Платон.

             Законы

 

Платон (427-347 гг. до н. э.) - крупнейший философ антично­го мира, создатель учения об идеях как метафизических сущностях. Родился в Афинах, был учеником Сократа. В зрелом возрасте основал собственную школу. Расположенная в роще, связанной с именем ми­фического героя Академа, она получила название Академии и просу­ществовала после смерти Платона еще несколько столетий.

Перу Платона принадлежит ряд философских сочинений, на­писанных в жанре диалога. В большинстве из них в качестве главного действующего лица фигурирует Сократ. Самые крупные диалоги «Го­сударство» и «Законы» посвящены философско-правовым вопросам.

«Законы» - произведение, в котором Платон говорит об идеаль­ном, на его взгляд, государственном устройстве и законодательстве. В представлении мыслителя люди по своей природе слабы, порочны и более склонны к злу, чем к добру. Поэтому необходимо иметь эффектив­ное, детально разработанное законодательство, способное регламен­тировать все стороны человеческого существования, вплоть до ин­тимных отношений и вопросов духовной жизни и творчества. 3aконы призваны предохранять общество от разрушительных проявле­ний несовершенств человеческой природы.

В воображаемом государстве господствуют тотальный надзор,, дисциплина и строгость. Этого требует высшая, божественная необходимость. Важнейшим условием поддержания наилучшего зако­нодательства является продуманное воспитание граждан. Люди на­ходятся во власти богов и напоминают марионеток, совершающих: движения, предписываемые божественной волей. Долг граждан -быть рассудительными, почитать богов, героев, предков, родителей, родственников, друзей и всех сограждан.

«Законы» отличаются от диалога «Государство» более де­тальной разработкой вопросов структуры, механизма и функций идеального государства.

 

 

 

Книга третья.

                Историческая необходимость нового законодательства

Афинянин. Все это так. Но что же, скажем мы, дослужило нача­лом государственного устройства? Не будет ли всего легче и лучше рассмотреть это вот с какой точки зрения...

Клиний. С какой?

Афинянин. С той же, с какой должно в каждом отдельном случае рассматривать постепенное уклонение государства то в сторо­ну добродетели, то порока.

Клиний. Что же именно ты разумеешь?

Афинянин. Я разумею безграничную протяженность времени и протекших в нем перемен.

Клиний. Как, как?

Афинянин. Скажи, сможешь ли ты определить, сколько време­ни прошло с тех пор, как существуют государства и объединенные в государства люди?

Клиний. Это совсем нелегко.

Афинянин. Не была ли эта продолжительность огромной и не­измеримой?

Клиний. И даже очень.

Афинянин. Не правда ли, тысячи государств возникали в этот промежуток времени одно за другим, и соответственно не меньшее количество их погибало. К тому же они повсюду проходили через самые различные формы государственного устройства, то стано­вясь большими из меньших, то меньшими из больших или худшими из лучших и лучшими из худших.

Клиний. Это неизбежно.

Афинянин. Не сможем ли мы вскрыть причину этих перемен? Быть может, тогда мы скорее получим указание относительно воз­никновения государственного устройства и происходящих в нем перемен.

Клиний. Отлично, надо постараться сделать это. Ты разъясни свои мысли по этому поводу, а мы последуем за тобой.

Афинянин. Считаем ли мы, что древние сказания содержат в известной мере истину?

Клиний. Какие именно?

Афинянин. Относительно частой гибели людей от потопов, бо­лезней и многого другого, так что осталась лишь незначительная часть человеческого рода.

Клиний. Все это любому покажется весьма вероятным.

Афинянин. Представим же себе один из множества случаев, именно гибель от потопа.

Клиний. И что мы должны об этом думать?

Афинянин. Что избежавшими тогда гибели оказались чуть ли не исключительно горные пастухи — слабые искры угасшего чело­веческого рода, сохранившиеся на вершинах.

Клиний. Очевидно.

Афинянин. Такие люди неизбежно будут несведущими в осталь­ных искусствах, так же, как и в городских взаимных уловках, на­правленных на удовлетворение своекорыстия и честолюбия, и в прочих кознях, измышляемых друг против друга людьми.

Клиний. Это естественно.

Афинянин. Допустим, что государства, расположенные на рав­нинах или у моря, совершенно погибли в то время.

Клиний. Допустим.

Афинянин. Следовательно, мы должны предположить, что пропали и все орудия, а также погибло и все относящееся к искусст­ву государственного правления или к иной какой-либо мудрости, которой с усилием удалось к тому времени достичь. Ибо, дорогой друг, как могло быть открыто что-либо новое, если бы в течение всего времени все это было устроено так, как теперь?

Клиний. Новое было скрыто от тогдашних людей на тысячеле­тия. Лишь тысяча или две тысячи лет прошло с тех пор, как Дедалу стало ясно одно, Орфею — другое, Паламеду — третье, Марсию и Олимпу — все то, что относится к мусическому искусству, Амфиону — все о лире, и многое-многое остальное — другим. Все это возни­кло, так сказать, недавно, чуть ли не вчера.

Афинянин. Великолепно, Клиний! Но ты пропустил друга, жившего действительно вчера.

Клиний. Ты разумеешь Эпименида?

Афинянин. Да, его. Ибо у вас, мой друг, он всех опередил в изо­бретательности; как вы утверждаете, он выполнил на деле то, о чем на словах некогда вещал Гесиод.

Клиний. Да, мы утверждаем это.

Афинянин. Итак, когда случилось это опустошение, дела у лю­дей складывались так: кругом была необозримая страшная пусты­ня, огромная масса земли; все животные погибли, лишь кое-где случайно уцелели стада рогатого скота да племя коз. Эти стада и доста­вляли вначале пастухам скудные средства к жизни,

Клиний. Да и что бы они иначе делали?

Афинянин. Можем ли мы считать, что тогда сохранилось хотя бы, так сказать, воспоминание о государстве, государственном уст­ройстве и законодательстве, о чем у нас теперь и идет речь?

Клиний. Никоим образом.

Афинянин. Однако подобного рода условия повели к возникно­вению всего нынешнего: государств, государственных устройств, ис­кусств, законов; возникла великая испорченность, но и великая доб­родетель.

Клиний. То есть как?

Афинянин. Друг мой, ведь тогдашние люди были незнакомы со многими благами, доставляемыми городами, а также и со многим таким, что этим благам противоположно. Можно ли считать этих людей совершенными в добродетели или в пороке?

Клиний. Прекрасно сказано! Мы улавливаем твою мысль.

Афинянин. Итак, с течением времени и с умножением челове­ческого рода все пришло в нынешнее состояние.

Клиний. Совершенно верно.

Афинянин. Но не сразу, а, как это и естественно, мало-помалу, в течение очень долгого времени.

Клиний. Так это и должно быть.

Афинянин. Думаю, что слишком еще был свеж в памяти недав­ний страх, чтобы люди решились спуститься с возвышенности на равнину.

Клиний. Конечно.

Афинянин. Ввиду своей малочисленности, они с удовольстви­ем взирали друг на друга в те времена, а так как с исчезновением ис­кусств пропали, если так можно сказать, чуть ли не все средства сноситься друг с другом по суше или по морю, то людям не очень-то было возможно встречаться друг с другом. Железо, медь и все руды слились воедино и скрылись под землей, так что стало очень труд­но их извлекать; поэтому редко удавалось тогдашним людям сру­бить дерево. Если где на горах и находили уцелевшее орудие, то оно из-за частого употребления скоро изнашивалось, нового же взять было негде, пока снова не возродилось среди людей искусст­во добычи металла.

Клиний. Каким же образом это произошло?

Афинянин. Как ты думаешь, через сколько поколений это про­изошло?

Клиний. Ясно, что поколений прошло очень много.

Афинянин. Значит, столько же времени или даже долее не существовали тогда и те искусства, для которых нужно железо, медь и тому подобное.

Клиний. Так что же?

Афинянин. И вот в те времена совершенно исчезли во многих местах междоусобия и войны.

Клиний. Каким образом?

Афинянин. Прежде всего тогдашние люди любили друг друга и, вследствие покинутости, относились друг к другу доброжелатель­но; пищу им также не приходилось оспаривать друг у друга, ибо не было недостатка в пастбищах — разве что кое у кого вначале, — а этим-то они в то время и жили по большей части. Не могло у них быть и недостатка в молоке и мясо; кроме того, они охотой добыва­ли себе изрядную пищу. В изобилии имели они одежду, постель, жи­лища и утварь, как обожженную, так и простую; ибо ни одно из ис­кусств, связанных с лепкой и плетением, не нуждается в железе. Оба этих искусства бог даровал людям, чтобы человеческий род, когда ощутит недостаток в железе, все же мог продолжаться и про­цветать. Благодаря этому не было и особенно бедных, так что бед­ность не принуждала людей к вражде. С другой стороны, они не мо­гли также стать богатыми: ведь в те времена у них не было ни золо­та, ни серебра. Самые благородные нравы, пожалуй, возникают в таком общежитии, где рядом не обитают богатство и бедность. Ведь там не будет места ни наглости, ни несправедливости, ни рев­ности, ни зависти. По этой причине люди и благодаря так называе­мому простодушию тогда обладали достоинством: по простоте ду­шевной они считали истинным и повиновались всему тому, что слышали о прекрасном и безобразном. Ибо никто из них не обла­дал той хитростью, которая в наши дни заставляет во всем подозре­вать ложь; они считали истиной все рассказываемое о богах и лю­дях и сообразно этому жили. Потому-то они и были вполне такими, как мы их сейчас изобразили.

Клиний, Я согласен с тобой, да и Мегилл тоже.

Афинянин. Итак, мы признаём, что много поколений прожило подобным образом. По сравнению с людьми, жившими до пото­па, и нынешними они были менее сведущи и опытны в различных искусствах, в том числе и в военном деле, которое применяют те­перь на суше и на море и даже внутри своего государства, называя это «правосудием» или «междоусобием»; при этом и на словах, и на деле изобретаются всякие средства, чтобы причинить друг другу зло и несправедливость. А те люди были более цельными и мужест­венными, а вместе с тем и более рассудительными и вообще более справедливыми. Причину этого мы уже разобрали.

Клиний. Ты прав.

Афинянин. Пусть сказанное нами, со всеми вытекающими от­сюда следствиями, будет иметь одну цель: мы должны понять, была ли нужда в законах у тогдашних людей и кто был их законодателем.

Клиний. Отлично сказано.

Афинянин. Не правда ли, те люди не нуждались в законодате­лях? Да этого обычно и не бывает в такие времена: ведь в тот отре­зок круговращения у них еще не было письменности, но жили они, следуя обычаям и так называемым стародедовским законам.

Клиний. Вполне естественно.

Афинянин. Однако и это есть уже некий вид государственного устройства.

Клиний. Какой же?

Афинянин. Мне кажется, все называют тогдашнее государ­ственное устройство династией. Оно и до сих пор встречается во многих местах как среди эллинов, так и у варваров. Гомер рассказы­вает, что именно так было в месте пребывания Киклопов, говоря:

Нет между ними ни сходбищ народных, ли общих советов;

В темных пещерах они иль на горных вершинах высоких

Вольно живут; над женой и детьми безотчетно там каждый

Властвует, зная себя одного, о других не заботясь.

Клиний. Прелестный, видно, это у вас поэт; кое-какие и другие отрывки, очень изящные, изучали мы из него, правда немногочис­ленные, потому что мы, критяне, не очень-то пользуемся чужезем­ными поэмами.

Мегилл. А мы ими пользуемся, и нам кажется, Гомер превосхо­дит других поэтов подобного рода, хотя он повсюду описывает не лакедемонскую, а скорее какую-то ионийскую жизнь. Сейчас же он прекрасно подтвердил твои слова, изображая, согласно преданию, первоначальный быт киклопов диким.

Афинянин. Да, он это подтверждает; и мы можем взять его в свидетели, что такие государственные устройства некогда сущест­вовали.

Клиний. Отлично.

Афинянин. Вследствие затруднительного положения, создав­шегося после опустошения, люди разделились по родам, с опреде­ленным местопребыванием для каждого, причем господствовал старейший, так как он получил эту власть от отца и матери; за ним следовали остальные, составляя, точно птицы, одну стаю, и они находились под управлением законов наших дедов и наиболее спра­ведливой из всех царской власти.

Клиний. Конечно.

Афинянин. Затем в общение с ними вступает все большее и бо­льшее количество людей, составляя большие по размеру сообщества. Прежде всего они обращаются к земледелию на склонах гор, сооружая ограды из терновника наподобие стен в защиту от зверей и образуя одно общее большое жилище.

Клиний. Очень вероятно, что все это было именно так.

Афинянин. А это разве не будет, вероятным...

Клиний. Что именно?

Афинянин. Что эти большие жилища увеличивались за счет первых, небольших. Каждое из меньших сообществ делилось на ро­ды во главе со старейшиной и имело свои собственные обычаи, возникшие под влиянием раздельного жительства. Благодаря раз­личным родоначальникам и воспитателям они приучались к различ­ным воззрениям на богов и на самих себя. От более порядочных воспитателей они перенимали большую упорядоченность, от мужественных — большую мужественность и точно таким же образом запечатлевали в своих детях и внуках усвоенные ими взгляды. Сло­вом, они вошли в большее сообщество, имея каждый свои законы.

Клиний. Не иначе.

Афинянин. Неизбежно каждому нравились больше свои зако­ны, чужие же — меньше.

Клиний. Конечно.

Афинянин. Так, по-видимому, мы незаметно подошли к началу законодательства.

Клиний. Совершенно верно.

Афинянин. Вслед за этим сошедшиеся неизбежно должны бы­ли сообща избрать некоторых лиц из своей среды, чтобы те рас­смотрели все узаконения, выбрали из них те, которые им больше понравятся, и, ясно их изложив, представили бы на общий совет предводителей и вожаков, игравших роль царей народов. Сами они должны были получить наименование законодателей, назна­чить должностных лиц, а государственный строй изменить, введя вместо династий аристократический образ правления или какой-либо род царской власти.

Клиний. Это было бы последовательно.

Афинянин. Я хочу указать теперь еще и на третью форму государственного устройства, в которой сливаются все виды и состоя­ния государственных правлений и вместе с тем государств.

Клиний. Какая эта форма?

Афинянин. Та, на которую вслед за второй указывает и Гомер, так описывая ее возникновение: «Он основал Дарданию, — говорит он где-то, — когда Илион знаменитый

Не был еще на равнине в то время построен, и люди

Жили тогда на предгорьях богатой потоками Иды»

Эти стихи, так же как и те, где говорится о Киклопах, он из­рек согласно богу и природе. Ибо поэты — это божественное и вдох­новенно поющее племя; нередко, под воздействием Харит и Муз, они касаются и истинных происшествий.

Клиний. Конечно.

Афинянин. Проследим же дальше это подвернувшееся нам пре­дание; быть может, оно даст некоторые указания и для нашей цели. Не правда ли, это стоит сделать?

Клиний. И даже очень.

Афинянин. Так вот, говорим мы, обитателями возвышеннос­тей был основан Илион среди обширной прекрасной равнины, на невысоком холме, омываемом многими реками, стекающими с вы­сот Иды.

Клиний. Говорят, что так.

Афинянин. Не правда ли, можно предполагать, что это произо­шло спустя много времени после потопа?

Клиний. Конечно, спустя много времени.

Афинянин. Потому что люди должны были полностью забыть о только что упомянутом опустошении, если, доверившись каким-то не очень высоким холмам, они решились основать город, несмо­тря на угрозу многих стекающих с высот рек.

Клиний. Ясно, что должно было пройти много времени после несчастья.

Афинянин. Я думаю, тогда было заселено уже много других го­родов ввиду увеличения числа людей.

Клиний. Так что же?

Афинянин. Они-то и выступили в поход против Илиона, возмо­жно даже и по морю, так как все уже безбоязненно им пользова­лись.

Клиний, По-видимому.

Афинянин. Ахейцы же, после десятилетнего ожидания, разру­шили Трою.

Клиний. Конечно.

Афинянин, В течение этого десятилетнего промежутка, пока шла осада Илиона, на родине каждого из осаждающих случилось немало бед из-за сопротивления молодых, которые неблагосклон­но и не по-справедливому приняли воинов, возвращавшихся в свои города и дома, так что произошло немало смертей, убийств и изгна­ний. Но тогдашние изгнанники снова возвратились, переменив свое имя: вместо ахейцев они стали называться дорийцами, так как их собрал тогда Дорией. В этом у вас, лакедемонян, заключается на­чало и конец всех ваших преданий.

Мегилл. Как же иначе?

Афинянин. Точно по внушению бога, мы возвращаемся опять к тому же, с чего начали наше собеседование о законах, хотя и откло­нились в сторону, остановившись на мусическом искусстве и опья­нении. Теперь наше рассуждение дает нам случай снова взяться за нашу тему. Ибо мы пришли опять к лакедемонским учреждениям, правильность которых вы утверждаете, и к критским, родствен­ным с ними в смысле законов. Вот какое преимущество дало нам то, что рассуждение наше отклонилось в сторону, когда мы рассматри­вали некоторые государственные устройства и учреждения: мы по­следовательно рассмотрели три государства, учреждение которых отстояло друг от друга, по-нашему, на огромный промежуток време­ни. Данное же государство или, если угодно, племя представляется нам уже четвертым, некогда учрежденным и поныне сохраняющим свои установления. Не сможем ли мы, Мегилл и Клиний, из всего этого заключить, что учреждено хорошо, а что нет? Какие законы хранят сохраняющееся и уничтожают гибнущее? Какие следует произвести изменения для блага государства? Об этом нам вновь нужно говорить как бы сначала, если только у нас нет возражений против того, что было сказано раньше.

Мегилл. Если бы, чужеземец, некий бог обещал нам, что при вторичной попытке рассмотреть законодательство нам придется услышать рассуждения не хуже и не слабее только что высказан­ных, я лично пустился бы и в дальний путь, и этот нынешний день показался бы мне коротким, хотя теперь как раз стоит пора, когда бог поворачивает от лета к зиме.

Афинянин. Видно, надо рассмотреть и этот вопрос.

Мегилл. Без сомнения.

Афинянин. Перенесемся же мысленно в те времена, когда Лакедемон, Аргос, Мессена и прилегающие области очутились во вла­сти ваших, Мегилл, предков; они решили после этого, как говорит предание, разделить вооруженный народ на три части и учредить три государства: Аргос, Мессену и Лакедемон.

Мегилл. Совершенно верно.

 Афинянин. Темен стал царем Аргоса, Кресфонт — Мессены, ца­рями же в Лакедемоне — Прокл и Еврисфен.

Мегилл. Да, так.

Афинянин. И все их современники поклялись оказывать им по­мощь, если кто захочет упразднить их царскую власть.

Мегилл. Да.

Афинянин. Царская же, клянусь Зевсом, и вообще всякая власть разрушается разве не самими ее носителями? Или мы поза­были уже то, что установили попутно немного раньше?

Мегилл. Как могли мы забыть?

Афинянин. Теперь мы будем настаивать на этом с еще большей определенностью. Похоже, что встретившиеся нам обстоятель­ства привели нас к такому же точно заключению, так что мы будем исследовать не какие-то пустяки, но действительно бывшее и со­держащее истину. Речь идет о следующем: в трех государствах уста­новилась царская власть; каждое из правительств клятвенно обе­щало своим городам соблюдать установленные общие законы отно­сительно управления и подчинения; одна сторона клялась не уси­ливать власти с течением времени и с умножением рода; другая сторона клялась, если указанные условия будут соблюдены прави­телями, самим не низвергать никогда царской власти и другим не способствовать в их попытках подобного рода. Дари обещались по­могать царям и народам, терпящим обиды, а народы — народам и царям. Не так ли?

Мегилл. Да, так.

Афинянин. Цари ли дали такие законы или кто другой, но это было величайшим установлением для сохранения государственно­го строя этих трех государств.

Мегилл. Какое именно?

Афинянин. То, что два государства всегда помогали друг другу против третьего в случае его неповиновения установленным зако­нам.

Мегилл. Это ясно.

Афинянин. Однако большинство требует от законодателей, чтобы они устанавливали такие законы, которые были бы доброво­льно приняты большей частью народа. Это вроде того, как если бы требовали от учителей гимнастики и врачей только приятного упражнения и врачевания для поручаемого их попечению тела.

Мегилл. Совершенно верно.

Афинянин. Но нередко приходится довольствоваться и тем, что без особой боли делают тело здоровым и крепким.

Мегилл. Конечно.

Афинянин. Вот еще какое обстоятельство значительно облег­чило тогдашним людям установление законов...

Мегилл. Какое?

Афинянин. Эти законодатели, устраивая для людей имущест­венное равенство, не имели дела с величайшим препятствием, ко­торое встречается во многих других, получающих законы государ­ствах. Ведь, принимая во внимание, что невозможно установить достаточное равенство без передела земли и отмены долговых обя­зательств, законодатель пытается поколебать что-либо из этого, и тогда все восстают против него, утверждая, что нельзя колебать не­поколебимое, и проклинают того, кто предлагает передел земли и отмену долго», так что положение такого человека становится крайне затруднительным. У дорийцев же и здесь дело обстоит пре­красно и безупречно: земля поделена без споров и нет больших и давних долгов.

Мегилл. Это правда.

Афинянин. Почему же, мои дорогие, эти установления и зако­нодательство имели у них такой дурной исход?

Мегилл. Как? Что именно ты порицаешь?

Афинянин. То, что из создавшихся трех больших сообществ два вскоре извратили свой строй и свои законы и лишь третье со­хранило их, именно ваше государство.

Мегилл. Ты задал нелегкий вопрос.

Афинянин. Однако нам теперь надо рассмотреть его и исследо­вать, чтобы беспечально пройти весь путь, забавляясь разумной старческой забавой, касающейся законов; ведь мы так решили в на­чале пути.

Мегилл. Что ж! Сделаем так, как ты говоришь.

Афинянин. К какому же рассмотрению законов и лиц, их упоря­дочивших, могли бы мы обратиться скорее, чем к этому? И какие более славные и великие государства и установления могли бы мы исследовать?

Мегилл. Нелегко назвать другие взамен этих.

Афинянин. Почти ясно, что тогдашние законодатели считали такое устройство, при котором оказывается взаимная помощь, пригодным не только для Пелопоннеса, но и для всех эллинов в слу­чае если кто из варваров станет их притеснять, — например, когда население Илиона, доверившись ассирийскому могуществу, значи­тельному во времена Нина, неосмотрительно вызвало Троянскую войну. А ведь уцелевшие границы этой державы были тогда еще довольно обширны; подобно тому как мы теперь опасаемся Великого царя, так тогдашние люди боялись создания этого союза. Вторич­ное же взятие Трои вызвало немало нареканий на греков, ибо она составляла часть ассирийской державы. Учитывая все это, прекра­сно, видимо, было придумано и упорядочено единое устройство то­го войска под властью братьев-царей, сыновей Геракла, которое было поделено между тремя государствами. Это гораздо лучше, чем устройство ополчения, пришедшего под Трою. Во-первых, они считали правителей Гераклидов лучшими, нежели правителей Пе­лопидов; затем и войско это они считали превосходящим по добро­детели то, что пришло под Трою, ибо, победив троянцев, ахейцы в свою очередь были превзойдены дорийцами. Не правда ли, все бы­ло устроено тогдашними законодателями именно так и с такой це­лью?

Мегилл. Конечно.

Афинянин. Итак, естественно было им считать, что такое по­ложение сохранится незыблемым на долгое время, так как они по­делили между собой немало трудов и опасностей, находились под властью единого рода братьев-царей да к тому же и вопросили мно­го разных прорицателей, в том числе и Дельфийского Аполлона.

Мегилл. И это было естественно.

Афинянин. Но все это ожидаемое величие, видно, быстро тог­да рассеялось, за исключением, как мы теперь указали, небольшой части вашей области, которая никогда не прекращает войны про­тив остальных двух частей, даже и в наши дни. Между тем возник­ший тогда единый и согласованный образ мыслей создал бы мощь, непобедимую на войне.

Мегилл. Не иначе.

Афинянин. Как же, каким путем все это погибло? Разве не стоит рассмотреть, какая судьба погубила столь совершенную систему?

Мегилл. Если этим пренебречь, то, рассматривая что-либо другое, с трудом можно было бы понять, как законы и государствен­ный строй сохраняют величие прекрасных деяний или, наоборот, совсем его губят.

Афинянин. Значит, как кажется, мы счастливо напали на пред­мет, достойный рассмотрения.

Мегилл. Несомненно.

Афинянин. Не правда ли, дорогой мой, видя возникновение че­го-то прекрасного, пригодного для создания удивительных вещей, все люди так же, как мы сейчас, забывают о том, хорошо ли сумеет кто-либо этим воспользоваться и как? Вот и мы теперь, пожалуй, рассуждали об этом неверно и несообразно с природой, так же как и все, при таком подходе, относительно любых других вещей.

Мегилл. Скажи, в чем дело? И к чему относится это твое заме­чание?

Афинянин. Друг мой, сейчас я сам себе смешон. Когда я обра­тил внимание на то войско, о котором у нас идет речь, оно показа­лось мне превосходным и чудесным эллинским достоянием, — если бы, повторяю, им тогда умело воспользовались.

Мегилл. Но ведь ты говорил обо всем хорошо и разумно, и мы хвалили тебя.

Афинянин. Может быть. По крайней мере, я думаю, что при ви­де чего-то великого, имеющего большую силу и мощь, у всякого тот­час же создается впечатление, что если бы обладатель этой вели­кой силы умел ею пользоваться, то, совершая много чудесных дел, он непременно бы благоденствовал.

Мегилл. Разве это не верно? Каков же твой взгляд?

Афинянин. Посмотри, на что обращает внимание тот, кто пра­вильно высказывает похвалу этого рода. Но сначала поговорим о том, о чем у нас шла теперь речь: если бы тогдашние устроители су­мели надлежащим образом поставить войско, то как бы они этим воспользовались? Если бы они непоколебимо установили войско так, чтобы самим быть свободными, властвовать над кем угодно и вообще среди всех людей, эллинов и варваров, совершать то, что было бы предметом вожделения и для них самих, и для их потом­ков, то они сохранили бы войско на вечные времена. Разве это не заслужило бы им похвалы?

Мегилл. И даже очень.

Афинянин. Так же точно при виде большого богатства и осо­бых отличий знати, равно как и других подобных вещей, всякий об­ратит внимание на это и скажет то же самое, то есть что посредст­вом этого можно достичь исполнения всех или по крайней мере большинства достойных упоминания желаний.

Мегилл. Естественно.

Афинянин. Скажи, нет ли у всех людей одного общего жела­ния, к выяснению которого и стремится наше рассуждение, как са­мо оно о том говорит?

Мегилл. Какое же это желание?

Афинянин. Чтобы все происходящее, а если не все, то хотя бы все человеческое, делалось по приказу нашей души.

Мегилл. Хорошо бы!

Афинянин. Так как все мы всегда желаем этого — и дети, и ста­рики, то не правда ли, мы неизбежно в конце концов об этом же мо­лимся?

Мегилл. Конечно.

Афинянин. Для дорогих нам людей мы в наших молитвах про­сим того же, чего они просят сами себе.

Мегилл. Да.

Афинянин. Сын дорог отцу: он — ребенок, а тот — взрослый.

Мегилл. Конечно.

Афинянин. Однако многое из того, о чем молит для себя ребе­нок, отец просит богов отвратить, — чтобы это никогда не исполни­лось по молитвам сына.

Мегилл. Ты говоришь о молитвах неразумного юноши.

Афинянин. Когда отец, будучи стариком или очень еще моло­дым и не имея понятия о том, чтб прекрасно и что справедливо, усердно молится, а сам находится в состоянии, подобном тому, ко­торое испытывал Тесей в отношении злополучно погибшего Иппо­лита, как ты думаешь, станет ли сын, зная это, молиться с ним заод­но?

Мегилл. Я понимаю, о чем ты говоришь. Мне кажется, ты утверждаешь, что должно желать и молиться не о том, чтобы все следовало нашей воле, но скорее, чтобы воля следовала за нашим разумением, так что и государству, и каждому из нас должно молиться и хлопотать о том, чтобы обладать умом.

Афинянин. Да, я помню и хочу напомнить вам, что законода­тель, человек государственный, должен устанавливать распорядок законов, имея в виду всегда именно это. Вспомним, о чем мы гово­рили вначале: вашим требованием было, чтобы хороший законода­тель устанавливал все свои узаконения ради войны. По-моему, это значило бы устанавливать законы только ради одной добродетели, между тем как их четыре. Должно иметь в виду всю совокупность добродетелей, в особенности же первую, руководящую доброде­тель, а именно разумность, ум и [верное] мнение вместе с любовью и желанием, следующими за ними. Так что наше рассуждение снова вернулось к тому же, и я снова повторяю то, что сказал тогда — в шут­ку или серьезно, как хотите: я утверждаю, что для того, кто не обла­дает умом, опасно пользоваться молитвами, потому что обычно со­вершается противоположное его желаниям. Однако, если угодно, примите мои слова всерьез. Я ожидаю, что вы, следуя за рассужде­нием, изложенным несколько раньше, найдете теперь, что причи­на гибели царей и всех их замыслов не трусость и отсутствие военных знаний у правителей и тех, кому надлежит подчиняться, но всевозможная порочность другого рода, в особенности же неведе­ние величайших человеческих дел. Что тогда это произошло имен­но так, да и теперь кое-где случается и в последующее время будет происходить не иначе, я, если хотите, попробую показать по по­рядку и по мере сил разъяснить это вам как моим друзьям.

Клиний. Чужеземец, было бы в высшей степени неуместно восхвалять тебя на словах; лучше пусть это покажут наши дела. Мы усердно будем следить за твоим рассуждением: ведь именно таким образом свободнорожденный человек всего более обнаруживает свое одобрение или порицание.

Мегилл. Превосходно, Клиний. Мы поступим, как ты гово­ришь.

Клиний. Да будет так, если угодно богу. Только бы ты продол­жал.

Афинянин. Итак, следуя дальнейшему ходу нашего рассужде­ния, мы теперь утверждаем, что ту власть погубило тогда величай­шее неведение, так же как оно по своей природе совершает это и ныне. При таком положении дела законодателю надо постараться, сколь возможно, внедрить в государстве разумность, неразумие же как можно скорее изъять.

Клиний. Очевидно.

Афинянин. Какое же неведение может быть названо по спра -ведливости величайшим? Посмотрите, согласны ли вы с тем, что я говорю. Я полагаю, что следующее...

Клиний. Какое?

Афинянин. Когда кто-нибудь не любит, но ненавидит то, что ему кажется прекрасным и добрым, кажущееся же скверным, не­справедливым любит и приветствует. Эту несогласованность стра­дания и удовольствия с разумным мнением я считаю крайним и ве­личайшим неведением, так как оно принадлежит большей части ду­ши. Часть души, испытывающая скорбь и удовольствие, это все рав­но что народное большинство в государстве. Когда душа противится знаниям, [правильным] мнениям или разуму, от приро­ды предназначенным править, это я признаю неразумием, так же как и в государстве, когда большинство не повинуется правителям и законам. То же самое происходит и в каждом отдельном челове­ке, если имеющиеся в душе прекрасные понятия порождают лишь свою прямую противоположность. Все это я счел бы самым пороч­ным неведением как для государства, так и для каждого отдельного гражданина, исключая разве только ремесленников. Улавливаете ли вы, чужеземцы, смысл моих слов?

Клиний. Мы понимаем, друг мой, и согласны с тем, что ты го­воришь.

Афинянин. Так пусть же это будет у нас так постановлено и вы­ражено: невежественным гражданам нельзя поручать ничего отно­сящегося к власти; их должно поносить как невежд, даже если они и горазды рассуждать и наловчились во всевозможных душевных тонкостях и извивах. Людей же противоположного склада должно называть мудрыми, хотя, как говорят, им многое и невдомек; как людям разумным, им надо поручать управление. В самом деле, дру­зья мои, без лада может ли родиться хоть какой-то вид разумности? Это невозможно. Всего справедливее было бы назвать самой боль­шой мудростью прекраснейшую и величайшую гармонию. Ей причастен тот, кто живет сообразно с разумом; а кто ее лишен, тот раз­рушитель своего дома и никогда не будет спасителем государства, но как невежда вечно все будет делать наоборот. Итак, пусть, сог­ласно только что сказанному, это считается установленным.

Клиний. Да будет так.

Афинянин. Необходимо, чтобы в государствах были правители и подчиненные.

Клиний. Как же иначе?

Афинянин. Прекрасно. Но на каких основаниях одни должны править, а другие подчиняться в больших государствах и малых се­мьях? Одно из таких оснований — отцовская и материнская вдасть да и вообще правильно повсюду понимаемая родительская власті» над потомством.

Клиний. Конечно.

Афинянин, Кроме того, благородные должны править неблаго­родными; и, в-третьих, следовательно, старшие должны править, младшие подчиняться.

Клиний. Да.

Афинянин. В-четвертых, рабы должны подчиняться, а их гос­пода — править.

Клиний. Как же иначе?

Афинянин. В-пятых, я думаю, должен править сильный, а сла­бый ему подчиняться.

Клиний. Ты указал на необходимый вид власти.

Афинянин. К тому же это самая распространенная и сообраз­ная с природой власть для всех живых существ, как некогда сказал фиванец Пиндар. Но главнейшим требованием является, по-видимому, шестое, чтобы несведущий следовал за руководством разум­ного и был под его властью. Впрочем, о мудрейший Пиндар, по мо­ему мнению, это, пожалуй, и не противоречит природе; я бы ска­зал, что природе соответствует не насильственная власть закона, но добровольное ему подчинение.

Клиний. Совершенно верно.

Афинянин. Седьмой вид власти можно назвать счастливым и угодным богам; мы установим его в зависимости от жребия: вынув­ший жребий должен править, не вынувший — отступиться и подчи­няться. Мы признаём это в высшей степени справедливым.

Клиний. Совершенно верно.

Афинянин. «Видишь ли ты, законодатель, — шутя сказали бы мы тому, кто с легким сердцем приступает к установлению зако­нов, — сколько есть обоснований власти, по природе своей проти­воречивых. Ныне мы открыли некий источник раздоров, о кото­ром ты должен подумать. Прежде всего рассмотри вместе с нами, в чем и как погрешили против сказанного сейчас цари Аргоса и Мессены, погубившие, таким образом, и самих себя, и великую в ту по­ру мощь эллинов. Ведь они знали в высшей степени верное изрече­ние Господа, что часто половина больше целого: например, когда захватить целое опасно, а половины вполне достаточно, то, думал он, достаточное больше чрезмерного, так как оно лучше его».

Клиний. Совершенно правильно.

Афинянин. Что же, по-нашему, причина гибели в каждом от­дельном случае коренилась прежде всего в царях или же в народе?

Клиний. Вероятнее то, что бывает чаще: это болезнь царей, живущих заносчиво из-за роскоши.

Афинянин. Итак, очевидно, что прежде всего это постигло тог­да царей. Они желали стоять выше установленных законов и не бы­ли согласны друг с другом в том, в чем поклялись и что на словах одобряли. Разногласие же, как мы утверждаем, — это величайшее невежество, хотя и кажется мудростью. Оно-то и погубило все из-за небрежности и досадной необразованности.

Клиний. По-видимому.

Афинянин. Отлично. Как же мог бы тогдашний законодатель уберечься от возникновения этого зла? Клянусь богами, теперь-то не мудрено это знать и нетрудно высказать; но если бы кто предви­дел это тогда, он был бы мудрее нас.

Мегилл. Что ты разумеешь?

Афинянин. Теперь это можно понять, если обратить внимание на то, что произошло у вас, Мегилл, и нетрудно сказать, что должно было тогда случиться.

Мегилл. Скажи яснее.

Афинянин. Всего яснее будет, пожалуй, сказать вот как...

Мегилл. Как?

Афинянин. Если, забыв меру, слишком малому придают что-ли­бо слишком большое: судам — паруса, телам — пищу, а душам — власть, то все идет вверх дном; исполнившись дерзости, одни впа­дают в болезни, другие — в несправедливость, это порождение вы­сокомерия. Но к чему мы клоним речь? Вот к чему: смертная душа, друзья мои, не может по своей природе, если она молода и безот­ветственна, вынести величайшей среди людей власти; разум ее преисполняется тяжелейшим недугом неразумия, и она начинает ненавидеть ближайших друзей, а это вскоре губит ее и уничтожает всю ее мощь. Только великие законодатели, познав соразмерное, могут этого остеречься. Теперь весьма легко догадаться, что тогда случилось. По-видимому, вот что...

Клиний. Да?

Афинянин. Некий бог, провидящий будущее, заботился о вас. Он сделал более умеренной царскую власть, установив вместо од­ного двойной царский род. Затем некая человеческая природа, сое­динившись с какой-то божественной силой, поняла, что вашу власть все еще лихорадит, и соединила рассудительную мощь ста­рости с гордой силой происхождения, установив в важнейших де­лах равнозначность власти двадцати восьми старейшин и царской власти. Третий же спаситель вашего государства, видя, что его все еще обуревают страсти, как бы узду набросил на него в виде власти эфоров, близкой к выборной власти. Потому-то у вас царская власть, возникнув из смеси надлежащих частей, была умеренной и, сохранившись сама, оказалась спасительной и для других. Между тем при Темене, Кресфонте и тогдашних законодателях, кто бы они ни были, даже и удел Аристодема не был бы сохранен, ибо они были недостаточно опытными в законодательстве: иначе они не сочли бы возможным с помощью клятв укрощать молодую душу, по­лучившую такую власть, что из нее легко могла возникнуть тира­ния. Но бог указал, какой и раньше и теперь должна быть постоян­но пребывающая власть. Как я сказал раньше, ничего мудреного нет, если мы теперь это знаем: ведь нетрудно судить на примере прошлого. Но если бы тогда кто-нибудь мог это предвидеть и был в состоянии сделать власть более умеренной и единой вместо тройственной, он спас бы все прекрасное, что тогда было придумано, и никогда не двинулось бы ни персидское, ни какое иное войско про­тив Эллады и не отнеслось бы к нам презрительно, как к малодо­стойным людям.

Клиний. Ты верно говоришь.

Афинянин. Эллины постыдно защищались против них, Кли­ний. Не потому постыдно, что тогда не было одержано прекрасных побед в сухопутных и морских сражениях, но, полагаю, вот почему: во-первых, из трех существовавших тогда государств лишь одно сражалось за Элладу, остальные же два настолько низко пали, что одно из них даже препятствовало Лакедемову защищаться, ведя по мере сил с ним войну, другое же, а именно Аргос, первенствовав­шее при тогдашнем разделе, не повиновалось призыву идти против варваров и не пошло. Много можно было бы привести примеров из тогдашней войны, которые вовсе не свидетельствуют в пользу Эл­лады. Было бы, даже неверно утверждать, что Эллада себя защити­ла. Если бы афиняне и лакедемоняне, следуя общему замыслу, не отвратили надвигавшегося рабства, то почти смешались бы между собой все эллинские племена, а также варварские с эллинскими и эллинские с варварскими, подобно тому как эллины, находящиеся теперь под властью персов, живут скверно, в рассеянии: их то разъе­диняют, то объединяют.

Вот в чем, Клиний и Мегилл, можем мы упрекнуть тех давних так называемых государственных людей и законодателей, равно как и нынешних. Вскрывая причины их неудач, мы станем отыски­вать, что же надо делать вместо этого. Вот, например, то, что мы сейчас сказали: не надо устанавливать законами могущественные и несмешанные власти, принимая во внимание, что государство дол­жно быть свободным, разумным и дружественным самому себе; за­конодатель должен давать законы, имея в виду именно это.

Не станем удивляться тому, что нередко, выдвинув какое-либо положение, мы утверждаем, что его-то и должен иметь в виду зако­нодатель в своем законодательстве, между тем как у нас всякий раз, казалось бы, выдвигаются различные положения; надо принять в расчет следующее: когда мы утверждаем, что должно иметь в виду рассудительность, или разумность, или дружбу, то ведь это не раз­ные точки зрения, но все одна и та же. Поэтому не будем смущаться разнообразием подобных выражений.

Клиний. Попытаемся поступить так, когда вернемся к нашему рассуждению. Поведай нам о дружбе, разумности и свободе, кото­рые, по твоим словам, должны быть целью законодателя.
Афинянин. Слушай же! Есть два как бы материнских вида госу­дарственного устройства, от которых, можно сказать по праву, ро­дились остальные. Было бы правильно указать на монархию как на первый из них, и на демократию как на второй. Монархия достигла высшего развития у персов, демократия — у нас. Почти все осталь­ные виды государственного устройства, как я сказал, представляют собой пестрые соединения этих двух. Чтобы существовала свобода и дружба в соединении с разумностью, неизбежно надо быть прича­стным и к тому и к другому виду. Этого требует наше рассуждение, утверждающее, что государство, непричастное к ним, не может иметь хорошего строя.

Клиний. Конечно.

Афинянин. Персы более, чем было должно, полюбили монархическое начало, афиняне — свободу; вот почему ни у тех ни у дру­гих нет умеренности. В лакедемонском и критском государствен­ном устройстве больше меры; у афинян и у персов в старину тоже так было, теперь же в меньшей степени. Причины этого мы ра­зобрали. Не так ли?

Клиний. Вполне, если только завершим нашу задачу.

Афинянин. Итак, внимание! Персы при Кире держались сере­дины между рабством и свободой и стали сначала свободными са­ми, а затем — господами над многими другими. Но, будучи правите­лями, они уделяли подчиненным долю в свободе и относились к ним как к равным, так что воины были в большой дружбе с воена­чальниками и охотно шли навстречу опасности. Если кто из них был разумен и мог подать совет, царь не завидовал, но позволял быть откровенным и ценил тех, кто мог быть советчиком; он давал им возможность публично проявлять свою разумность, и потому в ту пору персам все удавалось — благодаря свободе, дружбе и обмену мнениями.

Клиний. По-видимому, все было так, как ты говоришь.

Афинянин. Почему же это погибло при Камбисе н снова почти возродилось при Дарий? Хотите, прибегнем в наших рассуждениях к своего рода предвидению?

Клиний. Да, это приведет наше рассмотрение к той цели, ко­торую мы себе поставили.

Афинянин. Я догадываюсь относительно Кира, что в общем он был хорошим полководцем и любил свое государство, но совершен­но не понимал правильного воспитания и не проявил разума как домохозяин.

Клиний. Можем ли мы это утверждать?

Афинянин. Видно, он с юных лет и в продолжение всей своей жизни был в военных походах, воспитание же своих детей поручил женщинам. А те воспитали их в сознании, что они счастливы и бла­женны от рождения и ни в чем более не нуждаются. Эти женщины принуждали всех ни в чем не противоречить детям и делать вид, то­чно они вполне счастливы, а также восхвалять все их слова и поступ­ки. Вот как они их воспитали.

Клиний. Прекрасное рисуешь ты воспитание!

Афинянин. Это женское воспитание — женщин царского дво­ра, недавно разбогатевших, ибо ввиду недостатка мужчин — они за­няты войной и многими опасными делами — именно эти женщины воспитывали детей.

Клиний. Это понятно.

Афинянин. Отец приобрел для них обширные стада крупного и мелкого скота, толпы рабов и много другого имущества. Но он не знал, что те, кому он собирался передать все это, получают воспи­тание не на отечественный лад: ведь персы — пастухи, дети суровой страны; потому и воспитание их суровое, умеющее создать силь­ных и крепких пастухов, способных жить под открытым небом, бодрствовать и в случае нужды нести военную службу. Между тем Кир просмотрел, что его сыновьям было женщинами и евнухами дано гибельное воспитание, слывущее счастливым, воспитание на мидийский лад, из-за чего они стали такими, какими и должны бы­ли стать воспитанные без наказаний. После смерти Кира власть пе­решла к его сыновьям, развращенным негой и ненасытностю. Из них сперва один убил другого, не желая терпеть себе равного, а за­тем и сам, безумствуя от пьянства и невоспитанности, потерял свою власть из-за мидян и известного тогда евнуха, который прези­рал Камбиса за его глупость.

Клиний. Да, так рассказывают об этом, и, видно, все и было именно так.

Афинянин. Говорят, что власть снова перешла к персам благо­даря Дарию и Семи.

Клиний. Так что же?

Афинянин. Рассмотрим это по порядку. Ведь Дарий не был сы­ном царя и не получил изнеженного воспитания. Встав у власти, ко­торую он получил как один из Семи, он разделил государство на семь частей, от которых кое-что осталось до наших дней, точно сновиде­ние, напоминающее о былом; затем он установил законы, введя не­кое всеобщее равенство: он обусловил законом Кирову дань, кото­рую тот обещал персам, и дружелюбно общался со всеми персами, привлекая персидский народ деньгами и подарками. Поэтому войс­ка охотно добавили к его землям не меньше, чем оставил Кир. После Дария Ксеркс был снова воспитан на царский, изнеженный, лад. «Ах, Дарий, Дарий, — по праву, пожалуй, можно было бы сказать, — как это ты не понял беды Кира и воспитал Ксеркса в тех же нравах, что Кир Камбиса!» Так как Ксеркс вырос в тех же условиях, что и Камбис, он и претерпел примерно то же самое. Приблизительно с это­го времени у персов уже не было на самом деле Великого, царя — раз­ве что только по имени. По-моему, причина здесь не в судьбе, но в дур­ном образе жизни, какой ведут большей частью дети особо богатых людей и тиранов. Под влиянием такого воспитания ни в коем случае нельзя отличиться в добродетели — ни в детстве, ни в зрелом возрас­те, ни в старости. На это-то, утверждаем мы, и должен обратить вни­мание законодатель, а также и мы теперь в нашей беседе. Надо от­дать справедливость, лакедемоняне, вашему государству: вы ни част­ному лицу, ни царю, ни богатому, ни бедному не уделяете особых по­честей и не создаете для них особых условий воспитания, кроме тех, которые возвестил вам изначально божественный законодатель от имени некоего божества. Ибо в государстве не должно существовать чрезмерных почестей лишь за то, что такой-то отличается богатст­вом, быстротой, красотой либо силой, если все это не сопровождает­ся какой-либо добродетелью, и даже за добродетель, если при этом отсутствует рассудительность.

Мегилл. Что ты имеешь в виду, чужеземец? Афинянин. Мужество не есть ли часть добродетели?

Мегилл. Как же иначе?

Афинянин. Так выслушай же мое слово и сам рассуди: хотел бы ты иметь в своем доме или соседом человека очень мужественного, но нерассудительного и разнузданного?

Мегилл. Боже избави!

Афинянин. Ну, а мастера, мудрого в каком-либо искусстве, но несправедливого?

Мегилл. Никоим образом.

Афинянин. Но ведь справедливость не встречается отдельно от рассудительности?

Мегилл. Конечно, нет.

Афинянин. И так же точно не лишен рассудительности описан­ный нами сейчас мудрый человек, чьи удовольствия и страдания со­гласуются с верными мнениями и вытекают из них?

Мегилл. Да.

Афинянин. Рассмотрим же еще следующее по поводу государст­венных почестей — правильно ли они каждый раз воздаются или нет...

Мегилл. Что именно?

Афинянин. Если рассудительность одиноко пребывает в душе, без всей остальной добродетели, то какой она будет по справедли­вости — ценной, или наоборот?

Мегилл. Не знаю, как и сказать.

Афинянин. Это удачный ответ, ибо, что бы ты ни сказал, все, по-моему, было бы невпопад.

Мегилл. Значит, получилось все к лучшему.

Афинянин. Отлично. Ведь то, добавление чего обусловливает ценность, достойно не слова, но скорее полного молчания.

Мегилл. Мне кажется, ты говоришь именно о рассудительности.

Афинянин. Да. Из остального самым правильным будет выше всего ценить то, что с этим добавлением приносит нам наиболь­шую пользу, а то, что приносит меньше пользы, ставить на втором месте, и так все по порядку займет подобающее ему место.

Мегилл. Действительно, это так.

Афинянин Что же? Подобное распределение ценностей не входит разве в задачу законодателя?

Мегилл. Вполне.

Афинянин Согласен ли ты предоставить ему такое распределе­ние в каждом деле, даже в мелочах? Или, так как и мы — ревнители законов, не попытаться ли нам со своей стороны произвести троя­кое различение, выделив самое важное, а затем — стоящее на вто­ром и на третьем месте?

Мегилл. Конечно.

Афинянин. Итак, мы утверждаем, что государство, желающее себя сохранить и по мере человеческих сил быть счастливым, дол­жно по необходимости правильно различать ценности. Но самое ценное по праву — это блага, относящиеся прежде всего к душе, ес­ли в ней есть рассудительность, затем прекрасные качества тела и, в-третьих, так называемые блага, относящиеся к имуществу и достат­ку. Если какой-нибудь законодатель или какое-то государство выйдут за эти пределы, оценив наиболее высоко достаток или поместив, в смысле ценности, низшее перед высшим, он совершит дело и негосу­дарственное, и нечестивое. Согласны мы с этим или нет?

Мегилл. Конечно, согласны!

Афинянин. Несколько дольше распространиться об этом заста­вило нас рассмотрение персидского государственного устройства. Мы видим, что оно с каждым годом становится хуже. Причина же заключается в том, что персы чрезмерно лишили народ свободы и дали более, чем следует, развернуться деспотическому началу, так что в их государстве погибли общность и дружба. С их падением со­вет правителей, совещаясь, имеет в виду не благо подданных и на­рода, но лишь свою собственную власть. Если они находят хотя бы малейшую выгоду для себя, они разрушают города, сжигают и опус­тошают даже дружественные племена, сея повсюду беспощадную ненависть; поэтому-то их все и ненавидят. Когда случается надоб­ность, чтобы народы сражались за них, они не встречают никакой готовности подвергаться вместе с ними опасностям и сражаться за них, так что все их неисчислимые полчища оказываются непригод­ными для войны. И вот, точно у них недостаток людей, нанимает они наемников и думают найти спасение при помощи чужеземцев. К тому же они поневоле обнаруживают свое неведение, показывая своими поступками, что все считающееся ценным и прекрасен» в государстве — всегда пустяк в сравнении с золотом и серебро».

Мегилл. Совершенно верно.

Афинянин. Этим можно заключить наше доказательство, что у персов теперь все устроено неправильно из-за жестокого рабства и деспотизма.

Мегилл. Безусловно.

Афинянин. Теперь, после этого нам нужно точно так же разо­брать аттическое государственное устройство, чтобы показать, что полная свобода и независимость от всякой власти гораздо хуже уме­ренного подчинения другим людям. Во времена персидского нашест­вия на эллинов и чуть ли не на все племена, живущие в Европе, у нас еще существовал древний государственный строй, где правительст­венные должности основывались на имущественном цензе четырех классов. Владычицей у нас была некая совестливость, благодаря кото­рой мы охотно жили в подчинении тогдашним законам. К тому же ве­личина персидского войска и флота нагнала на нас безысходный страх; мы еще больше подчинялись властям и законам, и благодаря этому среди нас воцарилась большая взаимная дружба. Ибо почти за десять лет до Саламинской битвы прибыло персидское войско во гла­ве с Датисом, которого Дарий послал прямо против афинян и эретрийцев, чтобы их поработить, причем угрожал ему смертью, если он это не выполнит. Датис при помощи многочисленного войска в корот­кое время совершенно завладел Эретрией, а в наше государство пус­тил страшную весть, будто ни один эретриец от него не ушел, так как его солдаты, взявшись за руки, оцепили всю Эретрию. Это известие — верное или нет, — откуда бы оно ни исходило, поразило остальных эл­линов, в том числе и афинян. Они разослали во все стороны гонцов, но никто не хотел оказать им помощи, кроме лакедемонян. Помешала ли им тогдашняя их война с Мессеной или что другое — этого мы не знаем, — но они пришли на день позже Марафонской битвы. После этого прибыло известие о больших приготовлениях и бесчисленных угрозах со стороны царя; однако через некоторое время стало извест­но, что Дарий умер, власть же перешла к его молодому, горячему сы­ну, который вовсе и не думал прекратить наступление. Афиняне пола­гали, что все это готовится именно против них — из-за Марафонской битвы. Узнав, что уже подкапывают Афон, а через Геллеспонт наво­дят мост, и услышав о множестве судов, они решили, что им нет спа­сения ни на суше, ни на море и что никто им не поможет; ведь они по­мнили, что во время первого нашествия и эретрийских событий им никто не помог и не пожелал рискнуть стать их союзником. То же са­мое, ожидали они, постигнет их и на суше; в то же время и на море бы­ло очень трудно спастись, ибо там находилось более тысячи судов. Оставался один-единственный лишь выход, слабый и почти безна­дежный: оглянувшись на предшествовавшие события, они заметили, что сражались и тогда при обстоятельствах, казавшихся очень труд­ными, однако победили. Опираясь на эту надежду, они обрели прибе­жище только в самих себе и в богах. Все это и господствовавший тог­да страх, возникший под влиянием прежних законов и заставлявший им подчиняться, внушили им взаимную дружбу. В предшествовавших рассуждениях мы нередко называли этот страх совестливостью. Мы утверждаем, что ей должны служить те, кто намерен быть счастли­вым. Лишь презренные трусы свободны от этого страха. Кого не ох­ватил бы тогда этот ужас, тот не собрался бы с духом и не дал бы отпо­ра, не защитил бы святынь, могил, родины, своих домашних и дру­зей, не пришел бы им на помощь, но все мы были бы рассеяны пооди­ночке и разбросаны по миру.

Мегилл. Чужеземец, ты говоришь все правильно и достойно самого себя и своей родины.

Афинянин. Так обстоит дело, Мегилл. Перед тобой можно по праву излагать события того времени, так как ты одной породы с твоими предками. Посмотри же, вместе с Клини ем, имеет ли то, о чем мы говорили, какое-то отношение к законодательству. Ибо я распространяюсь об этом не для того, чтобы только говорить, но ради предмета нашего рассуждения. Ведь вы видите; каким-то обра­зом мы, афиняне, оказались в том же положении, что и персы, хотя те ведут народ к всевозможному порабощению, мы же, наоборот, направляем людей к всевозможной свободе. Какой же отсюда вы­вод? Ведь наши прежние рассуждения в известном смысле были прекрасны.

Мегилл. Хорошо сказано, но попытайся еще лучше разъяснить нам свои слова.

Афинянин. Пусть будет так. Друзья мои, когда были в силе на­ши древние законы, народ ни над чем не владычествовал, но в неко­тором смысле добровольно им подчинялся.

Мегилл. О каких законах ты говоришь?

Афинянин. Прежде всего о тогдашних законах относительно мусического искусства, если уж разбирать с самого начала чрезмер­ный расцвет свободной жизни. Тогда у нас мусическое искусство различалось по его видам и формам. Один вид песнопений состав­ляли молитвы к богам, называемые гимнами; противоположность составлял другой вид песнопений — их по большей части называют френами; затем шли пэаны и, наконец, дифирамб, уже своим на­званием намекающий, как я думаю, на рождение Диониса. Как не­кий особый вид песнопений дифирамбы называли «номами», а точ­нее — «кифародическими номами». После того как это и кое-что другое было установлено, не дозволено стало злоупотреблять обра­щением одного вида песен в другой. Распознать же их суть, а вместе с тем найти их знатока, а найдя, наказать неповинующегося — это не было делом свистков и нестройных криков толпы, как теперь; и не рукоплесканиями воздавали хвалу, но было постановлено, что­бы те, кто занимается воспитанием, выслушивали их в молчании до конца; дети же, их руководители и большинство народа вразумля­лись при помощи указующего жезла. При таком порядке большинс­тво граждан охотно повиновалось и не осмеливалось высказывать шумом свое суждение. После этого с течением времени зачинщика­ми невежественных беззаконий стали поэты, одаренные по приро­де, но не сведущие в том, что справедливо и законно в области Муз. В вакхическом исступлении, более должного одержимые на­слаждением, смешивали они френы с гимнами, пэаны с дифирам­бами, на кифарах подражали флейтам, все перемешивая между со­бой; невольно, по неразумию, они извратили мусическое искусст­во, словно оно не содержало никакой правильности и словно мери­лом в нем служит только наслаждение, испытываемое тем, кто получает удовольствие, независимо от его собственных качеств. Сочиняя такие творения и излагая подобные учения, они внушили большинству беззаконное отношение к мусическому искусству и дерзкое самомнение, заставлявшее их считать себя достойными судьями. Поэтому-то театры, прежде спокойные, стали оглашаться шумом, точно зрители понимали, что прекрасно в музах, а что нет; и вместо господства лучших в театрах воцарилась какая-то непри­стойная власть зрителей. Если бы при этом здесь возникло только господство благородных людей из народа, еще не было бы чрезмер­ной беды. Но теперь с мусического искусства началось у нас всеоб­щее мудрствование и беззаконие, а за этим последовала свобода. Все стали бесстрашными знатоками, бесстрашие же породило бес­стыдство. Ибо это дерзость — не страшиться мнения лучшего чело­века и, пожалуй, худшее бесстыдство — следствие чересчур далеко зашедшей свободы.

Мегилл. Совершенно верно.

Афинянин. За этой свободой последовало нежелание подчинять­ся правителям, затем стали избегать подчинения отцу с матерью, всем старшим и их вразумлениям, а в конце концов появилось стрем­ление не слушаться и законов. Достигнув этого предела, уже не обра­щают внимания на клятвы, договоры и даже на богов; здесь проявля­ется так называемая древняя титаническая природа; в своем подра­жании титанам люди вновь возвращаются к прежнему состоянию и ведут тяжелую жизнь, преисполненную бедствий. Однако ради чего это нами сказано? Мне кажется, наше рассуждение нужно иной раз осаживать, точно коня: иначе нас понесет необузданность речи. Нам надо, по пословице, не ронять с осла нашей поклажи. Вот поче­му я и задаю вопрос: ради чего это сказано?

Мегилл. Отлично.

Афинянин. Это сказано вот ради чего...

Мегилл. А именно?

Афинянин. Мы утверждали, что законодатель должен иметь в виду троякую цель: чтобы устраняемое государство было свобод­ным, внутренне дружелюбным и обладало разумом. Так было сказа­но, не правда ли?

Мегилл. Совершенно верно.

Афинянин. Ради этого мы выбрали, с одной стороны, самый де­спотический, а с другой — самый свободный государственный строй. Посмотрим же теперь, какой из них более правильный. Ес­ли ввести и там и тут некоторую умеренность, в одном из них огра­ничить власть, а в другом свободу, тогда, как мы видели, в них насту­пит особое благополучие; если же довести рабство или свободу до крайнего предела, то получится вред и в первом, и во втором слу­чае.

Мегилл. Ты говоришь сущую правду.

Афинянин. Ради этого мы рассмотрели устройство дорийского войска, поселение Дардана на предгорьях, приморские поселения, а также поселения первых людей, оставшихся после потопа; к тому же самому клонились прежние наши рассуждения о мусическом ис­кусстве, об опьянении и все, что было сказано до того. Л сказано все это ради рассмотрения вопроса о том, как лучше всего устроить государство и каким образом частному человеку лучше всего про­жить свою жизнь. Можем ли мы себе доказать, Мегилл и Клиний, что мы поступили дельно?

Клиний. Мне кажется, чужеземец, у меня есть такое доказате­льство. Все рассуждения, что мы вели, возникли у нас, видимо, кстати. Ведь мне они сейчас совершенно необходимы, и я удачно встретил тебя и Мегилла. Не скрою от вас обоих то, что со мной случилось, ибо нашу встречу я считаю счастливым предзнаменова­нием. Большая часть Крита задумала основать колонию и поручила кносийцам заботу об этом; Кнос же передал это дело мне и девя­ти другим лицам. Мы уполномочены устанавливать законы — здеш­ние, если некоторые из них нам нравятся, и чужеземные, не обра­щая никакого внимания на их чуждое происхождение, если они окажутся лучше. Доставим же себе это удовольствие: сделав отбор из того, что было сказано, построим, беседуя, государство, устрояя его как бы с самого начала. Мы будем рассматривать занимающий нас вопрос, а вместе с тем возможно, что и я воспользуюсь этим построением для будущего государства.

Афинянин. Клиний, это совсем не звучит как призыв к войне! Если только Мегилл не против, я готов предоставить в твое распо­ряжение все, что у меня есть: и силы, и разумение.

Клиний. Отлично.

Мегилл. Я также предоставляю все, что у меня есть.

Клиний. Прекрасно сказали вы оба! Однако попробуем снача­ла словесно устроить наше государство.

 

 

                                                            Платон. Соч.: В 3 т. -М., 1972. — Т.З,ч.2.-С.144-174.