X. Ортега-и-Гассет.

Восстание масс

Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955) - выдающийся испанский философ и социолог. Философское образование получил в университе­тах Испании и Германии. Преподавал в Мадридском университете. Наибольшую известность получило его социально-философское иссле­дование «Восстание масс».

X. Ортега-и-Гассет считал, что для современной цивилизации большую опасность представляет фактор переразвития государст­венного начала, В XX веке государственные машины, научившиеся с максимальным эффектом использовать все имеющиеся в их распоря­жении средства, подминают гражданское общество. Вмешиваясь во все виды общественной жизнедеятельности, государство грубо да­вит и глушит все свежие творческие порывы, пресекает возмож­ность произрастания новых, перспективных идей и форм. В итоге это грозит обернуться тем, что общество будет жить для государ­ства. Все это заставляет с тревогой смотреть в будущее, ибо когда государство высосет все соки из общества и граждан, оно само посте­пенно начнет чахнуть, чтобы в конце концов бесславно умереть, ос­тавив после себя развалины цивилизации.

 

XIII. Наибольшая опасность — рост могущества государства

В случае правильной общественной организации масса никог­да не действует сама по себе. Ее роль в нашем обществе должна быть пассивной: ею должны управлять, ее должны представлять, ее долж­ны организовывать, а она должна лишь подчиняться высшим авто­ритетам. Тогда, может быть, ей и удастся перестать быть массой, или же, в крайнем случае, тогда, возможно, она и начнет стремиться к тому, чтобы перестать ею быть. Ведь масса появилась в мире сов­сем не для того, чтобы заниматься любой деятельностью на свое усмотрение, — она должна постоянно соотносить свою жизнь с мне­нием высших по отношению к ней авторитетов, иначе говоря, с Мне­нием избранного меньшинства. Можно спорить сколько угодно по поводу того, кого же все-таки считать избранным меньшинством, но, кто бы эти люди ни были, без них человечество лишилось бы са­мого главного — своей человеческой сущности, и в этом не должно быть никаких сомнений. Однако вот уже больше века европейцы, подобно страусам, прячут голову под крыло, стараясь не замечать столь очевидного факта. И это не мое лишь частное мнение или ре­зультат наблюдения более-менее случайных или потенциально воз­можных явлений. Речь может идти здесь только о законе «социаль­ной физики», гораздо более непреложном, чем все законы физики Ньютона. В тот день, когда в Европе наконец победит воистину фи­лософское мышление[1] — а только оно сможет спасти нас, — мы вновь признаем, что человек, независимо от своих прихотей и же­ланий, есть существо, вынужденное извечно апеллировать к выс­шим, по сравнению с ним, авторитетам. Если ему самому удастся найти такой авторитет, то он — человек избранный, если нет, то он — человек-масса и должен признать существование тех авторитетов, которые предлагает ему избранный.

Когда масса действует сама, на свой страх и риск, она тем са­мым восстает против своей судьбы, а поскольку сейчас происходит именно это, то я и считаю нужным говорить о восстании масс. В ко­нечном счете восстанием (в том случае, если речь идет об истин­ном, сущностном определении этого понятия) мы назовем нежела­ние человека смириться со своей судьбой: бунт, направленный про­тив самого себя. Так, бунт архангела Лузбеля не стал бы менее зна­менитым, если бы, вместо того чтобы попытаться сравняться с Богом — то есть восстать против своей судьбы, — он бы с тем же рве­нием стремился стать самым смиренным из ангелов. (Если бы Лузбель был русским, то он, скорее всего, подобно Толстому, предпо чел бы второй вид восстания против воли Бога, который, в сущнос­ти, ничем не отличается от первого.)

Когда масса начинает действовать сама, действие это принима­ет одну форму — форму Линча. Не случайно поэтому суд Линча родил­ся в Америке, ведь Америку, в определенной степени, можно назвать райским пристанищем масс. И уже не должен вызывать никакого удивления тот факт, что сейчас, во времена торжества масс, тор­жествует свою победу и насилие, становясь единственным ratio[2] и законом. Я уже давно обращал внимание на то, как рост насилия пре­вращается в наше время в норму[3]. Сейчас оно достигло пика, и это хороший признак — значит, скоро должен автоматически начаться его спад. Тема насилия прочно вошла в риторический обиход наше­го времени: теперь и пустословы ораторы считают своим долгом по­болтать о нем. Когда какая-нибудь непреложная человеческая исти­на отживает свой век, тонет и умирает, волны выбрасывают ее на бе­рег риторики, где она продолжает долго разлагаться; риторика — это кладбище непреложных человеческих истин, если не приют для инвалидов. От истины остается лишь ее название, которое, будучи всего-навсего только словом, в конце концов является именем, в ко­тором все-таки всегда есть нечто от волшебной силы Имени.

Но даже тогда, когда уже перестанет расти престижность на­силия как цинически установленной нормы, мы будем продолжать жить при режиме насилия, но только в другой форме.

Я имею в виду самую страшную опасность, которая сегодня грозит существованию европейской цивилизации. Как и другие ви­ды опасностей, грозящих ей, она — результат развития самой циви­лизации, более того, она — самая большая гордость цивилизации. Эта опасность — современное Государство. По поводу Государства можно сказать то же самое, что мы говорили в предыдущей главе по поводу науки: глубокая плодотворность ее принципов лежит в основе ее невиданного прогресса, однако этот же прогресс на оп­ределенной ступени своего развития приводит к специализации, а специализация в конце концом грозит задушить саму науку.

То же самое происходит и с Государством.

Вспомните, каким было Государство в конце XVIII века в лю­бой из европейских стран — не Бог весть что. Появление капитализ­ма и вместе с ним промышленной организации производства, при которой впервые в истории техника начинает играть главенствую­щую роль (речь идет о новой, рационалистически продуманной технике), вызвало первые большие изменения в социальной струк­туре общества. Появилась буржуазия — новый, более могуществен­ный, сильный и многочисленный общественный класс, чем все предшествовавшие ему классы в истории. У этой наглой буржуазии имелось в избытке одно богатство — предприимчивость; буржуазия умела организовывать, дисциплинировать, служить связующим эвеном, соединяя усилия индивидуумов в единое целое. И посреди этого океана предприимчивых буржуа плыл по воле волн корабль Государства. Корабль Государства — эту метафору пустила в ход бур­жуазия, поскольку сама себя она ощущала такой же грозной и все­могущей, как океан. Тот корабль был на самом деле жалким суденыш­ком, почти без команды, у которой к тому же не было денег. На этом суденышке было несколько солдат да два-три чиновника, и смастерили его в средние века представители совсем другой чело­веческой породы, весьма отличной от буржуа: то были аристокра­ты, благородные и отважные люди. До сих пор вызывают восхище­ние их способность вести за собой людей и чувство глубокой лич­ной ответственности, которыми они обладали; без них не смогли возникнутъ европейские государства. Обладая столь похвальными добродетелями сердца, люди благородного происхождения тем не менее никогда не были в ладу со здравым рассудком. Они жили не головой, а какими-то другими органами тела. Они были неразумны­ми, сентиментальными, интуитивными и инстинктивными, одним словом — иррациональными натурами. Поэтому они и не смогли придумать никакой техники, создание которой требует способнос­тей к рациональному мышлению. Они не изобрели пороха — утоми­лись. Поскольку аристократы не смогли изобрести и нового ору­жия, они позволили буржуа приступить к использованию пороха, привезенного с Дальнего Востока или откуда-то еще. И потому, как и следовало ожидать, буржуа, естественно, выиграл сражение у благородного воина, у рыцаря, глупейшим образом закованного в железо, который едва мог передвигаться на поле боя и которому и в голову никогда не приходило, что извечный секрет успеха любых военных действий заключается не в применении средств обороны, а в применении средств нападения. Вся военная карьера Наполео­на служит подтверждением этой истины[4].

Поскольку Государство — это не что иное, как техника, иначе говоря, оно подразумевает владение навыками установления обще­ственного и управленческого порядка, старый режим, плохо владе­ющий этой техникой, встречает конец XVIII века, имея в своем рас­поряжении еще живое Государство, пытающееся из последних сил отбить те удары, которыми осыпают его со всех сторон представи­тели самых различных слоев разбушевавшегося общества. К этому времени несоответствие между государственной и общественной властью достигает таких размеров, что по сравнению, например, со здоровым видом Государства во времена Карла Великого Госу­дарство XVIII века выглядит как смертельно больной. Государство Каролингов, конечно же, было не таким могущественным, как Го­сударство Людовика XVI, однако и общественное мнение во време­на правления Каролингской династии находилось еще в зародыше­вом состоянии[5]. Резкое несоответствие между общественными си­лами и общественной властью и спровоцировало революцию, все революции (до 1848 г.).

Буржуазия пришла к общественной власти на гребне револю­ционной волны, употребив все свои несомненные достоинства на усовершенствование государственной машины, и за период, рав­ный жизни одного поколения, создала настолько мощное государство, что оно смогло покончить со всеми революциями. С 1848 го­да, иначе говоря, с того периода, который соответствует времени правления второго поколения буржуазных правительств, в Европе перестали происходить революции в истинном понимании этого слова. Дело не в том, что вдруг исчезли причины, порождавшие их, а в том, что не стало средств для их осуществления. Государствен­ная власть пришла в соответствие с властью общественных сил. Ре­волюции, прощайте навсегда! Теперь в Европе может произойти только нечто противоположное революции, а именно государст­венный переворот. Все то, что в период, последовавший за 1848 го­дом, старалось выдать себя за революцию, было не чем иным, как замаскированным государственным переворотом.

В наше время государственная машина усовершенствовалась настолько, что стала работать абсолютно безотказно, используя с поразительной эффективностью и точностью имеющиеся в ее рас­поряжении средства.

Государственная машина охватила своими щупальцами все об­щественное "тело; достаточно нажать на любую кнопку, как тут же заработают ее огромные рычаги, начав перемалывать любой его орган; современное государство — самый последний и самый значи­тельный результат развития цивилизации. Интересно и поучитель­но порассуждать по поводу той позиции, которую занимает чело­век-масса по отношению к государству. Средний человек чувствует его присутствие, восхищается им, знает, что Государство всегда при нем, что оно охраняет его спокойствие, но вместе с тем он не пони­мает, что государство было создано человеком и что оно держится за счет определенных принципов и допущений, которых люди при­держивались еще вчера, но которые могут исчезнуть завтра. С дру­гой стороны, для человека-массы Государство олицетворяет неве­домую силу, и поскольку в самом себе он чувствует эту неведомую силу — ведь он представитель «простого народа», — то он и уверен, что Государство принадлежит ему. Естественно, что в том случае, если в общественной жизни страны вдруг возникнут какие-либо проблемы или же конфликтные ситуации, то человек-масса немед­ленно потребует от Государства, чтобы оно взяло на себя разреше­ние этого конфликта всеми доступными ему разнообразными и без­отказными способами.

Сегодня самая большая опасность, которая грозит цивилиза­ции, — это огосударствление жизни, повсеместное вмешательство Государства в любые виды общественной деятельности. В наше время Государство поглощает любые непосредственные проявления исторической жизни, то есть то, что в конечном счете способ­ствует благоприятному развитию, питает жизненными соками и движет вперед судьбу человека. Когда масса чувствует, что ей угро­жает какая-либо опасность, или же тогда, когда ею овладевает ка­кое-нибудь очередное вожделение, она не может не поддаться иску­шению прибегнуть к помощи Государства, которое обеспечивает ей постоянную возможность добиться всего, чего она только ни по­желает, причем без всяких усилий, борьбы и сомнений, без всякого риска. Массе достаточно для этого только нажать на кнопку, и тут же начнет работать мощная государственная машина. Масса пола­гает: «Государство — это я», но она глубоко заблуждается. Государ­ство — это масса в том смысле, в каком можно утверждать, что один человек — это другой, только потому, что ни один из них не зовется Хуаном. Современное государство и человек-масса имеют лишь од­ну общую черту: они не ведают того, какую силу они собой представ­ляют. Однако парадокс состоит в том, что человек-масса действитель­но считает, что Государство — это он, и каждый раз под любым предлогом старается все больше задействовать государственный механизм, задавить с его помощью творческую энергию того мень­шинства, которое мешает ему проявить себя в любом виде деятель­ности, будь то политика, идеология или же промышленность.

Эта тенденция в случае своего дальнейшего развития приве­дет нас к печальнейшим результатам. Вновь и вновь вмешиваясь в общественную жизнь, Государство будет давить все непосредствен­ные, творческие порывы, пока наконец не уничтожит в зародыше саму возможность произрастания новых идей. Общество будет вы­нуждено жить для Государства, человек — для государственной ма­шины. И, поскольку, в конце концов, Государство — это не что иное, как машина, надежность работы которой постоянно требует технического осмотра и подкармливания топливом жизненных сил окружающих ее людей, Государство, высосав из общества все его соки, само подцепит чахотку, высохнет и умрет ржавой смер­тью машины. А труп машины на вид более отвратителен, чем труп живого существа. Такой была судьба древних цивилизаций.

Нет никакого сомнения в том, что империя, созданная Юлия­ми и Клавдиями, имела превосходно отлаженную государственную машину, гораздо лучше устроенную, чем республиканская государ­ственная машина времен правления патрицианских семей. Однако же — любопытное совпадение! — как только общественная органи­зация достигает апогея в своем развитии, она тут же начинает постепенно распадаться. Уже во времена Антонинов (II век) Государство начинает подавлять общество, высасывая из него все жиз­ненные соки. Государство порабощает общество, которое может теперь выжить, лишь поступив на службу к Государству, происходит бюрократизация всей жизни, К чему же это приводит? Бюрократиза­ция жизни приводит к тому, что жизнь — во всех своих проявлени­ях — затухает: богатство тает, женщины рожают мало. И тогда Госу­дарство, стремясь удовлетворить свои собственные нужды, давит еще больше на общество, способствуя его еще большей бюрокра­тизации. Эта вторичная бюрократизация — не что иное, как ми­литаризация общества. Свою самую первую функцию Государство выполняет при помощи вооруженных сил, при помощи армии, по­скольку основной  целью  существования  Государства является обеспечение безопасности, обеспечение общественного порядка (именно на этой благодатной почве — не забывайте этого! — и про­израстает человек-масса). Поэтому Государство — это прежде всего армия. Северы (которые были африканского происхождения) ста­раются милитаризировать все общество. Бесполезный труді Нище­та растет, женщины рожают все меньше; уже не хватает солдат. В период, последовавший за правлением Северов, приходится на­нимать на военную службу иностранцев.

Вы замечаете, как парадоксальна и трагична судьба общества, поглощенного им же самим созданной государственной машиной? Общество для удовлетворения своих потребностей создает госу­дарственный механизм. Затем Государство растет, набирает мощь, и вот уже общество начинает жить для Государства[6]. Однако госу­дарственная власть все еще продолжает оставаться в руках у рим­лян. Но вскоре соотечественников уже не хватает, чтобы поддер­живать этот аппарат в действии, и приходится звать на помощь иностранцев: сначала далматов, затем германцев. Иностранцы за­хватывают государственную власть, и коренные жители становят­ся рабами пришельцев, с которыми у них не может быть ничего об­щего. Вот к чему приводит вмешательство Государства: народ ста­новится тем хлебом и мясом, которым нужно подкармливать все перемалывающую машину Государства, созданную когда-то теми же людьми. Скелет поедает мясо своего тела; леса покупают право на дом и становятся его владельцем.

Когда знаешь все это, странно слышать, как Муссолини с пе­ной у рта возвещает как последнее чудесное открытие, сделанное в Италии, давно известный истории лозунг: «Все для Государство, ниче­го, помимо Государства, ничего против Государства!» Достаточно услы­шать эту фразу, чтобы признать в идеологии фашизма типичную идеологию масс. Придя к власти, Муссолини воспользовался пре­красно сработанной государственной машиной. Эта машина была построена не им, а людьми, придерживавшимися тех принципов, с которыми он теперь борется, а именно принципов либеральной демократии. Муссолини лишь неограниченно пользуется властью, которую ему дает владение этой машиной. Воздержусь здесь от оценки его деятельности. Однако же нет никакого сомнения в том, что вплоть до настоящего момента результаты, достигнутые в пе­риод его правления, не идут ни в какое сравнение с теми результа­тами, которых смогло достичь либеральное правительство в поли­тической и административной области. Если он чего-то и смог до­биться, то все это так незначительно, незаметно и несущественно, что вряд ли может идти в сравнение с неограниченной властью, ко­торую он сконцентрировал в своих руках и которая позволяет ему пользоваться государственной машиной в таких непомерных мас­штабах.

Диктатура Государства — вот та высшая форма, которую при­нимают насилие и прямое действие, ставшие законом поведения. Вышедшие из-под контроля массы действуют при помощи и по­средством безымянной государственной машины.

Европейские нации вступили в чрезвычайно тяжелый период внутренней жизни, сейчас перед ними стоят в высшей степени труд­ные экономические, юридические и социальные проблемы. Так как же после этого не бояться, что в период правления масс они не направят государственную машину на подавление независимости индивидуума или групп индивидуумов и тем самым окончательно не загубят все наше будущее?

Конкретным примером огосударствления жизни служит одно из самых тревожных явлений последних тридцати лет: небывалый рост полицейских сил во всех европейских странах. Несомненно, что это было вызвано изменениями в социальном составе общест­ва. Каким бы привычным нам ни казался этот факт, я все же нахожу что-то чудовищно парадоксальное в том, что, для того чтобы люди, проживающие в большом современном городе, могли спешить по своим делам или же спокойно прогуливаться, непременно нужно поставить регулировщика. Со стороны любителей порядка было бы наивно думать, что эти силы общественной безопасности, соз­данные для обеспечения порядка, будут всегда гарантировать лишь тот порядок, который от них требуется; неизбежно настанет такой момент, когда они решатся насадить свой порядок, такой, какой, естественно, подходил бы им самим.

Поскольку мы уже начали разговор на эту тему, я хотел бы об­ратить ваше внимание на то, что в разных типах общества одна и та же общественная потребность вызывает совершенно различную реакцию. Когда примерно в 1800 году с появлением нового типа промышленности возникает и новый тип человека — промышлен­ный рабочий, обладающий гораздо большими наклонностями к преступным действиям, чем его предшественник, — во Франции срочно создается усиленный корпус полиции. По тем же причинам к 1810 году и в Англии наблюдается рост преступности — лишь тог­да англичане замечают, что у них фактически нет полицейских. В это время правят консерваторы; что же они делают? Создают по­лицию? Ничего подобного. Они предпочитают, насколько это воз­можно, терпеть преступность. «Мы полагаем возможным допус­тить беспорядок, поскольку считаем его нашей платой за свободу». «В Париже, — пишет Джон Уильям Уорд, — превосходная полиция, но приходится дорого платить за ее услуги. Я предпочел бы, чтобы каждые два-три года на Ратклиф-роуд отрубали голову пяти-шести преступникам, чем позволил, бы терпеть обыски, шпионаж и про­чие махинации, на которые пускаются люди Футе». Таковы два разных представления о функциях и целях Государства. Англичане хотят, чтобы государственность имела границы.

 

 

 

 

 

Ортега-и-Гассет X. Дегуманиза­ция искусства и другие работы: Сб. -М., 1991. - С. 142-152.