гостиной и в кабаке, в фило­софском сочинении и в товарищеской беседе. Существующие по­литические, экономические и общественные учреждения прихо­дят в разрушение; жить под их гнетом становится невозможным, так как они только мешают развитию пробивающихся отовсюду мо­лодых побегов.

Чувствуется потребность новой жизни. Ходячая нравствен­ность, которой руководится в ежедневной жизни большинство лю­дей, уже перестает удовлетворять их. Люди начинают замечать, что то, что раньше казалось им справедливым, на самом деле — во­пиющая несправедливость; то, что вчера признавалось нравствен­ным, сегодня оказывается возмутительной безнравственностью, Столкновение между новыми веяниями и старыми преданиями об­наруживается во всех классах общества, во всякой среде даже в се­мейном кругу. Сын вступает в борьбу с отцом; ему кажется возмути­тельным то, что его отец всю свою жизнь находил естественным; дочь восстает против правил, которые мать внушает ей как плод долголетнего опыта. Народной совести приходится каждый день возмущаться — то скандальными происшествиями из жизни бога­тых и праздных классов, то преступлениями, совершенными во имя права сильного или ради поддержания существующей несправедливости. Тем, кто стремится к торжеству справедливости, кто хочет провести в жизнь новые мысли, скоро приходится убедить­ся, что осуществление благородных, человечных, обновляющих понятий невозможно в том обществе, которое их окружает. Они убеждаются, что необходима революционная буря, которая смела бы всю эту плесень, оживила бы своим дуновением застывшие серд­ца и вдохнула бы в человечество дух самопожертвования и героиз­ма, без которого всякое общество пошлеет, падает и разлагается.

В эпохи безумной погони за обогащением, лихорадочных спе­куляций, кризисов и внезапных биржевых крахов, в эпохи, когда огромные состояния составляются в несколько лет и с такой же быс­тротой проживаются, — в такие эпохи люди начинают замечать, что экономические учреждения, от которых зависит производство и об­мен, не отвечают своей цели. Они не только не обеспечивают обще­ству того благосостояния, которое должны были бы обеспечивать, но достигают результатов совершенно противоположных. Вместо порядка они производят хаос; вместо благосостояния — бедность и неуверенность в завтрашнем дне; вместо согласия — постоянную борь­бу эксплуататора с производителем, эксплуататоров друг с другом и производителей между собой. Общество все резче и резче делится на два враждебных лагеря, подразделяясь вместе с тем еще на тысячи мелких групп, ведущих между собой ожесточенную борьбу. Тогда, утомленное этой борьбой и вытекающими из нее бедствиями, общество начинает искать новые формы устройства и громко требует полного изменения форм собственности, производства, обмена и всех вытекающих отсюда хозяйственных отношений.

Правительственный механизм, имеющий задачей поддержа­ние существующего порядка, еще действует, но его испорченные колеса то и дело цепляются и останавливаются. Его воздействие на общество становится все более и более затруднительным, а недо­вольство, вызываемое его недостатками, все растет. Каждый день приносит с собой новые требования. «Здесь нужны реформы! Там нужна полная перестройка!» — кричат со всех сторон. «Военное де­ло, финансы, налоги, суды, полицию — все это нужно переделать, всех устроить на новых началах», — говорят со всех сторон. А меж­ду тем все понимают, что ни переделать, ни преобразовать понем­ножку нельзя, потому что все связано одно с другим и переделы­вать придется все разом, А как это сделать, когда общество разделе: но на два открыто враждебных лагеря? Удовлетворить одних недо­вольных, — значит, вызвать недовольство в других.

Неспособное на реформы, потому что это значило бы высту­пить на путь революции, и вместе с тем слишком слабое, чтобы от­кровенно броситься в реакцию, правительство обыкновенно при­бегает тогда к полумерам, которые никого не удовлетворяют, а только вызывают новое недовольство. Впрочем, посредственнос­ти, обыкновенно стоящие в такие эпохи у кормила правления, ду­мают теперь только об одном: как бы обогатиться самим, прежде чем наступит разгром. На них нападают со всех сторон, они защи­щаются неумело, виляют, делают глупость за глупостью и в конце концов отрезают себе последний путь к спасению: губят веру в пра­вительство, вызывая повсюду насмешку над его неспособностью.

В такие эпохи революция неизбежна; она делается общест­венной необходимостью; положение становится революционным.

 

* * *

...Сама история нашего времени не доказывает ли, что дух фе­деративных союзов уже представляет отличительную черту совре­менности? Если только где-нибудь Государство дезорганизуется по какой-либо причине, если только его гнет ослабевает где-либо, и сейчас же зарождаются вольные объединения. Вспомним об объе­динениях городских буржуазий во время Великой французской ре­волюции; вспомним о федерациях, возникших в Испании во время вторжения наполеоновских армий, и о том, как они отстояли неза­висимость испанского народа в такую пору, когда государственная власть была окончательно потрясена.

Как только Государство оказывается неспособным удержать силой национальное единство, сейчас же начинают образовываться союзы, вызванные естественными потребностями отдельных областей. Свергните иго Государства — и федерация начнет возни­кать на его развалинах, и мало-помалу она создаст союз действи­тельно прочный и вместе с тем свободный и все более спаиваемый самой свободой.

 

* * *

Но есть еще нечто, чего не следует забывать. Для горожанина средних веков его Коммуна была государством, строго отделенным от других своими границами. Для нас же Коммуна уже более не только земельная единица. Это скорее общее понятие о каком-то союзе равных, не знающем ни городских стен, ни границ. Социалис­тическая Коммуна скоро перестанет быть чем-то имеющим опре­деленные границы, заключенным в самом себе. Каждое объедине­ние внутри Коммуны неизбежно будет искать сближения с другими такими же группами в других Коммунах; оно свяжется с ними, по крайней мере, такими же связями, как и со своими согражданами, и таким путем создается Коммуна общих интересов, члены кото­рой будут разбросаны в тысяче сел и городов. Будут люди, которые найдут удовлетворение своих потребностей только тогда, когда объединятся с людьми, имеющими те же потребности в сотне дру­гих Коммун.

Уже теперь всевозможные общества начинают развиваться во всех отраслях деятельности человека. Люди, имеющие досуг, сходятся между собой уже не для одних научных, литературных и художественных целей. Союзы составляются также не для одной классовой борьбы. Едва ли найдется одно из бесчисленных разно­образнейших проявлений человеческой деятельности, в которой уже не составились бы союзы; и число таких объединений растет с каждым днем. Каждый день такие союзы захватывают все новые об­ласти, даже из тех, которые раньше считались святынею святых Государства.

Литература, искусство, науки, школа, торговля, промышлен­ность, путешествия, забавы, гигиена, музеи и далекие предприя­тия, даже полярные экспедиции, даже военная защита — помощь раненым, защита от разбоев и воровства, даже от судебных пресле­дований... всюду пробирается частный почин в форме вольных об­ществ. Свободный союз — это то, куда идет отличительная черта второй половины XIX века; это ее отличительная черта, свойствен­ное ей направление.

На этом направлении, для которого открываются теперь об­ширнейшие приложения, создается будущее общество. Из вольных объединений создается социалистическая Коммуна, и эти объеди­нения пробьют стены, разрушат пограничные столбы. Возникнут миллионы Коммун, уже не ограниченных данными границами, но стремящихся протянуть друг другу руки через разделяющие их ре­ки, горные цепи, моря и океаны и связывающих людей и народы на всем земном шаре в одну семью равных и свободных.

 

 

 

Кропоткин П. А. Этика.— М., 1991.-С. 387-404.